РОБЕРТ СЕРВИС
ROBERT WILLIAM Service
1874-1958
РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС
1874-1958
(Текст предисловия размещен с разрешения его автора - Е.Витковского;
источник - Toronto Slavic Quarterly.)
Роберт Уильям Сервис родился 16 января 1874 года в Престоне, Ланкашир
(Англия) в шотландской семье. Детство провел в Шотландии, учился в
Университете в Глазго. Эмигрировал в Канаду в 1894, окончательно
поселился в Уайтхорсе (столица Юкона); восемь лет работал в Канадском
Банке Торговли. Первую широкую известность принесли ему изданные
вскоре сборники баллад, написанных в лучших традициях Редьярда
Киплинга (нередко самого Сервиса по сей день незывают "Киплингом
холодной Канады"). Во время Балканских Войн 1912-13 г.г. Сервис
был корреспондентом "Звезды Торонто". Во время Мировой войны 1914 г.
во Франции служил корреспондентом и водителем санитарной машины
(что дало повод к возникновению цикла баллад "Красный Крест"). После
войны поселился во Франции и женился на француженке. Во время второй
мировой войны вернулся Канаду, жил в Голливуде и Ванкувере; в 1942
году вместе с Марлен Дитрих снялся в кинофильме "Добытчики". В общей
сложности издал около 45 поэтических сборников, куда вошло более 1000
стихотворений. Перу Сервиса принадлежат две автобиографические книги,
"Пахарь Луны" (1945) и "Небесный Арфист" (1948) и шесть романов,
включая "След 98-ми" (1912) о Золотой Лихорадке 1896-1906 годов.
После Второй Мировой Войны возвратился во Францию, где вместе с женой
и дочерью прожил остаток жизни в Бретани и на Французском побережье
Ривьеры.
Справочники по англоязычной литературе Канады неизменно указывают на
Роберта Сервиса как на единственного выдающегося поэта, целиком
посвятившего свое творчество "полярным территориям". Для русского
слуха его творчество созвучно прежде всего рассказам о "золотой
лихорадке", принадлежащим перу Джека Лондона. Некоторые из его
баллад ("Выстрел Мак-Крю", "Закон Юкона", "Кремация Маг-Ги") вошли
в золотой фонд мировой англоязычной поэзии. Из-за сравнительно
позднего стихотворения "Баллада о гробнице Ленина" Сервис находился
в СССР под почти гласным запретом; впервые Сервис (баллада "Сон")
увидел свет на русском языке в филадельфийском альманахе "Побережье"
(2001, № 11) в переводе Эрика Горлина (1919?-1942?).
Е.Витковский
Оригинальные тексты Р.Сервиса предоставлены мне Е.Витковским, за что
я выражаю ему глубокую благодарность. Кроме того, я глубоко признателен
Е.Витковскому и Е.Канищевой за внимание к моей работе над переводами
из Р.Сервиса и очень полезные замечания и советы.
СЫН СВЯЩЕННИКА Он - священника сын; он в лачуге - один; он беседует сам с собой, Когда Арктика льет свет нездешний с высот, освещая снега ворожбой, И мороз - шестьдесят, и собаки скулят, в снег зарывшись голодной гурьбой. "Я в Братство Полярное вписан с почти забытых времен. Я проклял давно край Юкона - но не покинул этих сторон. Я летней порой был иссушен жарой; я мерз, голодал зимой; Я шел за мечтой долиной речной, за золотом шел с киркой. В глаза мне взгляни - два раза они от снега слепли почти; Нет пальцев у ног, и шрамом прожег щеку мне мороз до кости. Я жизнь проиграл средь северных скал, я этой землей клеймен Ни доллара нет; ходячий скелет; что нужно мне? - лишь самогон. Добыча - игра в рулетку, и рядом с удачей - провал; Я явился сюда среди сотен других; тот выиграл, я - проиграл; Мог быть как Ледью и Кормак - но, Господи, как я слаб! - Богатство свое растратил на водку, карты и баб. Мы жили рыбалкой, охотой - давно, много лет назад, И знать не знали у наших костров, что здесь, под ногами, - клад. Еще закупали пушнину; случалось, что я засыпал Как раз у ручья Бонанза - где после нашли металл. Мы жили единой большой семьей, была у каждого - скво, Жили вольно, без страха; про власть и закон не желали знать ничего; Но тут к нам донесся такой слушок, что любого с ума сведет; Я успел на Бонанзу прежде, чем за золотом хлынул сброд. Были слава и грех, был открытым для всех город Доусон - вот времена! (Хоть творил меня Бог - от макушки до ног, но внутри сидит сатана). Шли безумной толпой - и злодей, и святой; мимо бабы пройти не могли... И побольше навряд душ отправилось в ад из других уголков земли. Здесь денег было - как грязи; ты - богач, а назавтра - гол. Я на стерву-певичку однажды запал, но паршивку другой увёл. Я ушел в запой; через год, больной, в бараке на койке лежал, Где постель грязна; и судьба ясна: срок, мне оставшийся, - мал. С киркой и лопатой провел я на Юконе двадцать лет; Шел по его долинам, встречал закат и рассвет; С холодом здешним собачьим и с каждой горой знаком - Да, здесь двадцать лет провел я... и стал теперь стариком. Плевать на это! В бутылке есть пара глотков у меня. Собак запрягу - и к Биллу отправлюсь при свете дня. А ночь так длинна; валяюсь без сна, и тело горит как в огне; Я утром отправлюсь... утром... и выпадет красное мне. ...Иди сюда, Кит, дорогая, твой пони уже под седлом... ...Убью тебя, Минни, паршивка! Не путайся с этим ослом... ...Эй, Билли, намыл-то сколько?.. Играем! Подать питье!.. ...Отче, иже еси на небеси, да святится имя Твое..." Так священника сын, лежа в койке, один, разговаривал сам с собой, Но огонь погас, и в рассветный час наступил для него отбой; И с рычаньем голодные псы в тот же день его плоть растерзали гурьбой
ЗОВ ГЛУХОМАНИ Ты глядел ли на величье - там, где видишь лишь величье, Водопадов и обрывов высоту, Гривы гор, пожар заката, в вышине полеты птичьи И ревущую каньонов черноту? Ты по сказочной долине и по горному отрогу Проложил ли к Неизвестному пути? Ты души настроил струны на молчанье? Так в дорогу! Слушай зов, учись и цену заплати. Ты шагал ли через пустошь, пробирался ли устало Через заросли, кустарники, полынь? Ты насвистывал рэг-таймы там, где дальше - только скалы, Познакомился с повадками пустынь? Ты под небом спал ли звездным, на коне скакал степями, Ты, под солнцем изнывая, брел вперед? Ты сумел ли подружиться со столовыми горами? Ну так слушай - Глухомань тебя зовет. Ты с Безмолвием знаком ли? То не снег на ветке нежной - В Тишине той лжив и суетен наш бред! Ты шагал ли в снегоступах? гнал собак дорогой снежной, Шел ли в глушь, торил пути, достиг побед? Ты шагал ли к черту в зубы, ты плевал ли на напасти? Уважал тебя любой индейский род? Чуял в мышцах силу зверя, мог ли рвать врага на части? Так внимай же: Глухомань тебя зовет. Ты страдал ли, побеждал ли; шел к фортуне, полз за нею; Средь величья - стал великим, как титан? Делал дело ради дела; мог ли видеть - дня яснее - Ты в любом нагую душу сквозь обман? Ты постичь ли смог, как много есть примет величья Бога, Как природа гимны Господу поет? Здесь творят мужчины смело только истинное дело. Ну так слушай - Глухомань тебя зовет. И в привычках пеленанье, и в условностях купанье, И молитвами - кормежка круглый год, И потом тебя - в витрину, как образчик воспитанья... Только слышишь? - Глухомань тебя зовет. Мы пойдем в места глухие, испытаем мы судьбину; Мы отправимся неведомым путем. Нам тропу звезда укажет; будет ветер дуть нам в спину, И зовет нас Глухомань: ну так идем!
ОДИНОКИЙ ПУТЬ Коль Одинокий путь позвал - не изменить ему, Хоть к славе он ведет тебя, хоть в гибельную тьму. На Одинокий путь вступил - и про любовь забудь; До смерти будет пред тобой лишь Одинокий Путь. Как много путей в этом мире, истоптанных множеством ног; И ты, по пятам за другими, пришел к развилке дорог. Путь легкий сияет под солнцем, другой же - тосклив и суров, Но манит тебя все сильнее Пути Одинокого зов. Порою устанешь от шума, и гладкий наскучит путь; И ты по нехоженым тропам шагаешь - куда-нибудь. Порою шагаешь в пустыню, где нет годами дождя; И ты, к миражу направляясь, погибнешь, воды не найдя. Порою шагаешь в горы, где долог ночлег у костра, И ты, с голодухи слабея, ремень свой жуешь до утра. Порою шагаешь к Югу, туда, где болот гнилье; И ты от горячки подохнешь, и с трупа стащат тряпье. Порою шагаешь на Север, где холод с цингою ждут; И ты будешь гнить при жизни, и зубы, как листья, падут. Порой попадешь на остров, где вечно шумит прибой; И ты на пустой простор голубой там будешь глядеть с тоской. Порой попадешь на Арктический путь, и будет мороза ожог, И ты через мрак поползешь, как червяк, лишившись навеки ног. Путь часто в могилу ведет - не забудь; всегда он к страданьям ведет; Усеяли кости друзей этот путь, но все же тебя он влечет. А после - другим по костям твоим идти предстоит вперед. С друзьями распрощайся ты, скажи любви: "прощай"; Отныне - Одинокий путь, до смерти, так и знай. К чему сомнения и страх? Твой выбор совершен; Ты выбрал Одинокий Путь - и пред тобою он.
МОЯ МАДОННА Я с улицы девку привел домой (Хоть шлюха - но краше нет!), На стул посадил ее перед собой, Ее написал портрет. Сумел на картине я нрав ее скрыть, Ребенка ей в руки дал... Писал ее той, кем могла она быть, Коль Грех Чистотою бы стал. Смеясь, на портрет поглядела она, И - скрыла ее темнота... Явился знаток и сказал: "Старина, Да это же - Мать Христа!" Добавил я нимб над ее головой, Картину сумел продать; Вы можете холст этот в церкви святой Иларии увидать.
БАЛЛАДА ПРО СВЯТОШУ ПИТА
"Север пожрал его". - Юконский жаргон.
Он сбился с пути; о, как я спасти хотел его - видит Бог!
Рыдал я над ним, над ближним моим, на путь наставлял, как мог.
Он к брани привык - я этот язык терпел, и проклятья сносил;
Для блага его, его одного, потратил я столько сил!
Я шел тут и там за ним по пятам, терпя лишенья и глад,
Молитвы творя, надеждой горя - чтоб к Богу вернулся брат.
Я шел вслед ему в геенну саму, в страну коварных сирен,
В полярный предел - чтоб Враг не сумел забрать его душу в плен.
Я шел через мрак, его я из драк спасал, от бандитских ножей...
Но гаду конец! Заслал он, подлец, ко мне электрических змей!
Бог ведает: он нарушил закон - а я-то хотел помочь!
Бог ведает: он прогнал меня вон; я помню ту страшную ночь.
Лишь начал я речь про адскую печь - сверкнул он глазами в ответ
И рявкнул: "Подлец! Заткнись, наконец! Будь проклят поповский бред!"
Я в спор не вступил - но он завопил: "Вали-ка отсюда, козел!";
Схватил он ружье, и прямо в мое лицо он направил ствол.
Что сделать я мог? Скажи мне, браток! В свой дом я ушел тотчас;
Он стал одинок, я стал одинок - и Север был против нас.
Куда ни пойду - он был на виду: меж нами был узкий ручей;
Он рядом со мной ходил, как чумной, угрюмо и без речей.
Почуяли мы дыханье зимы и Смерти хладную длань:
Замерзла вода; грядут холода; на небе - серая рвань.
Дни шли; и всерьез ударил мороз; и край уже снегом одет;
Снег свеж был и бел - но мнилось, имел он бледный и трупный цвет.
От звездных лучей узоры ветвей сверкали среди темноты;
О Север - страна хрустального сна, безмолвия и мечты!
Был слух обострен: я шум шестерен слыхал, что вращают свет,
Средь ночи мой взор был столь же остер: я видел ангелов след.
Я часто в тоске, с Писаньем в руке, глядел за ручей сквозь окно
И думал: разлад лишь радует Ад, и ссориться с ближним грешно!
Но знал я, что он - во тьму погружен и хочет устроить так,
Чтоб - жарче огня - дошла до меня вся злоба его сквозь мрак
Я ночью и днем на дом за ручьем глядел, ожидая бед;
Знал - время придет, и этот урод устроит мне страшный вред,
Что замысел тот давно в нем живет и жжет его каждый час;
Я Небо просил, мольбу возносил, чтоб Бог от гибели спас.
Что, псих я? Ну да! Так все и всегда безумны - на чей-нибудь взгляд.
Ты сам-то взгляни на то, как ОНИ в ночи многоцветно горят;
Послушай-ка, брат, как в небе шипят ОНИ, воплощая порок;
Столкнувшись - шумят, как взрывы гранат, и искр извергают поток.
Коль щупальца ИХ - шипящих шутих - ползли бы к постели твоей -
Ты б гада убил, который впустил к тебе электрических змей!
Я видел средь НИХ гадюк голубых, бесшумно вползавших ко мне;
И тех, что страшней, - зеленых червей, что лезли, шипя, по стене.
На них я глазел, от ужаса бел; кровь в жилах замедлила бег.
Видал Голубых, Зеленых, иных; но Красные - хуже всех.
Сквозь дверь и окно, любое бревно, сквозь пол, потолок и очаг
Ползли они в дом, пылая огнем, и выли, как свора собак;
По дому ползя, шипеньем грозя, других пожирали червей...
Их пасти в огне тянулись ко мне - все ближе к постели моей!
И самый большой был рядом со мной; к стене я прижался, крича;
Главарь всех червей был много красней, чем красный наряд палача.
Подполз этот змей к постели моей - а щупальцы, как провода!
И пламя во рту! В холодном поту я с ужасом глянул туда -
Обжег меня жар! Как будто кошмар, тот взгляд немигающий был...
Но спас меня Бог! Швырнуть в него смог я Книгу - и он отступил;
Издал он на миг пронзительный крик - и в панике скрылся в тень.
Дождался я дня... Никто до меня не встретил столь радостно день!
О Боже, я жив! Ружье зарядив, прокрался я через ручей;
Лежал он пластом, меж явью и сном, укрывшись одеждой своей.
И я увидал, что близок финал: на деснах его - чернота,
И ужас в глазах, и кровь на губах, беззубого рта пустота.
Такого лица почти мертвеца вовек мне забыть не дано;
Взгляд - мутный, больной, пронизан тоской, просящий и жалобный... Но -
Припомнил я ИХ, страшилищ ночных, взглянув на жертву цинги;
На лоб ему ствол я тут же навел, чтоб вышибить к черту мозги.
Он был очень плох; он вскрикнул - но вздох был слышен едва изо рта:
"О Питер, прости! Ружье опусти! Клянусь - я поверил в Христа!"
* * * * *
Поставили в строй; ведет нас конвой куда-то из этих сторон;
Покою мне нет - вблизи меня швед все бредит про свой миллион.
Но ведает Бог - соврать я не мог; клянусь, что от пули моей
Он сгинул - Сэм Нут, заславший в приют ко мне электрических змей!
БАЛЛАДА ОБ ОДНОГЛАЗОМ МАЙКЕ
Поведал мне эту историю Майк - он стар был и одноглаз;
А я до утра курил у костра и слушал его рассказ;
Струилась река огня свысока; и кончилась водка у нас.
Мечтал этот тип, чтоб я погиб, и строил мне козни он;
Хоть ведал мой враг, что я не слабак, - но гнев его был силен.
Он за мною, жесток, гнался то на Восток, то на Запад, то вверх, то вниз;
И от страшных угроз еле ноги унес я на Север, что мрачен и лыс.
Тут спрятаться смог, тут надолго залег, жил годы средь мрака и вьюг
С одною мечтой: клад найду золотой - и наступит врагу каюк;
Я тут что есть сил землю рыл и долбил ручьев ледяной покров,
Я тут среди скал боролся, искал свой клад золотой из снов.
Так жил я во льдах - с надеждой, в трудах, с улыбкой, в слезах... Я стар;
Прошло двадцать лет - и более нет надежд на мидасов дар.
Я много бедней церковных мышей; обрыдли труды и снега;
Но как-то сквозь тьму - с чего, не пойму - всплыл забытый образ врага.
Миновали года с той минуты, когда взмолился я Князю Зла:
Чтобы дал он мне сил, чтобы долго я жил, чтоб убил я того козла -
Но ни знака в ответ и ни звука, о нет... Как всё это было давно!
И хоть юность прошла, память в дырах была, - хотел отомстить все равно.
Помню, будто вчера: я курил у костра, над речкой была тишина,
А небо в тот час имело окрас рубиновый, как у вина.
Позже блеклым, седым, как абсент или дым, надо мною стал небосвод;
Мнились блики огней, и сплетение змей, и танцующих фей полет.
Все это во сне привиделось мне, быть может... Потом вдалеке
Увидел пятно; спускалось оно, как клякса чернил, по реке:
То прыжок, то рывок; вдоль реки, поперек; то на месте кружилось порой -
Так спускалось пятно; это было смешно и схоже с какой-то игрой.
Туманны, легки, вились огоньки там, где было подобье лица, -
Я понял вполне, что это ко мне тихо двигалась тень мертвеца.
Было гладким лицо, как крутое яйцо, гладким вроде бритой башки,
И мерцало как таз в полуночный час средь змеящихся струй реки.
Все ближе блеск, и все ближе плеск, все видней мертвец и видней;
Предстал он в конце предо мной в кольце тех туманных, дрожащих огней.
Он дергался, ныл; он корчился, выл; и я не успел сбежать,
Как вдруг он к ногам моим рухнул - и там так и остался лежать.
А далее - в том клянусь я крестом - сказал мне этот "пловец":
"Я - твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я - мертвец.
Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть - сладка;
Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка.
Если время пришло - причиненное зло исправить люди должны;
И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины.
Да, я зло совершал, и тебя я искал - тут и там, среди ночи и дня;
Хоть я ныне - мертвец, но нашел наконец... Так прости же, прости меня!"
Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил;
Уйти я не мог - лежал он у ног; он ноги мои обхватил.
И сказал я тогда: "Не буду вреда тебе причинять, скорбя.
Хоть безмерна вина твоя, старина, - ну да ладно, прощаю тебя".
Глаза я протер (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной.
Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной;
Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет,
Вниз и вниз по реке; наконец, вдалеке исчез его тусклый след.
Седого и дряхлого Майка рассказ я слушал почти до утра;
Потом он уснул, и по-волчьи сверкнул стеклянный глаз у костра;
Отражал этот глаз в предутренний час небесного свет шатра.
БАЛЛАДА О КЛЕЙМЕ
Богата златом была страна, а женщин - найдешь с трудом;
И Теллус-кузнец издалека привел красавицу в дом.
Был Теллус мастером в деле своем, он был волосат и силен,
Он встретил ее, и в жены ее он взял из Южных племен.
Ее королевой своей избрал; мечтал, чтобы жили в веках
И имя, и сила стальная его - в его и ее сыновьях.
А были в ту пору насилье и зло уделом этой страны;
Законы молчали, и только супруг был стражем чести жены,
Поскольку там было немало таких, кто мог почти без труда
И женское сердце украсть из груди, и душу сгубить навсегда.
И были женщины, на льстецов бросавшие ласковый взгляд;
И пролили реки крови мужья; Король был тому не рад.
И он возвестил свою волю стране, и строгий издал закон:
"Коль кто-то в стране человека убьет - да будет убит и он".
А Теллус-кузнец доверял жене, он с ревностью был незнаком.
На самой вершине холма их сердца светились любви маяком.
На самой вершине их домик стоял, среди кустов и ракит;
Под сенью дубов был их мирный очаг, от взоров чужих укрыт.
И он поклонялся, как ангелу, ей в том доме среди тишины,
И были горячие губы ее, как бабочки крылья, нежны.
А руки, обвившие шею его, как перышки, были легки;
С лица его грусть прогоняла она одним мановеньем руки.
И в час завершения пыльного дня, прошедшего в звонких трудах,
Она выходила, чтоб встретить его, в закатных янтарных лучах.
И был, как храм беззаветной любви, их балдахин - золотым;
И неба купол, как чаша цветка, лазурью светился сиял над ним.
Бывало, сквозь заросли лилий и роз она торопливо шла, -
Тогда, словно дети, к ней льнули цветы, она им - как мать была.
И ждал от жизни Теллус-кузнец только радость одну,
И он хвалу возносил богам за счастье и за жену.
И жил там писец-красавец, и звали его - Филон;
Имел он лицо Адониса; был строен, как Аполлон.
Он был безупречен в манерах, изящен и неотразим -
И женщины забывали о чести и долге с ним.
Умен был и в играх ловок, был нежен в речах и остер:
Любая ему уступала, и ждал ее скорый позор.
И он упивался удачей; и в день, что ночи черней,
Жену кузнеца он увидел и жертвой избрал своей.
К своим подмастерьям Теллус был добр, как родной отец;
Сказал он как-то в июне: "В полдень - работе конец!
Ступайте и радуйтесь солнцу, идите под сень ветвей,
Плывите по тихим водам, и каждый - с подругой своей."
И он подумал: "Родная, устрою я праздник и нам;
Мы будем играть словно дети, глаза - улыбнутся глазам;
Украсим цветами друг друга, гирлянды из маков совьем;
Из озера выудим карпа; укроемся в доме своем.
Пускай же кипрские вина текут, услаждая рот;
Сегодня у нас годовщина: со дня нашей свадьбы - год."
Он шел к ней под пение птичье; от радости пела душа;
Собрал он букет из лилий, к любви, как мальчишка, спеша.
Туда по тропинке прошел он, где в зелени домик тонул,
Где лозами окна увиты... И тихо в окно заглянул.
Усеяли лилии землю; к гортани присох язык;
И в страшную смертную маску лицо превратилось вмиг.
Как инок, что слышит про Деву дурные слова подлеца,
Кузнец содрогнулся, увидев супругу в объятьях писца.
Побрел в свою кузницу Теллус, шатаясь, словно был пьян,
И сердце терзала мука. Но вскоре явился план...
Он встал к своей наковальне, развел в своей топке жар,
Нанес по куску железа он страшный и точный удар.
И искры сыпались тучей; и делалось дело само;
И вот уж оно готово - позорное, злое Клеймо.
Той ночью звезда его сердца и страстна была, и нежна,
Его целовала жарко, - но знал он, что лжет она.
Еще от нее не слышал он столь влюбленных речей
(От страсти женщина зреет, как плод - от солнца лучей).
А он не сказал ни слова; он только глядел во тьму;
Он знал, что она сгорает от страсти - но не к нему.
Волос ее прядь намотал он на пальцы. В его уме
Звучало одно лишь: "Завтра..."; он думал лишь о Клейме.
Назавтра в солнечный полдень он снова пошел домой.
Под солнцем дремала роща, сморил даже бабочек зной.
Он к дому приблизился тихо... Внутри он услышал смех.
Смеялись над ним эти двое, верша свой постыдный грех.
Он вспомнил глаза, что сияли ему лишь в прежние дни;
Не мог он представить, что ныне сияют другому они!
Угаснет отныне сиянье! И вспыхнул огонь в крови;
Сквозь камень он видел их похоть, их радость от грешной любви.
О ужас! Здесь рай был - что нынче потерян, увы, навсегда...
Терпеть уже не было силы; он бросился в ад - туда!
Да он ли был столь бессердечен? Иль, может быть, все это - бред?
И что так пронзило воздух? То был ее крик - или нет?
И дверь, как скорлупка, ударом - и впрямь была снесена?
А жалкая эта блудница - взаправду его жена?
И что же: вот это - любовник, что подло с ума ее свел,
Которому кости крушил он и бил головой об пол?
Хотел раскроить он череп, тонул его разум во тьме...
Но тут он очнулся. Сквозь ярость блеснула мысль о Клейме.
Связал он Филона нагого, потуже ремни затянул,
А рот жены своей милой он шелковым кляпом заткнул,
И крики утихли. Пред нею лежал распростертый злодей,
И Теллус пригнул пониже за волосы голову ей.
Клеймо раскалил он в камине; принудил ее, чтоб сама
Она рукоятку сжала позорного злого Клейма.
Направил он вниз ее руку, и тела коснулся металл,
Пред нею Филон извивался, пред нею Филон кричал.
Он трижды проделал это, к мольбам и стенаньям жесток:
Чела железо коснулось, и дважды - коснулось щек.
Когда это сделано было, сказал он жене: "Взгляни -
Ты славно его заклеймила! Теперь я разрежу ремни.
О как же ты сладко, отмщенье!" - и путы разрезал он.
Шатаясь, рыдая от боли, поднялся с пола Филон.
И тот, кто был схож с Аполлоном, кто женщин пленял красой, -
Стал страшен, подобен сатиру, и скрылся во тьме ночной.
Явились они на суд Короля, и тот объявил закон:
"Коль кто-то чужую жену соблазнит - да будет он впредь заклеймен.
Да будет Клеймо на его челе, да будет оно на щеках -
Чтоб каждый видел его позор, и боль, и трепет, и страх.
Пусть видит повсюду презрение он, пусть слышит всеобщий смех;
Пускай он уходит в пещеры, во тьму - и прячется там от всех.
Он будет изгнан из мира людей - да будет навеки так;
Пусть ждет судьба хуже смерти того, кто смел осквернить Очаг".
БАЛЛАДА О БЕНЕ - "РЕЗИНОВОМ САПОГЕ"
Старатель с мутным взором ко мне за стол подсел;
Просил меня о ссуде - и в этом преуспел.
Но я сперва его слова о кладе счел за бред;
Я хмыкнул: "Клад? Ступай-ка, брат!" И вот его ответ:
"Я не ищу и не хочу - скажу наверняка -
Ни медных руд, ни желтых груд проклятого песка.
Чтоб я искал дрянной металл! Нет, ни за что - вовек!
Сынок, поверь, что я теперь ищу один Ковчег.
Да, видит Бог, я мыл песок; знаком с любой рекой;
Что было сил, весь день долбил я мерзлый грунт киркой;
Я был вожак толпы бродяг... Но я однажды смог
Понять тщету и суету тех поисков, сынок.
Нашел плато; его никто не видел до сих пор:
Полночный ад, что крепко сжат кольцом угрюмых гор.
Индейцы мне о той стране сказали: "Не ходи!
Огонь и страх живут в горах; погибель впереди!"
Душа была моя смела, мне страх был нипочем,
Я шел в тиши один - в глуши, все дальше, день за днем.
На фоне гор пылал костер, я грелся по ночам;
И я не знал, чего искал; о да, не ведал сам!
Вставал с утра - идти пора... Я думал: право, есть
Величье в том, чтоб сим путем брести... Куда? Бог весть!
Сквозь страх и тьму - но одному! Идти бы так всегда;
Вот след, он твой - и тут другой не оставлял следа!
Я чуял жар незримых чар, что вдаль меня влекли.
Был пуст и дик печальный лик загадочной земли;
Долин тоска - что у виска тупой заряд свинца,
И мрачный знак: как серый шлак, цепь пиков без конца.
Был небосклон в ночи пронзен насквозь гвоздем луны;
И как манил полет светил среди голубизны!
Но в тишине пришли ко мне все духи той земли
И встали в круг; меня в испуг их речи привели.
Я слушал их - и я постиг преданья старины,
Как здешний люд не знал ни руд, ни золота цены;
К истокам вод, во тьму болот шел мамонт по лесам,
А древний люд, к земле пригнут - за зверем, по следам.
Я полз, я лез среди чудес куда-то, как во сне;
Виденья те и в темноте, и днем являлись мне.
Но свет возник; открылся пик - огонь пылал на нем;
Как царь, велик был этот пик, увенчанный огнем.
Хоть слаб я был - но все же сил хватило у меня;
Хоть я старик - но я достиг вершины и огня!
Я там стоял средь голых скал, где не держался снег,
На всех ветрах, - и в двух шагах он высился - Ковчег!
Я понял: тут нашел приют когда-то старый Ной.
Хоть била дрожь, я вынул нож - знак нацарапать свой:
"Бен Смит здесь был". Теперь я сил не пожалею, да!
С горы спустить и притащить ковчег хочу сюда.
Его я встретил в баре (прошел, наверно, год)
И крикнул: "Старый жулик! Ковчег спустил с высот?"
Он пил вино, причем давно; во взгляде был упрек;
А вот ответ его - о нет, не для печатных строк.
ТЕНИ Смит, величайший писатель, пил; это ему и несло успех: Пьяный - был полон творческих сил; трезвый - бывал он глупее всех; Знал он: от выпивки этот дар - жгучая правда в его словах; В лица, в сердца эту правду - "Бах!" - он направлял, словно удар. "Что ж!" - как-то раз произнес он речь, - "Пусть обдерут меня, как свинью, Если фамилию я зажечь звездами в небе смогу свою. Трезвый - теряю всю сущность вмиг; с пьяным - не сладит и бог со мной. Тело испустит последний крик; вечным пребудет мой дух - спиртной. Всякий всегда умереть готов ради бессмертья своих трудов". Смиту был Браун другом большим -не было ближе друзей и нет. Ежели Смит напивался в дым - Браун его выручал из бед. А Браун всегда у Смита заем мог получить - был открыт кредит; И каждый из них нуждался в другом... Но вот помирать собрался Смит. Окаменевший, словно гранит, Браун сидел, не скрывая слез; Взгляд угасающий бросил Смит, львиною гривой качнул волос, Молвил: "Честней рассказчика нет, нежели я. Никого - о да! Там, на столе у меня, - пакет; друг мой, подай-ка его сюда. Вот он, рассказ на все времена, сущность, победа, и ключ, и след; Женщина в нём, ее страсть, вина, грех и погибель... Вымысла - нет! Я - соблазнитель; в моей груди боль, что страшней звериных клыков. Эта жемчужина - погляди! - сотворена из моих грехов. Это - шедевр! Но когда прочтет мир его - будет мой грех раскрыт. Дочь и жена у меня... Так вот: пусть эта книга в огне сгорит!" Браун ответил: "Учитель мой! Жжет беспощадный жар твоих слов; Книги писал ты кровью самой, сбросив с души последний покров. Жил я, тебя, как брата, любя; нынче - одна из последних встреч... В книгу вложил ты частицу себя - о, разреши же ее сберечь! Буду хранить я рассказ, пока жив - словно самый святой завет, Не попадет ни одна строка книги в печать; обещаю - нет!" Браун на Библии клятву дал; Смит, задыхаясь, сказал в ответ: "Верю тебе! Последний настал час мой... Молю я: храни секрет!" Смита зарыли - и ввысь взлетел дивных творений его тираж; Смита любой прочитать хотел; рос в магазинах объем продаж. И как-то, прознав, что Браун сберег рукопись эту - бесценный клад - Джонс, издатель, пришел на порог к Брауну - зная, что тот небогат. "Дам тысячу". Браун ему в ответ: "Рукопись не продаётся. Нет!" Джонса прогнал - другие пришли... Не было их посулам числа! Все узнавали - вблизи, вдали: слава о книге по свету шла, И это был долгий путь без конца (о нет, не к забвенью сей путь лежит!); Брауну Смит был вместо отца - друг и защитник, опора, щит. Браун бродил, витая в мечтах, беден, печален, костляв, высок, Вечно с улыбкой кривой на устах; тощ, словно волк, и как волк, одинок. Браун, любивший шум и гам, Браун, привыкший шутить везде, Пел свои песни тут и там, песни горланил - назло беде. Вскоре, долг свой блюдя святой, свел знакомство он с нищетой. Раз он стоял и думал: "Беда! Дна я, пожалуй, уже достиг..." Кто же заметил его? Ну да - Джонс толстобрюхий, издатель книг. Остановился рядом, смеясь; чек протянул: "Ну ТЕПЕРЬ - продашь?" Браун на чек поглядел, скривясь: "Тысяча долларов? Прочь, торгаш!" Браун на самое дно упал; где б заработать - искал весь день; Он за копейки стихи писал, он сочинял, словно чья-то тень. Подпись и слава - другим; а он душу в стихах разрывал подчас: Голоден был он и изнурен - но, как и прежде, берег рассказ. Как-то сидел голодный, в тоске, грыз карандаш, уставясь во тьму; Скрипнула дверь на чердаке - брат его, Дик, явился к нему, Бледен от страха... руки дрожат... ужас беднягу сводил с ума... "Боже! Я деньги похитил, брат! Завтра - погибель, арест, тюрьма! Есть еще шанс нашу честь спасти: нужно деньги вернуть назад; Ровно тысячу надо внести. Рукопись стоит тысячу, брат?" Браун взглянул, качнул головой (жалость терзала душу ему) И произнес с улыбкой кривой: "Братец, готовься идти в тюрьму". Мрак и нужда - всюду, всегда... Но появилась как-то Она - Толпам, трясине и тьме чужда; что так нежна была и нужна; Схожа с тростинкой, тенью в тиши, словно нездешний печальный дух... Две одиноких грустных души с неба Любовь осенила вдруг, Радость вдохнула в тусклые дни, небо наполнила синевой; Солнце увидели вновь они. Браун писал строфу за строфой; В них утверждал он, что мир земной только для радости создал Бог; Ей посвящал он - лишь Ей одной - тысячи искренних, нежных строк. Джонсу отнес он стихи: "Ну как?" - "Я поразмыслю" - сказал толстяк. Снова ворвалась беда - как взрыв: женщину боли свалили с ног; Про истощенье и нервный срыв доктор твердил - седовлас и строг: "Ей бы в Египет съездить, в Прованс..." - В сердце у Брауна - липкий страх: Деньги! Где взять их? Ну хоть бы шанс... - Рукопись! Вот она, жизнь, - в руках! Рукопись может спасти от бед! Долго сидел он, словно во сне... После - достал, наконец, пакет, и рассказал обо всем жене, Всё - и про друга последний час, рукопись эту, про свой обет: "Что же мне делать? Продать рассказ, чтобы спасти тебя - или нет?" Долго лежала молча она, в стену уткнувшись, тиха, как мертвец, Тени подобна, как лед холодна... И ответила наконец: "Нет, дорогой мой! Клятва - свята! Я ухожу, тебя не виня... Знай же, любимый, что рукопись та - повесть про Смита и про меня. Вскоре отправлюсь я в мир иной... Я всё скрывала - прости, родной!" Долго Браун сидел, оглушен - слезы текли по впалым щекам - И прикоснулся губами он к тонким, прозрачным ее рукам. Клятву нарушить? Извлечь на свет грех и бесчестье? Но друг!.. Жена!.. Честь ей сберечь? Соблюсти обет? Сколь же ужасна будет цена! Он еще миг продолжал молчать... Он колебался... Достал пакет; Справился с дрожью; сломал печать; вытащил кипу листов на свет. Но что это? Боже! Были листы - все, до единого - чисты! (О да! Средь творений лучшие - те, что в сердце от прочих скрываем мы; Нет доступа людям к их красоте, их бережем для Небес - или Тьмы). Были, казалось, Браун с женой менее удручены теперь. Вдруг - слышны шаги за стеной; стук почтальона в ветхую дверь... "Письмо заказное - Брауну!" Тот письмо перечитывал - вновь и вновь: "Джонс стихи мои издает! Едем в Египет! Жизнь и любовь..."
ПОСВЯЩЕНИЕ ПРОВИДЕНИЮ Я с рифмой затевал игру, Вплетал причуды в ткань стихов; И раздавался на ветру Звон слов, как звон колоколов. Стих, как поток, струясь, блистал; И расцветал рефрен цветком... Быть книге - праздником! Мечтал Я, стихоплет, о том. О, яркость листьев и лиан В сияньи, что с небес лилось; Лиловых сумерек туман, Пронзенный звездами насквозь... Стал труд игрою; я пишу - И счастлив. Так прими сей том, О дивный Край Стихов! Прошу Я, стихоплет, о том.
СРАЖЕНЬЕ ЗА БРЮШКО В морском круизе моему шотландскому нутру Хотелось всё, за что платил, умять на корабле. Я ел, Нептуну вопреки, чтоб не пропасть добру, А качки я не ощущал - как будто на земле. Но ныне я на берегу, и плачу, и скорблю; О, сколько фунтов я набрал - и молвить нелегко... Теперь планирую живот опять свести к нулю; Я очень сильно пострадал в Сраженьи за Брюшко. Не стану яйца и бекон есть утренней порой; Омары к ленчу - ни за что, и майонезу - нет! Я от эклера откажусь за чаем, как герой, Цыплят с гарниром и десерт не закажу в обед. Клянусь: отныне пожирать не стану фуа-гра, И ночью в холодильник лезть, чтоб отыскать пивко; На обезжиренный творог мне перейти пора, И да поможет мне латук в Сраженьи за Брюшко. Когда же, мерзкий мой живот, ты уберешься прочь? Гляжу на твой округлый вид, зверея и скорбя. Тебя давлю, тебя луплю, скребу - и день, и ночь, Но - в том симметрией клянусь - избавлюсь от тебя! Округлость наглую твою диета победит; Ты похудеешь - и тогда вздохну я глубоко, И для меня откроешь ты моих ботинок вид: Борьба идет, победа ждет В Сраженьи за Брюшко.
ТЩЕСЛАВИЕ Ей нравилось, как я танцую; А я - полюбил ее вмиг. "Писатель? Поведать прошу я - Написано много ли книг?" "Немало. Бестселлеров куча" "Какие?.." - Средь белого дня Как будто надвинулась туча - Она не читала меня. Была она так симпатична! Моя же известность, увы, Была ей совсем безразлична: "Романов не пишете вы:" О, злые капризы Амура! О, слава - пустая тщета! Не знает кокетка и дура О книгах моих ни черта! Что с ней через годы случится? Представил: сидит у окна; Слеза над романом струится. О Боже! Ужасно жирна... Такую любовь - на помойку! Бежать - и бежать поскорей! Но ужас: прочла она бойко Вдруг строки поэмы моей.
БИНГО Девица из деревни Мэр - Красы и свежести пример, Очарованье! Навек отдал я сердце ей, Хоть о любви молчу своей; В душе - терзанье. У милой - славная caniche (Так кличет пуделя Париж); А мой-то Бинго - Он шпица с таксою гибрид, Несется быстро, как болид, Как дикий динго. Девица из деревни Мэр Со мною свыше всяких мер Parlez любила; С трудом я крест подобный нёс: То, что британцы - я и пёс, Причиной было. Собачки нынче поутру Вели обычную игру; Хвосты виляли... Они бы завтра и всегда - Когда бы не стряслась беда - Вдвоем гуляли. * * * * * * * Девица из деревни Мэр Сегодня слово "изувер" В слезах твердила. Я речь о драме поведу: С собачкой вечером в саду Она бродила. Мы с Бинго повстречали их - Её с Фролеттой; вечер тих; Мила тропинка... Вдруг - этой случай или рок - Мой Бинго сделал к ней прыжок... Бесстыжий Бинго! Девица из деревни Мэр, Простишь ли этот адюльтер? Увы, не знаю... Ты не спасла свою caniche; Ты, верно, до сих пор дрожишь, Припоминая... Любовь найдет свой путь - о да, Она нашла его тогда... И мне не спится; Гадаю ночью об одном: Родятся пудели потом - А может, шпицы?
ОХОТНИК ДО ЧУЖИХ КНИГ Я тих и кроток - но убью Того тупицу, Кто, книгу одолжив мою, Загнет страницу. Но хуже враг, который том Возьмет для чтенья И даст другим его потом Без разрешенья. А самый подлый - это тать (Достойный ада), Кто мнит, что книги отдавать Совсем не надо. О книги! Вы дороже мне Зеницы ока... Кто книги тащит - пусть в огне Горит без срока!
КНИГОЛЮБ Да, книг собрал немало я, И мне их не прочесть; Твердит про это мне семья, И что-то в этом есть. Когда приюта просит том - Беднягу приласкав, Несу я том немедля в дом И сразу ставлю в шкаф. Но каждый шкаф уже забит, И гнутся полки в нем, "Ох, разгрузите..." - он хрипит, А я: "Потом, потом". Скупал я книги - все подряд; Я на шкафы глядел, Брал книги... ставил их назад... - Уж очень много дел. Стерн недоступен - и Дефо, И незнаком Монтень; Вот Свифт - мне не прочесть его, Поскольку краток день. На ужин Бэкона не взять; Шекспир не по плечу - Стихи, стихи, стихи опять Строчу, строчу, строчу... Стал Чехов для меня икрой; Пруст - редкостью (а жаль); Я от Бальзака сплю порой, И скучен мне Стендаль. Прочесть пытался их давно - Их и других творцов; Но мне их, знаю, не дано Прочесть в конце концов. И я мечтаю потому, Чтоб - за свои грехи - Я как-то угодил в тюрьму И не писал стихи. Мечтал о книгах я всегда (И деньги вроде есть); Книг много куплено - о да! - Но мне их не прочесть.
ИЗВИНЕНИЯ РИФМОПЛЕТА Увы, рифмоплёт я - не боле, Невежда в искусстве - о да... Но знаю Брет Гарта! Я в школе Его полюбил навсегда. Я рот перед Райли разину, Пред Хэем я шляпу сниму. Они мне подходят по чину, Кто выше - те мне ни к чему. Скучаю я, классики, с вами, Гляжу на обложки с тоской; Но родич мой Бернс - пред глазами; И Киплинг, мой друг, - под рукой. Им следовать всюду - лишь в этом Цель жизни моей и мечта... Но звать рифмоплета поэтом - Напраслина и клевета! Рифмач я! - и прежде, и ныне, Баллад грубоватых певец, Я в Матушке вижу Гусыне Единственный свой образец. Но я верю, что скажет могильщик, Услыхав, как клиента зовут: "Парень славный, смотрю: Им написан 'Мак-Грю'" - Вот и будет мне праведный суд.
Я НЕ СТАРОЖИЛ Суров Юкона суд: за старожила тут Признают лишь того, Кто в лося смог попасть, песок чужой украсть, И ЛЕЧЬ С ИНДЕЙСКОЙ СКВО. Такая вот беда: я, верно, никогда Не буду старожил, Поскольку из ружья стреляю плохо я И лося не убил...
КЭТЛИН Весь Юкон знал об "Элис Мэй" - о пароходе том, Что шлепал тихо по реке из Доусона в Ном. Там Сайлас Гир был капитан, хозяин, рулевой; Порой он льдины обходил, путь пролагая свой; А если лёд дыру пробьет - латал он дыры сам, И сам же ёлки для котла рубил по берегам; Он не боялся бурных мест, знал хитрости реки; Бывало - смело направлял он судно в ручейки; Осадке малой "Элис Мэй" не зря дивились все, А кэп твердил: "Мой пароход пройдет и по росе". Суда придут, суда уйдут, уж так устроен мир - Но пароход за годом год вёл, как и прежде, Гир. Кто с ним знаком - тот слабаком назвать его не смел; Но лишь молочную еду Гир из-за язвы ел. Корову Кэтлин он купил - источник молока: Круглы бока, мила, мягка, как голубок, кротка. Без молока придет беда! Он знал - и потому Корова всюду и всегда нужна была ему. Каюта Сайласа была и одному мала - Но он ее разгородил, чтоб Кэтлин там жила. Она его приятным "му-у" будила по утрам, И он, погладив морду ей, шел по своим делам. Как день пройдет среди забот, и ляжет в койку он - Лишь под коровий громкий храп к нему являлся сон. С восторгом Юкон наблюдал всегда картину ту, Как плыл бывалый капитан с коровой на борту. Она жевала, он курил... Глядели на закат... К ним поэтесса как-то раз пришла - Белинда Бадд. Просилась в рейс на "Элис Мэй", чтоб сочинять, она - Мол, "будет книга о реке романтики полна". Был удивлен немного он: "На корабле моем Для пассажиров места нет, и мы их не берем. Моя лоханка - грузовик; нет номеров для дам; Каюта есть - она моя и непригодна вам. Ее длина и ширина - пожалуй, футов шесть, Причем живем мы там вдвоем: еще корова есть!" Она в слезах сказала: "Ах! С коровой - ну и что ж? Я так прошу! Я опишу, как Юкон наш хорош!" Был жарок пыл - и подкупил! Гир молвил: "Ну и ну! Каюту вам отдам, а сам на палубе засну". Шел пароход три дня - и вот явилась мисс к нему: "Корова мне мила вполне! Но надоело "му-у"... Лишь рассветет - трубит фагот (вот так мычит она...); Когда же спит - она храпит, а я лежу без сна. Не только "му-у" мне ни к чему, но и ее любовь! (Ее язык - шершав, велик - мне больно лижет бровь...) И нет поэм - увы, совсем... Ваш добрый нрав ценя, Хочу просить переселить корову от меня". Был мрачен кэп, почти свиреп; он прорычал в ответ: "Плохой сюрприз! Для Кэтлин, мисс, другого места нет. Нам не до муз - на судне груз: и сверху, и внизу; И спит на палубе народ - старателей везу... Мне очень жаль, что здесь едва ль поскачет ваш Пегас, Что вас от строк совсем отвлек янтарь коровьих глаз. Глаз этих свет! - прекрасней нет на свете ничего; Ее язык! - я так привык к шершавости его... Хоть я далек от строф и строк - проблема мне ясна; И я возьмусь, и я клянусь: не устоит она!" Сидела мисс коровы близ, судьбу свою ждала - Скучна, кисла... Зато была корова весела. А Гир - искал, весь день мечтал уладить дело он, Придумать план... (А капитан был дьявольски умен!) И вот он встал и заорал матросам: "Всё о-кей! Я очень рад! Тащите Бадд на палубу скорей! Ура, друзья! Придумал я! Настал конец тревог! На целый мир лишь только Гир придумать это мог". Услышав крик, она за миг по трапу поднялась; Решила Бадд: "Закончен ад; о, как я заждалась!" На трап другой ступив ногой, шел к Кэтлин капитан; Он был, как черт, собою горд, был от блаженства пьян. Потом - назад! Глаза горят! На палубу взошел - И нашу мисс по трапу вниз немедленно повел. "И ночь и день - коль вам не лень - пишите сто поэм... Отныне нет у вас, мой свет, с коровою проблем! Я размышлял, и час настал - я гением блеснул; Я Кэтлин взял - и отвязал, и - гляньте - развернул! Конец всему! Не будет "му-у"! Додумался о том Я нынче сам! Корова к вам теперь стоит хвостом".
СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ВОРОТИЛА О, дайте хижину в глуши, Где больше нету ни души; В тени деревьев буду я Сидеть на берегу ручья; Чтоб видеть по утрам восход - Жар-птицы огненной полёт; Хочу форель поймать в реке, Чтоб рыбка билась на песке; Ее зажарить на огне - Вот это жизнь! Она - по мне! Но я прикован к Уолл-Стрит, Где всяк с почтеньем говорит, Что миллион в мою казну Идет, лишь только я мигну. Увы, загублена душа Постыдным делом торгаша, Проклятым миром спекуляций, Инфляций и манипуляций... Хоть Бог нас для добра творит, Я стал акулой с Уолл-стрит... И зависть вызывает тот, Кто жизнь свободную ведет. Из шкуры сшитые штаны Мне больше золота нужны. За нрав суровый и рванье Богатство отдал бы свое. Тогда - без золотых цепей - Я пьян бы волей был своей; Такой устроил бы разгул - Луну бы я с небес стряхнул. Да что мне золото? Зола! Алмазы - не ценней стекла! Мне стал бы золотом рассвет; Роса - вот лучший самоцвет... Будь проклят груз златых оков! Но что поделать - я таков; И что ворчать мне? Каждый час Творю я злато, как Мидас. Что делать в случае таком? Остаться золотым мешком.