Глава II ____ Владимир Владимирович

На заводе керуючих

обчислювальных машин

рукава свои засучим

и… Европу насмешим!

Э-е-е-ей, «Матильда»,

любимая моя,

мы живем в командировках,

нет в кармане ни “копья”!

(Из местного фольклора)

1

Каждый большой город имеет свое лицо. Как лик на иконе, оно, как правило, в центре. И лицо это тем индивидуальнее и выразительнее, чем старее город. Нет в Москве Крещатика, но и в Киеве нет Охотного ряда; в Москве нет Бесарабки, а в Киеве нет Красной площади, если, конечно, не считать по‑периферийному серую и невзрачную Червону Площу на Подоле. Однако чем дальше от центра, тем меньше индивидуальности, тем больше типовых массовых застроек и безликих улочек. Советская действительность наложила свой нивелирующий отпечаток и на древние города. В многочисленных типовых Улицах Строителей путаются бедолаги вроде героя «Иронии судьбы». Более солидные киногерои, как Ладейников из «Мертвого сезона», в окраинных улочках не путаются. Они максималисты. Им из тьюба [1] хотелось бы выйти непременно на Арбате. Какой‑нибудь «Фрунзенской» им мало, хотя на «Фрунзенской» они могли бы выйти не только в Москве, но и Ленинграде. Более того, если бы они удовольствовались еще более отдаленными «Щербаковскими», то в их распоряжении, кроме Москвы, оказался бы и Киев.

Ах, Киев! Хорошо побродить, от нечего делать, по тому же самому Крещатику, потолкаться на той же Бесарабке, отдохнуть на обшарпаной лавчонке около карминовых стен университета. А когда усталые ноги перестанут гудеть, пойти не спеша дальше по бульвару Шевченко и выйти через Площу Перемоги [2] на Брест-Литовский проспект. Широкий и прямой, поведет он нас дальше на запад, до Святошина, до Просек. Нет, нет, мы еще не в лесу. Просеки — это незаметные поперечные улочки, пронумерованные по порядку: Первая, Вторая, Третья… И, наконец, Четвертая просека. Здесь проспект пересекает очерчивающая город Окружная дорога. В отличие от одноименной старой границы Москвы, дорога эта не железная, а шоссейная. В свою очередь, в отличие о МКАД, шоссе узкое, извилистое и разбитое, что, впрочем, вовсе не мешает ему именоваться Великой Окружной.

За Великой Окружной Брест‑Литовский превращается в одноименный шлях и катится под горку к забегаловке с красивым названием «Трембіта» и интуристовскому кемпингу «Пролісок» [3].

Кстати, будьте осторожны люди, не знакомые с местным наречием, киевским суржиком, одинаково понятным и одинаково смешным и подлинному украинцу, и истинному великороссу! Ударение в словах окрỳжна, просèка и прòлісок, господа великороссы, ставится вовсе не там, куда вам хотелось бы его ляпнуть.

В «Пролисок» мы еще вернемся, а пока свернем налево, на петляющую среди полей и сосновых посадок Велику Окружну. Через три‑четыре автобусных остановки справа, над вершинами посаженных ровными рядами молодых сосенок, уже за формальной чертой города, открываются промышленные корпуса. Главный корпус, сложенный из силикатного кирпича и оттого уныло серый, отодвинут вглубь, к нему ведет голая и пыльная асфальтированная дорожка. Углы здания заметно подались, по стенам змеятся трещинки. Кажется, стены не могут выдержать тяжести громадных букв на крыше корпуса, слагающих нестареющий лозунг «П’ЯТИРİЧКУ ДОСРОКОВО!» [4], и массивной литой вывески:

завод управляющих вычислительных машин

завод керуючих обчислювальных машин

(Завод КОМ)

Глухая стена завода плавно спускается по склону к маленькой речушке Борщаговке, на другом берегу которой вольно раскинулась большая, но уютная и очень живописная деревня, приходящаяся речушке тезкой. Речушка запружена, и между заводом и деревней стоит мелкое вонючее болотце, из‑за чего жителям Борщаговки приходится, идя на работу и домой, делать крюк около километра. Но выбора нет, все равно это лучше, чем ехать в город на перекладных в битком набитых автобусах и тратить часа по три в день на дорогу туда и обратно.

Вокзальные часы на главном корпусе над проходной показывают четверть одиннадцатого. В проходной совершенно безлюдно. Одно из многочисленных новшеств директора завода Домохатнего — так называемый «тихий час»: с девяти до одиннадцати всякое хождение по заводу строго запрещается. Работать надо. Хотя бы два часа в день. В это время коридоры корпусов и вся территория завода как будто вымирает. Домохатний лично носится по пустому заводу и ловит нарушителей. Завод здоровый, кто считал гектары, заваленные кучами мусора и металлолома? И кто знает, за какой кучей засада? Крут Домохатний, не дай бог попасться ему на глаза. Без прогрессивки останешься, к бабке не ходи. А прогресс на заводе — ползарплаты. Вот и думай.

Пусто и в проходной. Только в одном углу, до которого добирается тоненький лучик апрельского солнышка, стоят трое: Владимир Владимирович, Козодоев и Хлястиков. По наивному неведению, ибо порядки Домохатнего им еще не знакомы, приехали они на завод прямо с поезда. Ну, не совсем прямо — пивка Владимир Владимирович попил на вокзале, не без этого. Только все равно рано. Потом придет к ним опыт и понимание того, что ни к чему ехать в Киев фирменными экспрессами. Оба они, «Україна» и «Днiпро», приходят утром около девяти с интервалом минут в пятнадцать, никак не согласовав расписание прибытия с Домохатним. Куда как лучше сесть на софийский или бухарестский. Уходят около полуночи, приходят ближе к полудню. За день отъезда командировочные платят, а, по сути, весь день дома. И выспаться в поезде можно всласть, проводник не поднимет чуть свет, и постельное белье можно не сдавать. И, что немаловажно, билеты почти всегда есть перед отходом поезда, заранее суетиться не надо. А на фирменные хрен достанешь. Да и что толку, что они фирменные? Софийский и бухарестский не хуже. Топят так же — не продохнуть, окошко тоже ни открыть, ни закрыть. Тут уж как повезет: либо потом изойдешь, либо насквозь продует, либо то и другое сразу. Зато на окнах занавесочки. Культурно. Чай приносят, сахар дают. Сахар ладно, бог с ним, с сахаром, еще диабет заработаешь. А вот чай — это вещь. От чая остается стакан, а как командированому без стакана?

Владимир Владимирович — человек привычный, в командировках не впервой. У него все с собой, и стакан тоже. А Козодоев с Хлястиковым лопухнулись, хорошо хоть закуску прихватили. Жаль, Дима подвел. Толковый парень, из него человека сделать можно. Только, к сожалению, хлипким оказался. Чуть сдуру купнулся в Истре, и целый год по больницам мается: то воспаление легких, то еще что‑нибудь. И сейчас в больнице. Из‑за этого в купе чужой человек, да еще к тому же женщина с ребенком. Трудности быта, так сказать.

Но эти трудности позади, а впереди проходная, через которую не сунешься — пропуска нет. На стене проходной висят четыре местных телефона, но работает только один, да и то через раз. Тем не менее, до Зеленчука, начальника отдела сопровождения «Матильды» в СКБ завода, Владимир Владимирович дозвонился. Зеленчук и пропуска выписал, но, чтобы их у начальства подписать, надо на другой этаж идти, а потом, не глядя подписанные, нести в проходную. До конца тихого часа никак не можно‑с, извиняйте…

Владимир Владимирович извинял, даже с радостью. Мол, и не хотелось. В Москве весна только набрала силу, а в Киеве она уже кончилась. На улице стояло самое настоящее лето. Нагрянувшее в этом году необычайно рано, оно уже покрыло город изумрудной зеленью. Вот‑вот грозили вспыхнуть белым огнем каштановые свечки. Благодать!

Москвичи вышли на улицу и сощурились от яркого солнца. Глядя на литую надпись, Владимир Владимирович вздохнул:

— Первый блин КОМом!

— Да, досроково у них только п’ятирiчки, а на завод досроково черта с два пройдешь,— согласился Хлястиков.

— Зато погода! — сладко потягиваясь на солнышке после тяжелой ночи в поезде, мечтательно проговорил Козодоев. — Айда, мужики, осматривать окрестности.

Прагматичный Хлястиков пырнул ногой свой не самого маленького размера чемодан:

— Вещички бы пристроить. И так зачем‑то от Четвертой Просеки пешком тащились, хотя можно было на автобусе.

— Своя ноша не тянет, а магазин найти и впрямь полезно,— возразил Владимир Владимирович и, подхватив объемистый портфель, широко зашагал прочь от завода.

Обещающая вывеска «ГАСТРОНОМ» нашлась сразу, на другой стороне Великой Окружной. В гастрономе было пусто и неуютно. Народу непривычно мало, колбасы — привычно нет. Зато в винном отделе их внимание привлек ярко‑красный стручок на незнакомой этикетке: «Горiлка з перцем».

Владимир Владимирович с Хлястиковым переглянулись:

— Берем?

Хлястиков колебался. Сиюминутный прагматизм взял верх и на этот раз:

— Чего с ней таскаться? Возьмем, когда будем выходить с завода. Может быть, нормальную подвезут.

— Да что вы, мужики,— засуетился Козодоев,— это та же перцовка, даже лучше.

Владимир Владимирович глубокомысленно кивнул. Когда с завода пойдем, неведомо. То ли будет еще эта горилка, то ли нет,— вилами по воде писано. А если и будет, так и народ будет. Куда трудящийся с завода после работы? В магазин! То‑то. А трудящемуся — что с перцем, что без перца, лишь бы с градусом.

Когда три бутылки горилки исчезли в портфеле Владимира Владимировича, компания снова вышла на пыльную улицу. Солнце начинало припекать, и куда‑то идти, таща вещи и плащи, было невмоготу. Двадцать минут до одиннадцати просидели на солнцепеке неподалеку от проходной.

Минут пять двенадцатого из проходной выскочил взмыленный остроносый мужик в рубашонке с короткими рукавами и начал озираться по сторонам.

— Зеленчук! — без колебаний определил Хлястиков, и не ошибся.

После взаимного знакомства Зеленчук дал Владимиру Владимировичу, в котором наметанным оком опознал старшего, грязно‑зеленый квиток.

— Бобров на совещании у Домохатнего, пропуск подписать некому. Придется подождать. Вот направление в гуртожиток номер два,— Зеленчук ткнул пальцем в сторону отдельно стоящего справа от завода пятиэтажного здания.

— Куда направление? — не понял Владимир Владимирович.

— В гуртожиток… Ну, общежитие то есть.

— Так мы что, в общаге жить что ли будем?

— Да нет,— терпеливо, как ребенку, объяснил Зеленчук,— во втором гуртожитке у нас гостиница для командировочных. На первом этаже. Там внизу сидит толстая баба — мимо не пройдете. Поселяют с двенадцати. Устраивайтесь и к обеду приходите.

— Толстая — это правильно. Тощие бабы — злые,— убежденно сказал Владимир Владимирович и, пожав руку Зеленчуку, обернулся к товарищам. — Еще час куковать. Пошли обратно!

За прошедшие полчаса в гастрономе прибавилось народу и духоты. Привычные очереди образовались не пойми за чем, и только в дальнем конце магазина душу радовала пустота. На двухэтажных полках вдоль стен стояли ровными рядами трехлитровые банки с солеными помидорами, больше ничего в отделе не было. Молодая деваха за кассой что‑то оживленно обсуждала с молодой мамашей. Обе не обращали никакого внимания на надрывный ор из детской коляски.

Козодоев оживился:

— Между прочим, мужики, соленые помидорчики — это вещь!

— Берем,— кивнул Владимир Владимирович и пошел к кассе.

Козодоев сгреб с полки банку и попер ее на улицу. Разомлевший от жары и уже равнодушный ко всему Хлястиков со своим чемоданом поплелся следом. Вскоре в жиденькой тени облезлого пирамидального тополя к ним присоединился и Владимир Владимирович с еще одной банкой помидоров подмышкой.

— Зачем две‑то? — удивился Козодоев.

— По просьбе трудящейся магазина. Заплатил я, все честь по чести, за банку, которую ты упер, а кассирша как гаркнет: «Банку берите сами!». Я чуть не обложился. Ну и взял с перепугу.

— Если женщина просит…— согласился Хлястиков.

— Видать, пока с мамашей базарила, не заметила, что я уже взял,— глубокомысленно заключил Козодоев.

С вещами и помидорами ввалились они в гуртожиток. Никто их там не ждал, в том числе и обещанная толстая баба. В пустом прохладном холле ничего не было кроме письменного стола с амбарной книгой, старенького трюмо с расколотым зеркалом и кожаного дивана с порезаным сиденьем. На этом диване троица расположилась, тяжело отдуваясь.

Когда отдышались, Владимир Владимирович проявил беспокойство:

— Ну, где обещанная баба? Может, тут и начнем?

— Неудобно как‑то,— засомневался Козодоев. — Подождем, придет когда‑нибудь.

Действительно вскоре дородная хохлушка в синем халате спустилась откуда‑то сверху, уселась за стол и спросила нараспев хрипловатым голосом:

— Цыдуля е?

— Чего? — вытаращился Владимир Владимирович на комендантшу.

— Направление давай,— зашептал Козодоев.

Дальняя родня жены Козодоева с Украины частенько навещала столичную родственницу. Вынужденное общение с ней заставило Козодоева научиться кое‑что понимать по‑украински, особенно, если украинская речь звучала в командных тонах.

— А‑а, так бы и сказала! — более критически отнесся Владимир Владимирович к суржику и вручил комендантше квиток, полученный от Зеленчука.

Та небрежно сунула квиток в амбарную книгу и изучающе оглядела гостей.

— Трое?

— Пока трое.

— Звидкы [5]?

— Чего?

— З Сэвэродонецьку?

— А, из Москвы.

— З Москвы давнэнько гостив нэ було.

Просмотрев командировочные удостоверения, комендантша что‑то переписала из паспортов в амбарную книгу.

— Чуткы почекайтэ,— тяжело отдуваясь, она поднялась и протянула им паспорта. — Трымайтэ.

— Во‑во, по чуточке, по чекушке, и — дремать,— переведя по‑своему, согласился Владимир Владимирович.

Козодоев пояснил, что их всего лишь просили немного подождать и взять паспорта.

— Ну, и я о том же,— кивнул Владимир Владимирович и начал устраиваться на диване поудобнее.

Подремать комендантша не дала. Из глубины коридора раздался ее хриплый голос:

— Командыровочные з Москвы!

Гремя ключами, она повела троицу в самый конец длинного полутемного коридора и остановилась у последней двери с табличкой «ИЗОЛЯТОР».

— Ласкаво просымо! — угрюмо буркнула комендантша. — Колы уходить будэтэ, ключ ложтэ у стол.

— В изолятор, как прокаженных,— обиженно пробурчал Хлястиков.

Обижался Хлястиков зря. Изолятором оказался удобный трехместный номер с огромным чуть ли не до потолка шкафом и отдельным выходом на другую сторону здания, прямо в лесопосадки. Выход этот, к сожалению, был закрыт. Владимир Владимирович посчитал данное препятствие устранимым. Водрузив на стол банку с помидорами, он решительно заявил:

— Откроем! А пока давайте раздеваться, и к делу!

Козодоев, расставшись со своей банкой помидоров, попытался открыть шкаф, но у него ничего не вышло.

— Все позапирали!

Это препятствие Владимиру Владимировичу показалось устранимым тем более.

— Сейчас откроем. А ну‑ка отойди!

Владимир Владимирович ухватился обеими руками за веревочки, заменявшие шкафу ручки, и напрягся. Козодоев направился к окну изучать окрестный пейзаж, а Хлястиков поспешил пристроить свой чемодан на кровати в дальнем углу, чтобы занять удобное место. Оглянуться обоих заставил жуткий грохот и звон стекла. Пустой шкаф с распахнутыми дверцами угрожающе покачивался, а на полу высилась груда бутылок, частично битых. Владимир Владимирович исчез.

Спустя несколько секунд куча стеклотары зашевелилась, из нее показалась рука, а за ней и сам Владимир Владимирович. Бледный, но целехонький, без единой царапины, он с трудом выбрался из‑под бутылок и стекол, смачно выматерился и принялся отряхиваться.

— Хорошо хоть шкаф не рухнул! Если бы сверху еще и шкаф…

Внимательно изучив гору бутылок и распахнутый шкаф, добавил:

— Да, пили люди в наше время… Столько тары накопить! Тут не то что на вторую, а и на третью производную хватит!

— Производную? — не понял Козодоев.

— Чему вас в институтах учат? Популярно объясняю для невежд. Пьянка с первой производной — это, когда сдаешь бутылки, и хватает, чтобы напиться еще раз. Если сдаешь после второго раза, и хватает на третий, то это — вторая производная. И так далее. Но далее — это уже не высшая математика, а высший пилотаж. А вот настоящая математика — это, ответьте мне, как всю эту посуду в шкаф набили? Вон ее сколько. Видать, до самого верху натолкали, сволочи!

Хлястиков снова проявил свой прагматизм:

— С открытыми дверцами шкаф до верху не набить — бутылки будут расползаться и выпадать. Их только сверху загрузить можно, с закрытыми дверцами. У шкафа наверняка крыша съемная.

Хлястиков подошел к шкафу, старательно обходя осколки бутылок на полу, и попробовал верхнюю доску. Шкаф угрожающе зашатался, но доска не поддалась.

— Крыша не поехала! — прокомментировал Владимир Владимирович.

Не поехавшая крыша Хлястикова озадачила. Как удалось набить шкаф бутылками доверху и потом закрыть его дверцы, оставалось непонятным.

— Народные умельцы, черт их подери!

Владимир Владимирович в сердцах пнул шкаф. Тот, закачавшись, отодвинулся от стены, и его задняя стенка, легко отскочив, косо уперлась в стену комнаты. Из шкафной стенки торчало два ржавых гвоздика. Это и было ответом.

Их предшественники, не лишенные чувства юмора, положили шкаф дверцами на пол, отбили тонкую заднюю стенку, набили в шкаф бутылки, сколько влезло, и запаковали, как посылку, двумя гвоздями. Осталось только поднять шкаф на место и аккуратно прислонить к стене, чтобы задняя стенка не отвалилась под тяжестью бутылок. В одиночку с таким делом не справиться, а втроем — вполне можно.

Владимир Владимирович с чистой совестью достал из портфеля горилку и стакан:

— За советских умельцев!

Но Хлястиков с Козодоевым закочевряжились. Неудобно, мол, идти на завод поддавши. Хотя Владимир Владимирович был чужд таких условностей, в одиночку пить не любил. Мероприятие отложили до вечера.

2

Обедали на заводе. Зеленчук встретил их с пропусками в проходной и сразу повел в столовую, на второй этаж нового шестнадцатиэтажного корпуса, где размещались управление завода и заводское СКБ.

— Столовых у нас три,— объяснял он по дороге. — На первом этаже — диетическая и общий зал. В диетической всегда полно народу. В общем зале народу поменьше, но все равно много. И работает он только до конца обеденного перерыва, то есть до полвторого. Сейчас,— Зеленчук взглянул на часы,— после часу там есть уже нечего. А здесь, на втором этаже, столовая для начальства. Она и работает подольше, до двух, и очереди поменьше, и выбор побогаче. Командировочные у нас обычно проходят как начальство.

— Конечно, командированому поесть — первое дело, особенно в обед,— согласился Владимир Владимирович,— чтобы вечером только закусывать.

— А Вы сами-то в начальственной обедаете? — из чистого любопытства без всякой задней мысли спросил Козодоев у Зеленчука.

— Я?

Зеленчук замялся и, слегка покраснев, ответил:

— Сегодня я с вами, поэтому в начальственной…

— Понятно,— серьезно кивнул Владимир Владимирович.

Действительно, в небольшой чистенькой столовой народу оказалось немного. У раздачи Зеленчук пропустил гостей вперед, о чем вскоре сильно пожалел.

Набрав полные подносы еды: по наложенному горкой салату оливье, наваристому украинскому борщу с огромным куском сала, здоровой аппетитной отбивной с макаронами, полному стакану густой сметаны и паре компотов,— тройка москвичей с Владимиром Владимировичем во главе направилась в уютный дальний уголок, где вокруг облезлой пальмы в кадке пустовало несколько столиков. Не успели расположиться за самым дальним, под пальмой, как их догнал запыхавшийся Зеленчук.

— Что вы, что вы,— испуганно зашептал он, не замахав руками только потому, что они были заняты подносом,— сюда нельзя! Это директорский стол, здесь Домохатний обедает. Этот стол не занимают, и рядом, видите, никто не садится.

— Он что, один здесь обедает?

— Иногда один, иногда приводит с сбой кого‑нибудь. Сегодня, наверное, будет не один. У него совещание, из‑за которого я вам пропуска подписать не мог.

— И в очереди стоит?

— Стоит. Правда, обычно он приходит позже, когда очереди уже нет. Ему на раздаче специально чего‑нибудь оставляют.

— А потом сам несет свой обед до этого столика?

— А как же?

— Да, это не Барин,— усмехнулся Владимир Владимирович,— у того даже сортир персональный, не к обеду будет сказано. Тот сам бы не понес.

— А, может, мы до Домохатнего успеем здесь пообедать? — спросил Козодоев, причем только из постоянно свербевшего в нем чувства противоречия.

— Конечно, успеем,— спокойно ответил за Зеленчука Владимир Владимирович, ставя поднос на стол.

Зеленчук растерялся. Спорить со столичными гостями ему не хотелось, но разве можно садиться за столик директора?! И такая мука отразилась на его лице, что Владимир Владимирович, которому глубоко наплевать на сотню домохатних, Зеленчука пожалел.

— Ладно, пошли за другой,— скомандовал он.

Взмокший от напряжения Зеленчук облегченно вздохнул и почти бегом устремился в другой конец зала. И во время. В столовую колобком вкатился маленький человечек, за ним вошли еще трое. Человечек грозно окинул зал маленькими заплывшими глазками и покатился к раздаче.

— Домохатний! — еле слышно прошептал Зеленчук откуда‑то из‑под стола. — И Бобров с ним.

Как и обещал Зеленчук, Домохатний лично донес свой поднос до углового столика, только что покинутого москвичами, сел лицом к залу и начал быстро поглощать еду. Трое сопровождавших расположились за соседними столами: двое за одним, третий, плешивый, отдельно.

— А что,— поинтересовался Владимир Владимирович у Зеленчука,— прочие за одним столиком с Домохатним сидеть гнушаются?

Голос Зеленчука, ставшего вдруг каким‑то совсем плоским и совершенно слившегося со столом, прозвучал, как из могилы:

— Скажете тоже, гнушаются! Не принято…

— Ясно. А какого черта те двое вместе сидят, а один отдельно?

— Те двое — заводские: главный инженер и начальник производства. А тот, который отдельно, тот — Бобров. Эскабэшные с заводскими никогда не путаются.

— Ага, стало быть, тот плешивый — твой начальник?

— Ну да, Бобров, начальник СКБ.

— Да, порядочки… — Владимир Владимирович покачал головой и принялся за отбивную.

Между тем Домохатний, как хорошая мельница, уже смолол свой обед и резко сбавил обороты, смакуя черный кофе. Кофе, вероятно, был припасен для директора специально, поскольку на раздаче его не было. Снижение директором темпа поглощения обеда дало возможность сопровождающим лицам успеть запихнуть в себя свои порции, а самому Домохатнему оглядеться. Его маленькие свинячьи глазки придирчиво осмотрели зал, но, кроме как на тройке командированых, директорскому взору остановиться было не на чем. Помещение с появлением начальства быстро опустело, а Зеленчук по‑прежнему сливался со столом за широкой спиной Владимира Владимировича. Посверлив взглядом троицу наглецов, посмевших обедать в рабочее время, Домохатний повернулся к Боброву и, вероятно, что‑то спросил у него. Бобров тут же вскочил, подбежал к директору и, склонившись в подобострастном полупоклоне, начал что‑то объяснять. Домохатний досадливо отмахнулся и покатился вон из столовой. Вслед за ним поспешили и сопровождавшие лица, оставив на столах грязную посуду и недопитый компот Боброва.

А Зеленчук вообще свой обед не съел и сидел, как на иголках. Зато москвичи ели долго и обстоятельно. Владимир Владимирович с Козодоевым умяли даже сало из борща. Смакуя обед, они дождались, когда молоденькая девчушка в узорчатом передничке собрала посуду с начальственных столиков и протерла их жирной тряпкой. Той же тряпкой она заодно смахнула пыль с пальмы.

После обеда инженеры СКБ, ответственные за запуск в производство «Матильды», сразу захомутали Хлястикова разбираться с ворохами документации, пришедшей из Института. Ее еще толком никто здесь не смотрел, и технических вопросов к разработчикам соответственно не было. Владимир Владимирович с Козодоевым слонялись, никому не нужные, из угла в угол и переваривали сало. В отличие от Института комнаты в корпусе СКБ были просторнее, но столов и особенно стульев катастрофически не хватало. Пристроить свой зад все равно было некуда.

К концу рабочего дня измучившихся Владимира Владимировича с Козодоевым принял сам Бобров. Отвлекаемый телефонами и людьми, забегавшими с какими‑то бумажками, он проворчал, не поднимая глаз от стола и демонстрируя гостям лоснящуюся плешь:

— Тэ‑эк… Ну, товарищи ученые, что там за хреновину вы нам подсунули?

Козодоев растерялся, а Владимир Владимирович невозмутимо протянул руку через обширный начальственный стол:

— Владимир Владимирович…

— Очень приятно,— вынужденно отреагировал застигнутый врасплох Бобров, но руки в ответ не подал и глаз от бумаг не оторвал.— Вы, Владимир Владимирович, и вы, товарищ… — Бобров, наконец, соизволил поднять прозрачные — затылок видать — ничего не выражающие глаза на Козодоева.

— Козодоев.

— …тэ‑эк… и вы, товарищ Козодоев, поступаете в распоряжение товарища Зеленчука. И сразу зарубите себе на носу: здесь вам не Академия наук, здесь люди дело делают. Ты, Зеленчук, покажи им завод, так покажи, чтобы поняли, что здесь не в игрушки играют.

На этом аудиенция закончилась. Зеленчук повел гостей по заводу, и с явным удовольствием. Еще бы не удовольствие там, где люди делают дело, это самое дело не делать, а вместо этого послоняться по заводу, да еще по личному распоряжению Боброва, да еще в компании со столичными гостями!

Цеха завода встретили экскурсантов пылью и шумом. Работали в цехах в основном девушки, видно, сразу после школы. В шум станков вплетался их мелодичный украинский говорок. Говорили все и обо всем. Некоторые, без отрыва от производства, большинство — с отрывом.

— По‑украински гутарят,— заметил Козодоев.— А в городе украинского языка не слышно.

— Ага,— охотно согласился Зеленчук,— в городе и не услышите. В окрестных селах — еще говорят. У нас в цехах почти все девушки — борщаговские.

— А толстуха в гостинице? — поинтересовался Владимир Владимирович.

— Тоже.

— Тоже девушка? — ехидно переспросил Хлястиков.

— Утро вечера мудрёнее, баба девки ядрёнее,— наставительно возразил Владимир Владимирович.

Десятый цех поразил пустотой громадного объема, щедро освещенного солнцем через грязную стеклянную крышу. Крышу эту как будто подпирали могучие столбы солнечных лучей, четко обозначенные в пыльном пространстве цеха.

— Здесь будут налаживаться М‑4000,— гордо пояснил Зеленчук. — Готовим десять наладочных постов для первой промышленной партии.

Козодоев долго вертел головой, оглядывая громаду цеха, и разочарованно сказал:

— Как на вокзале.

— Да, это вам не Академия наук,— вторя начальству, съехидничал Зеленчук.

Закончив обход завода, Зеленчук забежал куда‑то, вернулся со связкой ключей и заговорщицки сообщил:

— А теперь я вам кое‑что покажу…

Он отпер обитую железом дверь в самом начале коридора первого этажа главного корпуса, рядом с проходной. За дверцей оказались две маленькие смежные комнатушки, разделенные стеклянной перегородкой. В первой комнатушке стоял небольшой агрегат, оказавшийся сканером, во второй — скоростной шестишпиндельный сверлильный станок. Сканер и станок сверкали никелем и такой яркой красной краской, что ребенку было ясно: техника импортная.

Зеленчук выдержал паузу и, не скрывая гордости, торжественно изрек:

— Заморский! В начале года получили. Вот сюда, в сканер, вставляешь фотошаблон печатной платы, а отсюда вылезает перфолента для сверлильного станка. Вставляешь перфоленту, и станок сам сверлит, со страшной скоростью: шестью сверлами, каждое сверло сразу двенадцать плат. Когда первый раз попробовали, так за полдня месячный план завода насверлили. После этого его уже никто не трогает, только заезжему начальству показывают. Потому около проходной и стоит, чтобы далеко гостей не водить.

— А чего так? — искренне удивился Козодоев.

— Как чего? А девчонок из шестого цеха куда девать? Не на улицу же их. Да и сверла нужны специальные, дорогие — не напасешься. Ну, а уж если сам станок сломается, то и вовсе дерьма не оберешься! Пусть лучше стоит. Может быть, летом, когда девчата по отпускам разбегутся, снова включат. Месячную норму сделают, и ладно.

— Это так вы линию Партии на автоматизацию проводите? — притворно насупился Владимир Владимирович. Разыгрывать он умел, на полном серьезе.

Зеленчук испуганно покосился на столичного гостя: шутит или взаправду дурак? Вроде, не шутит. На всякий случай решил подстелить соломку:

— Партбюро одобрило…

— Цеха или завода?

— Цеха… И завода тоже.

— А-а, ну тогда ладно.

Зеленчук решил дальше судьбу не испытывать и экскурсию закруглять. Тем более что смена уже закончилась. Это вполне устраивало и Владимира Владимировича. Пора было возвращаться в гуртожиток и переходить к делу.

К делу перешли не сразу, потому что Хлястиков засиделся в СКБ, а закончили довольно быстро. Во‑первых, после ночи в поезде хотелось спать. Во‑вторых, каким‑то непостижимым образом подгулявшей компании удалось поджечь один из стульев. Владимир Владимирович, в аварийном порядке выполняя свое обещание, взломал заднюю дверь изолятора, стул вынесли догорать в лесопосадки и после этого угомонились.

1

К концу недели по‑прежнему стояла летняя жара. Утром в пятницу на Четвертой Просеке из автобуса вылез Дима, щурясь от киевского солнца, непривычно ярко бьющего по глазам северного человека.

Строго говоря, северным человеком Дима был лишь наполовину, хотя родился и вырос в Москве. Отца его вместе с другими детьми защитников испанской Республики в спешке погрузили на пароходы и вывезли в Советский Союз, пока их отцы и матери, прижатые к морю танками Франко, отчаянно защищали последние порты в неравных и безнадежных боях. Оказавшись в Москве в двенадцатилетнем возрасте, отец Димы так и не привык к климату новой родины. Кутаясь, даже летом, в теплый плед, он часто рассказывал сыну об Испании, и в его детских воспоминаниях далекая земля предков представала каким‑то сказочным раем.

Ах, как мечтал Дима увидеть этот рай своими глазами! Увы, для советского человека мечта оставалось несбыточной. Поэтому сейчас Дима был счастлив, что хотя бы немножко приблизился к далеким Пиренеям и мог получить какое‑то представление о жизни в благословенных теплых краях. Всем нравился ему Киев: и буйной зеленью, и ранним летним теплом, и спокойно неторопливым ритмом жизни, и пухленькими хохлушечками на улицах, и «Перукарнями» (парикмахерскими, как догадался Дима) на каждом углу. «Уж тут Николай Николаевич наверняка бы постригся!» — лениво подумал он. Нет, не зря, едва выйдя из больницы, настоял Дима на командировке. Хоть бы и с пятницы. Здесь лучше. Да и Владимиру Владимировичу не так одиноко будет. Козодоев с Хлястиковым сегодня должны уехать, и Дима чувствовал себя обязаным поддержать старшего товарища. Нет ничего на всем белом свете, чем не пожертвовал бы Дима для Владимира Владимировича! Может быть, даже Испанией.

До сих пор Дима в точности повторял путь первопроходцев. И на фирменном поезде приехал, и пивка попил на вокзале, и до Четвертой Просеки на том же автобусе добрался, и дальше, поскольку погода провоцировала, решил пешком до завода пройтись. Но тут внизу, за распускающимися каштанами, увидал Дима избушку на курьих ножках и услышал громко разливающуюся оттуда по окрестностям «Червону руту». И, как Буратино, которого непослушные деревянные ноги сами несли мимо школы в кукольный театр, покатился Дима под горку к «Трембите».

Ресторанчик «Трембита», грубо стилизованный под западно-украинскую колыбу, вряд ли удовлетворил бы придирчивый вкус, но Диме понравился. И чуть удушливый полумрак, и грубые деревянные лавки, и теплое терпкое вино, и соблазнительный голос Ротару — весь этот своеобразный колорит гармонировал с его командировочным настроением. Тем более что в командировке Дима был первый раз в своей короткой жизни. Размяк Дима, и не помнит уже, почему так вышло, что, выйдя из «Трембиты», пошел он не обратно к Четвертой Просеке и заводу, а дальше, вниз по Брест‑Литовскому шоссе, по мосту через речку Борщаговку и очутился в сосновом бору перед въездом в «Пролисок».

Дима пребывал в таком настроении, что море ему было по колено. Зашел он в этот интуристовский кемпинг, подошел к администраторше и ничтоже сумняшеся попросил место. И не был с позором изгнан, и не получил по шее. Удачно попал наш Дима, вовремя!

Широко раскинулся кемпинг в старых сосновых лесопосадках и включал, помимо основного трехэтажного корпуса, с полтора десятка коттеджей, которые не отапливались и потому зимой не использовались. Но сейчас, в начале лета, они потихоньку расконсервировались и снова вводились в эксплуатацию. Так вовремя явившийся Дима получил место в двухместном номере в отдаленном свежепокрашенном голубой краской коттедже под номером тринадцать.

А вечером к нему присоединился Владимир Владимирович. Попытки «навести мосты» к толстой комендантше гуртожитка успехом не увенчались. Непреодолимой преградой встали между ними сожженный по пьяному делу стул и выломанная задняя дверь изолятора. Владимир Владимирович, выразительно поставив на стол бутылку, предложил комендантше заплатить за испорченное имущество и намекнул на то, что после отъезда коллег остался он в изоляторе на выходные один на один со второй, так и не початой, банкой помидоров. Но комендантша и бутылку, и банку, и намеки проигнорировала, а расплачиваться послала, не слишком ласково, в какой‑то «Отдел быта» завода. Обиженный таким обращением, ни в какой «Отдел быта» Владимир Владимирович, конечно, не пошел и вообще решил, что пора из гуртожитка «делать ноги». И тут Димин коттедж пришелся как нельзя более кстати.

Здорово в тринадцатом коттедже! Стоит на отшибе — до главного корпуса метров сто с лишком. Кругом сосновый лес, дыши — не хочу. До завода, если по прямой через Борщаговку, не более получаса спокойным шагом. Только чего туда ходить? Не нужны там пока разработчики. Они для СКБ форменная обуза, мешаются только. Вот во вторник Ер Ерыч приедет, надо будет разобраться, стоит ли вообще в Киеве сидеть, пока живое железо не появится. А пока можно культурно отдыхать.

В субботу, всласть выспавшись, повел Дима Владимира Владимировича в «Трембиту».

Перед входом в избушку Владимир Владимирович долго изучал кривовато выжженную по плохо выструганному дереву вывеску. Когда же, наконец, нерешительно толкнул дверь, им навстречу вывалился в дребезину пьяный алкаш с разбитой физиономией.

— За одного битого двух небитых дают? — с сомнением в голосе проворчал Владимир Владимирович. — Странное название. Сердцем чую, быть в этой твоей «Трем‑бите», и взаправду, трем битым! Пойдем‑ка лучше в магазин.

Жаль было Диме уходить от так понравившейся ему избушки, но даже мысли перечить старшему товарищу у него не возникло.

На обратном пути из магазина в тринадцатый коттедж решили друзья искупаться. Для освежения души и нагуливания аппетита.

Речка Борщаговка перекрыта каскадом запруд, образующих цепочку то ли прудов, то ли болотцев. Брест‑Литовское шоссе проходит как раз по запруде между двумя такими прудами. Верхний, тянущийся от шоссе до завода КОМ, здесь, у запруды, выглядит довольно глубоким. Но прямо по берегу проходит ограда кемпинга — к воде не подойти, в воду не залезть. Зато берега нижнего, мелко начинающегося по другую сторону запруды и простирающегося куда‑то в неведомую даль, выглядели настоящей зоной отдыха. По случаю субботы и великолепной погоды всю береговую полосу между прудом и аккуратными рядами сосен устлали телеса жителей Святошина и всех Просек. Расположившись целыми семьями на одеялах и матрацах, отдыхающие нежились на солнце, но в воду почему‑то никто не лез.

Дима возмутился:

— Я в это время год назад в Истре купался! Так что же, сейчас я не могу искупаться в какой‑то Борщаговке?

— Не рекомендую,— попытался остановить его Владимир Владимирович. — Что будем делать, если опять легкие воспалятся? Борщом с салом что ли я буду тебя лечить в этой сраной Борщаговке?

— Нормально! — отмахнулся Дима и стал раздеваться.

Оставшись в одних трусах и очках, он смело направился в воду. Вопреки его предположениям дно довольно круто пошло вниз. Сделав два‑три шага, Дима остановился, не решаясь мочить трусы, и оглянулся. Отдыхающие оторвались от бутылок, бутербродов и карт и дружно уставились на смельчака. Под взорами сотен зрителей отступать было поздно. Дима глубоко вздохнул, сделал еще один широкий шаг и нырнул.

Когда вода сомкнулась над Димой, взорам Владимира Владимировича и прочих зрителей предстали вздувшиеся черным пузырем трусы. Пузырь слегка колыхался в такт успокаивающимся волнам.

«Сползли трусы! Резинка, видать, слабовата. Главное, чтобы не выныривал голяком. Неудобно все‑таки» — подумал Владимир Владимирович.

Тянулись мгновения, Дима не выныривал, воздушный пузырь в трусах мерно колыхался. Наконец, трусы зашевелились активнее, вылезли из воды и облепили худое Димино тело. Тело это стояло по щиколотку в воде, обмазанное толстым слоем черной блестящей грязи.

Диме не повезло. Он вошел в какую‑то прибрежную яму и решил, что дно круто уходит вглубь. А там вместо манящей прохладной глубины оказался подводный грязный бугор, в который Дима впоролся со всего маху. И теперь стоял растерянный, ничего не понимающий и ничего не видящий без очков, оставшихся где‑то там, в недовычерпанной им грязи. Владимир Владимирович крякнул и поспешил на выручку. Вода была теплой и грязной. Только мужская солидарность заставила Владимира Владимировича, панически боявшегося пиявок и прочей скользкой живности, копаться по локоть в жирной грязи, затаив дыхание и превозмогая гадливость. Но очки он все‑таки нашел, водрузил на заляпанный грязью нос Димы и только после этого перевел дыхание:

— Не очки, а пиявку бы тебе на нос, Буратино!

Вновь обретший мир Дима схватил подмышку свои манатки, Владимир Владимирович подхватил сумку с припасами, и незадачливые купальщики быстренько ретировались под долго еще доносившийся им вслед дружный хохот отдыхающих.

Душ в коттедже не работал, и отстирывать Диму пришлось под худосочной струйкой холодной воды из‑под крана умывальника.

2

На следующей неделе погода по‑прежнему стояла великолепная. Мокрый, как мышь, Ер Ерыч, приехавший софийским поездом и добиравшийся до завода в самую жару, часа полтора отходил перед вентилятором в кабинете Боброва. Ему как высокому начальству была пожалована бронь в основной интуристовский корпус «Пролиска», куда его и проводили Владимир Владимирович с Димой.

Основной корпус Владимиру Владимировичу не понравился: слишком цивильно, аж плюнуть некуда. А вот ресторан на первом этаже — штука полезная. Дороговато, конечно, но изредка можно. На то и командировочные платят.

В этом ресторане они заканчивали. Уже после душной «Трембиты», куда затащил‑таки их Дима, после вольготного тринадцатого коттеджа, в котором исчерпали запас и того, что привез Ер Ерыч с собой, и того, что прикупили на Четвертой Просеке. Из ресторана их выставили в начале двенадцатого. Прихваченную с собой бутылку допивали прямо на высоком крыльце главного корпуса, рассказывая Ер Ерычу о субботнем купании. На Ер Ерыча Димино купание произвело впечатление, и ему тоже приспичило купаться. Приспичило настолько, что, хотя Дима категорически отказался сопровождать начальника на место своего позора, а Владимир Владимирович, поколебавшись, решил Диму не бросать, Ер Ерыч один решительно зашагал, на ходу снимая галстук, к выходу из кемпинга и исчез в ночи.

Брошенные начальством, Владимир Владимирович с Димой здесь же на крылечке излили сердечную тоску в задушевной песне. Запевал Владимир Владимирович. Его могучий бас широко разносился в тишине ночи. Поскольку запомнил он только начало припева, то с него и начал:

Червону руту
Не шукай вечерами.
Ты у меня едина,
Только ты, поверь!..

Дальше слов Владимир Владимирович не знал, и басовую напевность сменил тенорковый речитатив Димы:

Ты признайся мэни,
Звидки в тэби ти чары?
Я бэз тэбэ вси дни
У полони печали…

И словно в ответ на страстный призыв Димы вырвать его из плена печали, в ворота кемпинга влетел милицейский воронок и лихо затормозил у крыльца. Из воронка вышли три милиционера, один прошел мимо певцов в здание кемпинга, двое остались на улице.

Для новых слушателей Владимир Владимирович с Димой грянули припев дуэтом.

Может быть, приехали милиционеры по вызову на какое‑то происшествие; может быть, был это просто рутинный объезд вверенного им участка; может быть, и милиционерам бывает что‑то нужно в ресторане после закрытия всех магазинов; а, может быть, что‑то еще,— кто ж его знает? Милиционеры тоже люди. Иногда даже не самые плохие. Но и не самым плохим из них может не понравиться, когда им слишком громко и настойчиво предлагают не искать по вечерам красную руту. Пара милиционеров поначалу стояла в сторонке, надеясь, что их присутствие урезонит горлопанов. Когда стало ясно, что надежды не оправдываются, один из них, видать, самый слабонервный, подошел к горлопанящей парочке и что‑то сказал, что именно увлеченные пением Владимир Владимирович с Димой не расслышали. Тогда милиционер уже несколько нервно тряхнул Владимира Владимировича за плечо. В ответ «Червона рута» зазвучала еще громче. Страж порядка поколебался, махнул рукой и отошел к товарищу.

После такой победы петь стало неинтересно, да и слов дальше они не знали. Песня умерла.

Третий милиционер вышел из двери, тщательно пряча что‑то за пазухой, и направился к воронку. И вдруг Владимир Владимирович, набрав полные легкие воздуха, гаркнул:

Это был воскресный день,
но мусора не отдыхают.
У них тоже план —
давай, хоть удавись!..

Милиционеры на секунду остолбенели, не веря своим ушам, переглянулись и застыли в нерешительности. Тут чувство меры изменило Владимиру Владимировичу. Он почему‑то решил, что его моральная победа над милицией была полной и окончательной, и завопил еще громче:

…Ну, а если перевыполнят,
их тоже награждают —
на вес золота
там вор‑р-рецидивист!

Не бесконечным оказалось у милиционеров терпение. Не сговариваясь, тренированным движением подхватили они Владимира Владимировича под белы рученьки, и тот глазом моргнуть не успел, как оказался в воронке. Зло ругнулся мотор, взвизгнула резина, и покатил воронок в неизвестность.

Брошенный всеми испуганный Дима побежал искать Ер Ерыча на место своего бесславного купания, надеясь найти его на берегу. Но Ер Ерыч действительно купался! Голова его черным пятном виднелась далеко в конце лунной дорожки, протянувшейся аж до противоположного берега. А из этого черного пятна мощно изливалась на темную гладь пруда все та же прилипчивая «Червона рута».

— Ер Ерыч! Ер Ерыч!! — напрасно звал начальника Димин жалобный голосок, заглушаемый припевом песни. — Мусора… Владимира Владимировича… Ер Ерыч!!!

Далеко укатил воронок, пока Дима дозвался Ер Ерыча, пока тот вылез из воды и, прыгая, весь мокрый, на берегу, осознал, что произошло.

— Кочерга ядреная! — Ер Ерыч запрыгал еще резвее, ища в темноте одежду.

Полотенца не было, и Дима самоотверженно снял свою рубаху, чтобы Ер Ерыч смог вытереться. Тот, прыгая на месте, никак не мог найти в темноте часы и носки. В конце концов, носки Дима отдал начальнику свои, и Ер Ерыч, плюнув на часы (все равно отстают, никакого с ними сладу), отправился искать отделение милиции. Диму он с собой, от греха подальше, не взял, а оставил на темном берегу без рубашки и носков «на часах», имея в виду, что потерянные часы неплохо было бы все‑таки отыскать.

В своих поисках обоим относительно повезло.

Через пару минут топтанья на берегу, Дима почувствовал, как что‑то хрустнуло под его голой пяткой. И настолько живы еще были воспоминания о предательски трескавшемся под ногами льде Истры, что он внутренне похолодел и испуганно рванулся большими скачками прочь. Отдышавшись, сообразил, что просто раздавил часы начальника и похолодел еще больше. Дима снова начал судорожно шарить в траве, но больше часы, или то, что от них осталось, ни под руку, ни под ногу не попались. Видимо, ускакал он от них слишком далеко.

А еще через полчаса и Ер Ерычу посчастливилось найти отделение милиции, в которое он и ввалился, как был: взлохмачено просохшие волосы стоят дыбом, полузавязаный галстук болтается на боку, грязные Димины носки торчат из‑под помятых брюк.

Владимира Владимировича он увидел сразу при входе на крашеной деревянной скамейке. Тот отдыхал после трудов праведных, уютно свернувшись калачиком, подложив руку под голову и мирно похрапывая. За прилавком с откидной доской кемарил в одиночестве жирный старший сержант с бычьей шеей.

Ер Ерыч сразу взял быка за рога:

— Где тут у вас телефон?

Старший жирный сержант удивленно продрал глаза и пропищал неожиданно тонким голоском:

— Какой еще телефон? Зачем телефон?

— Андропову звонить буду!

— Какому еще Андропову?

— Как какому Андропову? Председателю КГБ, конечно!

И Ер Ерыч, достав из кармана пиджака записную книжку, начал ее сосредоточенно листать.

— Какое еще бэ?.. Зачем председатель? — сержант никак не мог проснуться и взять в толк, чего от него хотят.

— С вашим самоуправством разбираться! Мы тут важнейшую государственную задачу решаем: запускаем в серию первую в стране управляющую вычислительную машину третьего поколения,— а вы наших людей из‑под носа увозите, работу нам срываете! Где телефон?

— Подождите, товарищ, какую машину, каких людей, куда увозим?

— Да вот,— перст Ер Ерыча величественно указал на спящего Владимира Владимировича,— самочинно увезли ведущего разработчика!

— А, тот самый певец, что ли?

— Не певец, а ответственный разработчик, начальник бригады наладки первой в Союзе управляющей вычислительной машины третьего поколения! Где телефон?! — напирал Ер Ерыч.

— А вы‑то сами, гражданин, кто будете?

— Я? Я и буду самый главный начальник!

Сержант с сомнением воззрился на Ер Ерыча:

— А документ какой‑нибудь у Вас, товарищ самый главный начальник, есть?

Ер Ерыч, не глядя, вытащил из бумажника толстую пачку бумаг, из которой наряду с паспортом и командировочным удостоверением торчали поездные билеты, квитанция за гостиницу, подаренная Владимиром Владимировичем этикетка от «Горілки з перцем» и многое‑многое другое. Все это Ер Ерыч сунул под нос милиционеру.

Тот отворотил нос.

— Нэма у нас телефона. А этого вашего ответственного бригадира забирайте, хоть сейчас. Он нам без надобности — протокол уже оформили.

— Какой еще протокол?

— Протокол задержания.

— А какого черта вы его задержали?

— Нарушал: в общественном месте, в нетрезвом виде, с нецензурными выражениями,— привычно на одном дыхании выпалил сержант.

— Кочерыга ядреная, спеть человеку нельзя! У человека душа поет, а вы ему на горло наступаете.

— Не, не наступали,— с ходу отверг обвинение милиционер.

— А что же вы делали?

— Задержали.

— Зачем?

— Нарушал: в общественном месте, в нетрезвом виде, с нецензурными выражениями,— как заведенный повторил сержант.

— Ну вот что,— устало сказал Ер Ерыч,— с вами выяснять отношения я не буду. Сейчас же звоню Андропову!

Сержант к угрозе отнесся совершенно равнодушно. Какой такой Андропов, он так и не понял. Поэтому, удобнее устраиваясь на стуле, добродушно посоветовал:

— Вы, гражданин, меня не стращайте, и не выражайтесь. Надо звонить, звоните. Автомат на улице за углом. А будете выражаться, так Вас тоже задержим: в мокром виде, с нецензурными выражениями. И бригадира своего главного тоже забирайте, а то в КПЗ отправим.

Ер Ерыч еще немного попрепирался без всякого результата и капитулировал. Растолкав слабо ориентировавшегося в обстановке Владимира Владимировича, он повез его в «Пролисок», а на следующий день вместе с Димой дальше, в Москву. Пусть отойдут маленько за первомайские праздники. А потом — назад, в Киев. Делать им на заводе, конечно, нечего, но кто‑то дежурить все равно должен.

Вслед за ними не спеша, своим ходом, замедленным предпраздничной перегрузкой почты, пошла в Институт «телега» на ответственного бригадира наладчиков, задержанного в общественном месте в нетрезвом виде с нецензурными выражениями. Впрочем, для самого Владимира Владимировича она серьезных последствий не имела. Обрадованный неожиданной удачей КПД приберег ее в качестве еще одного козыря против Ер Ерыча.

3

Прошел месяц, начался летний сезон. Коттеджи «Пролиска» все активней использовались по назначению, то есть для размещения всякой интуристской мелюзги, в основном из Польши и ГДР, и командированые разработчики снова вынуждены были переселиться в гуртожиток номер два под крылышко к дородной комендантше.

Передача документации на «Матильду» заканчивалась, и Хлястиков все реже приезжал на завод. В одну из таких редких командировок, он, как обычно, сидел в СКБ, а Владимир Владимирович в одиночестве болтался в десятом цеху.

Во вторник, когда измученный бездельем и разморенный жарой и парой бутылок пива Владимир Владимирович дремал на каком‑то ящике за пустыми еще шкафами первой заводской М‑4000, в цех ворвалась многочисленная делегация во главе с самим Домохатним. Директор размахивал ручками, притопывал ножкой и на ходу визгливо раздавал указiвки.

«Вот, черт, принесла нелегкая! Жили, не тужили, и вот, на тебе!» — ругнулся про себя разбуженный Владимир Владимирович.

На его памяти это было первое явление Домохатнего в цеху. Впрочем, не являлся, и слава богу! Сто лет бы еще его не видеть. Владимир Владимирович снова погрузился в дрему. Окончательно разбудил его визгливый голос, захлебнувшийся яростью прямо над его головой:

— А это еще что такое?

Владимир Владимирович приоткрыл глаз. Красный, как рак, Домохатний целился в него своим коротким пальчиком. За ним стояла в безмолвном оцепенении свита. Переведя дух, Домохатний завопил снова:

— Я спрашиваю, что это такое?

Владимир Владимирович, видя нерешительность сопровождающих лиц, пришел им на помощь. Неторопливо поднявшись с ящика, он протянул директору руку:

— Владимир Владимирович…

Челюсть Домохатнего отвисла так, что почти легла на округлый животик, а глаза полезли на лоб. Так, с отвисшей челюстью и шарами на лбу, он повернулся к свите, судорожно глотая воздух разинутым ртом. Все слова разом застряли у него в глотке.

Владимир Владимирович проявил участие:

— Да помогите же человеку. Чего доброго кондрашка его хватит,— обратился он к Боброву как единственному знакомому в свите человеку.

Свирепо сверкнув глазами на Владимира Владимировича, Бобров попытался спрятаться за спины прочих сопровождавших лиц, но это оказалось сделать не просто. Те пытались сделать то же самое, и вся толпа потихоньку сдавала назад, оставляя директора с Владимиром Владимировичем один на один. Видя, что связался он с народом неблагодарным, Владимир Владимирович махнул рукой и снова устроился на своем ящике. Из дремы его вытащил истошный вопль обретшего голос Домохатнего:

— Убрать!! Чтоб духу… вонючего… вашу… Вон!!!

Владимир Владимирович не посчитал нужным отрыть глаза и не видел, как директор помчался дальше, потянув за собой хвостом свиту, как Бобров что‑то шепнул Зеленчуку, и тот бегом вернулся назад. Осторожно тряхнув Владимира Владимировича за плечо, Зеленчук промямлил:

— Знаете, Владимир Владимирович, вам бы лучше уйти…

— Куда уйти? — не понял тот.

— С завода. Совсем.

— С завода — это можно. А что приключилось‑то?

— Да завтра в Киев Трюдо приезжает, премьер-министр канадский. Может заехать на КОМ. Вся работа сворачивается, завод будет готовиться к визиту. Так что, делать здесь все равно нечего. Идите отдыхайте, и завтра тоже не приходите. Трюдо уедет, Домохатний отойдет, тогда и придете.

Владимир Владимирович был человеком покладистым. Надо — значит надо.

— А, хрен с вами, домохатними и трюдами! Пусть уезжают, отходят, и мы отойдем.

Народу в проходной было, как после смены. Похоже, завод действительно спешно эвакуировался. В толпе Владимир Владимирович заметил Хлястикова. Значит, не только завод, но и СКБ.

— Рот хорошо, а два — лучше,— весело заявил он, протискиваясь к товарищу.

В гуртожиток они вернулись вместе, неся с собой пару бутылок и темно‑коричневую рыбу, завернутую в такого же цвета сальную бумагу. Это чудо гастрономии, пользовавшееся большим уважением Владимира Владимировича за умеренность цены и способность напрочь отбивать вкус сивухи, продавалось только в отделе кулинарии дежурного магазина на Четвертой просеке под интригующим названием «Хек эл‑коп». Все попытки выяснить у ворчливых продавщиц происхождение как самой рыбы, так и названия, успехом не увенчались, что, впрочем, только добавило ей очарования в глазах Владимира Владимировича.

После первой Владимир Владимирович деловито осведомился:

— Завтра, стало быть, выходной. Куда идем?

— Едем,— уклончиво поправил Хлястиков, жуя черную горбушку и не решаясь приступить к «хек эл‑копу». — На левый берег.

Владимир Владимирович одобрительно кивнул:

— Налево, значит? Это правильно. Иногда надо и налево. В Гидропарке есть, знаю, местечко. Шашлыки — пальчики оближешь!

— Не, не в Гидропарк. Дальше.

— А что, на левом берегу еще что‑то есть?

Владимир Владимирович заинтересовался. Левобережье пока оставалось для него большим белым пятном, и этот пробел следовало ликвидировать. Но Хлястиков проявил неожиданную скрытность и не раскололся даже после третьей.

— А твое какое дело? — в который раз повторял он, ковыряясь в зубах и подчищая остатки «хек эл‑копа» со стола и своих брюк.

— Как какое? Надо же знать, куда едем, подготовиться соответствующе…

— А я еду один, понял? Я вообще никого с собой не беру, понял? Дело у меня там, кон‑фин‑ден‑циальное, понял?

— Конечно, конфиденциальное. У нас все дела конфиденциальные. Поэтому надо не промахнуться с горючим, и закусь правильную запасти.

Владимир Владимирович еще долго рассуждал о конфиденциальности их командировочного бытия, а Хлястиков погрузился в безысходную меланхолию и молча сидел, уставившись в одну точку¼

Утром Хлястиков спросил, как ни в чем не бывало:

— Ну что, поехали?

— Поехали! — так же, как ни в чем не бывало, ответил Владимир Владимирович. — Или подождем до одиннадцати?

— Поехали! Пока доедем, все двенадцать будут.

— Однако, куда ж мы так далеко?

— Куда‑куда, на кудыкины горы! В Бровары не хочешь?

— Может, и хочу. А что там, в этих Броварах? Бровари и броварихи на бровях ходят?

— Я уже сказал, что не твое дело. Хочешь ехать — ехай, не хочешь — оставайся. Я поехал.

Заинтригованный Владимир Владимирович хотел.

В районе полпервого сошли они с электрички в Броварах. Владимир Владимирович нес в руках две бутылки: водку и портвейн, Хлястиков — шикарные гвоздики. Водку Владимир Владимирович купил сразу, еще на вокзале. Положить бутылку было не во что, и он бережно и долго таскал ее вслед за Хлястиковым, пока тот не нашел торгующую цветами тетку и не поразил Владимира Владимировича, выбрав несколько великолепных красных гвоздик.

— Шырше ля фам! — промурлыкал Владимир Владимирович, воспрял духом и купил еще бутылку портвейна.

В Броварах, прямо на платформе, Хлястиков начал опрос местного населения об окрестных братских могилах. Торопящиеся по своим делам люди недоуменно и подозрительно глядели на двух странных субъектов с букетом и двумя бутылками и либо молча убегали, либо тыкали пальцами во все четыре стороны света.

— Нет, с ними пива не сваришь,— махнул рукой Хлястиков. — Пошли искать сами.

Владимир Владимирович уже маялся. Время к обеду, в руках две бутылки, знойная женщина, которой должен был бы предназначаться букет гвоздик, растаяла в мареве не менее знойного дня, а они все еще «ни в одном глазу».

— Зачем тебе пиво? Давай хоть по портвешку.

Хлястиков только отмахнулся и решительно устремился куда‑то вдаль. Владимир Владимирович безнадежно поплелся за ним, не зная, что делать с бутылками.

Братскую могилу они нашли около какой‑то школы. В летние каникулы школа выглядела тихой и заброшенной. Такой же заброшенной казалась и могила с простой железной пирамидой, увенчанной красной звездой и фанерной табличкой:

Вечная слава павшим за Родину!

— Не то,— качая головой, изрек Хлястиков.

— Почему не то? — Владимир Владимирович, решивший было, что наконец‑то пришел конец их скитаниям, снова упал духом.

— Фамилий нет.

— А надо?

— Надо.

Хлястиков вздохнул. Вздохнул и Владимир Владимирович. Вздохнула и бабулька в черном платке, неизвестно как оказавшаяся рядом.

— Что, сынки, на отцову могилку пришли?

Хлястиков промолчал, и Владимир Владимирович взял инициативу на себя. Шмыгнув носом, он произнес жалостным голосом:

— На могилку, бабусь, на могилку. Да вот, похоже, не та могилка‑то. У вас тут другой нету? Такой, чтобы с фамилиями, честь честью.

— А как же, родненькие, конечно есть! И с фамилиями, и с мунументом. Вон там, славненькие мои, около станции.

Чертыхнувшись про себя и поблагодарив бабульку, Владимир Владимирович сгреб Хлястикова в охапку и потащил его назад к станции.

Руководствуясь указанием бабульки, вторую братскую могилу нашли легко. Действительно, прямо около станции на другой стороне железной дороги высился гранитный обелиск, обнесенный со всех сторон массивной красиво провисающей чугунной цепью. Фамилии на обелиске были выбиты в три столбца, но фамилии Хлястикова не оказалось ни в одном.

— Не расстраивайся,— утешил Владимир Владимирович, в котором разгорелся охотничий азарт,— тут, судя по всему, полно братских могил. Найдем!

Но Хлястиков вдруг сник.

— Ничего мы не найдем! — зло выкрикнул он. Потом небрежно бросил цветы к подножию обелиска, выхватил из рук Владимира Владимировича водку и решительно направился к живой изгороди акаций, тянущейся вдоль железной дороги.

— Водку без закуски плохо,— убеждал Владимир Владимирович, еле поспевая за товарищем,— лучше начать с портвешка.

Но Хлястиков уже сорвал «бескозырку» и, плюхнувшись на землю в тени акаций, жадно прильнул к горлышку. Теплая жидкость булькала и булькала, переливаясь в нутро Хлястикова, и Владимир Владимирович испугался: «Поплохеет ведь, дурик! Да и мне, того гляди, не останется. Вот незадача!».

Наконец Хлястиков оторвался, осушив треть бутылки, икнул и повторил, хотя уже и не с такой злобой:

— Ничего мы не найдем. Да и, чего искать, неизвестно.

— Как неизвестно? А чего мы сюда перлись?

— Ну перлись! Перлись!! А кто тебя звал? Мог и не переться!

Владимир Владимирович не обиделся. Состояние человека учитывать надо. Мудро рассудил, что сейчас к Хлястикову лучше не приставать, сделать паузу, пока алкоголь возьмет свое, а там видно будет. И принялся за остатки водки.

Развезло Хлястикова быстро. Вскоре он начал издавать какие‑то хлюпающие звуки и размазал по лицу не то слезы, не то сопли. Потом, слегка пошатываясь, направился назад к могиле. Провисающая вокруг обелиска цепь оказалась уже непреодолимым препятствием. Споткнувшись об нее, Хлястиков упал на колени. Владимир Владимирович поспешил на помощь, но Хлястиков сам нашел удобную позу. Улегшись на зеркало гранита, он дотянулся до разбросанных им цветов, сгреб их и более‑менее аккуратно возложил к обелиску. Перевернувшись на бок и глядя на стоящего над ним Владимира Владимировича слезящимися глазами, вздохнул и повторил:

— Неизвестно, чего искать. Вот в чем дело.

Вновь водруженный Владимиром Владимировичем в тенек акаций, Хлястиков нащупал лежащую там бутылку портвейна, повертел ее и спросил почти трезвым голосом:

— Штопор есть?

Не дожидаясь ответа, резким движением отбросил бутылку в сторону и, часто заикав, повторил снова:

— Не… ик!… звестно, чего… ик!.. скать. Последнее п… ик!.. сьмо от… от… ца пришло… ик!.. из Броваров, а потом все,.. ик!.. к‑конец. Пропал без…ик!..вести…

— Если без вести, то, может быть, еще и жив? — не нашел ничего другого, чтобы успокоить товарища Владимир Владимирович.

— Мож… ик!.. и жив,— согласился Хлястиков. — Я ж…ик!.. говорю не известно, чего искать… Ик!!.

— Да, дела…

Владимир Владимирович нашел отброшенную Хлястиковым бутылку портвейна, достал из заднего кармана складной нож и обломком штопора продавил пробку внутрь.

— Будешь?

— Не‑ка… ик!..‑ка! Не буду,— замотал головой Хлястиков, ухватил бутылку и присосался к горлышку.

Секунду поколебавшись, Владимир Владимирович решил, что Хлястикову уже хватит, отнял бутылку и допил сам. Что было дальше, Хлястиков не помнил совсем, а Владимир Владимирович помнил смутно.

4

В Гидропарк они попали на следующий день, еще один внеплановый выходной. Потому как поздно вечером их с трудом разбудил забежавший в гуртожиток Зеленчук и сообщил, что Трюдо пока не приехал, но завтра еще может пожаловать. Так что и завтра приходить на завод тоже не нужно.

Еще не протрезвевший и злой спросонья Владимир Владимирович помягчел:

— Правильно, ради доброй вести и разбудить не грех.

Поездка в Гидропарк получилась не слишком удачной. Шашлычная по будням не работала, и отдыхающие были предоставлены сами себе. Прихватить еду с собой они не догадались.

Чуден Днепр при тихой погоде! Но делать командированому на этом чудном Днепре без закуски абсолютно нечего. Накупались Владимир Владимирович с Хлястиковым уже по самое не хочу и, лежа на песке, изучали кручи противоположного берега.

Где‑то напротив них в расщелине спуска так же уныло скучал с крестом в руке бронзовый Владимир Красное Солнышко. Крестителя Руси, спрятанного в буйной зелени, видно не было. Зато слева, на юге, во весь свой громадный рост вытянулась стальная мужеподобная фигура Матери‑Родины, сама похожая на уродливый крест. Щит и меч, тоже похожий на крест, только почему‑то перевернутый, в ее могучих раскинутых в стороны дланях оказались загорожены от них метромостом. И хорошо. Аксессуары эти у Матери выглядели совершенно неуместно, еще неуместнее, чем у Воина‑освободителя в берлинском Трептов‑парке. Там хоть, ладно, мужик, а тут… Зато справа от исполинской фигуры, над мостом, на самом гребне днепровской кручи, ослепительно сияли золотом на солнце кресты Печерской Лавры. Здорово сияли! А под сенью крестов Лавры скользили по глади днепровской воды белые паруса яхт, ловя на разных галсах слабый ветерок. Красиво скользили! Не силен в родной истории Владимир Владимирович, а то пришло бы ему на ум, что, наверное, так же ловили здесь ветерок много веков назад ладьи викингов и корабли разных заморских купцов, направляясь к устью Почайны, которое только угадывалось на севере, где берег плавно понижался, сливаясь у горизонта с гладью реки.

Хорошо смотреть на противоположный берег! Можно смотреть полчаса, час, даже два. Но не целый же день, да еще на голодный желудок! Владимир Владимирович и представить себе не мог, какое это гнусное дело сидеть без штанов на берегу чудного Днепра при тихой погоде и глядеть, как не каждая птица долетает до его середины. Впрочем, птицы туда и не стремились. Даже грязные чайки нахально крутились около берега, собирая объедки на пляже. Владимир Владимирович уже готов был последовать их примеру.

Хлястиков тоже страдал, лениво бродя в днепровской воде и старательно стирая подошвами узоры, прочерченные по дну в речном песке здоровыми невозмутимыми ракушками. Вдруг с отчаянной решимостью он схватил крупную ракушку, ногтем раскрыл ее створки и шумно втянул в себя желтоватую слизь. Крякнув, погладил себя по животу:

— Ничего, почти как устрица.

Владимира Владимировича передернуло. Было бы, чем блевануть, блеванул бы. Но нечем. Увы, голод не тетка — в лес не убежит. Несмотря на свое отвращение ко всяким пиявкам и улиткам, он, в конце концов, хоть и с опаской, попробовал новый деликатес. Оказалось, ничего страшного. Вкуса никакого, но глотать можно, особенно вслед за водкой. На песчаном мелководье острова в теплой днепровской воде ракушек водилось великое множество.

— Да, оригинальная закусь.

Крякнув, Владимир Владимирович опрокинул в себя стакан и сноровисто заглотил очередную «устрицу».

— Витамины! — согласно кивнул, не отставая, Хлястиков.

Домой в гуртожиток, с заездом в дежурный гастроном на Крещатике, Владимир Владимирович еле доехал и сразу бросился в туалет. Всю ночь напролет нутро его, как пулемет, длинными очередями со свистом выстреливало непереваренных моллюсков. Скорчившись в неудобной позе на унитазе, он впервые порадовался, что их выгнали из «Пролиска». Там все удобства были на улице, и бегать всю ночь, да еще, не дай бог, безлунную да дождливую, до сортира по улице было бы ужасно.

Только к утру запас непереваренных моллюсков, сил и газет кончился, и Владимир Владимирович забылся беспокойным сном.

Зеленые и осунувшиеся, появились они с Хлястиковым перед проходной завода только перед обедом. И замерли…

— Елки‑палки! — все, что удалось выдавить из себя Хлястикову, а Владимир Владимирович только тихо присвистнул.

Пыльная аллея от автобусной остановки до проходной завода сверкала новым асфальтом. По обе стороны аллеи выстроились двумя стройными рядами цветущие каштаны. Третий ряд посредине аллеи образовала цепочка стендов в форме рюмок на тонких ножках‑столбиках с огромными фотографиями передовиков завода КОМ. Передовики, за отсутствием господина Трюдо, широко улыбались Владимиру Владимировичу и Хлястикову, радостно приглашая на горячо любимый ими завод. Весь необъятный пустырь слева от аллеи тоже был залит асфальтом, и на нем ровными рядами стояло, изображая паркинг, сотни две автомашин.

— Вот это да! Откуда, с какого севера, привезли в это время цветущие каштаны? — восхищенно прошептал пораженный до глубины души Владимир Владимирович.

Хлястиков был, как всегда, более прозаичен:

— Лучше скажи, откуда столько машин? Со всего Святошина собрали, не иначе!

Заразившись прагматизмом, Владимир Владимирович заметил:

— И «рюмочки» хорошие, большие, жаль только, что бесполезные.

Главный корпус завода опоясали на каждом этаже широкие ржавые стальные полосы, отчего зиявшие раньше в стенах трещины вроде как исчезли. Выглядели полосы не слишком эстетично, но зато до известной степени гарантировали, что на господина Трюдо здание все‑таки не рухнет. Кроме того, вероятно, в порядке эстетической компенсации, перед проходной возник изумительный прудик, обложенный прямоугольником мраморных плит, в котором плавали золотые рыбки. Увы, уже кверху оранжевым пузцом.

Владимир Владимирович достал из воды одну дохлую рыбешку и долго с сожалением глядел на нее.

— Все, как по щучьему веленью, по домохатнему хотенью,— проговорил он. — Рыбка сделала свое дело — рыбка может подыхать.

Территория завода поразила своими размерами. Теперь, когда горы мусора и металлолома были убраны, оказалось, что завод невероятно велик. Открывшиеся взору дальние цеха таяли в мареве дня на горизонте.

— Ну как, Трюдо был в восторге? — поинтересовался Владимир Владимирович у Зеленчука.

— Так он вам и приехал,— зло отмахнулся Зеленчук. — Столько пахали, днем и ночью, и все зря!

— Почему зря,— не согласился Хлястиков,— а каштановая аллея, а стоянка для авто? Каштаны‑то останутся…

— Каштаны сдохнут. Их же воткнули в землю, даже ям как следует не выкопав. А стоянка… На кой она нам? У нас на весь завод десятка машин не наберешь. На машинах на работу ездит только начальство, да и то на служебных.

— А те, что стоят?

— Нагнали из ведомственных гаражей. А там, подальше, где плохо видно,— такси из двух таксопарков. Так со вчерашнего дня и стоят. Свои бы не стояли. Да и эти сегодня разберут.

Действительно, на следующий день стоянка уже сияла пустотой. Такой ей и предстояло быть отныне вовеки веков. Пройдут годы, асфальт со временем потрескается, сквозь него пробьются травка и молодые деревца, дети будут гонять здесь мяч и кататься на велосипедах, трудящиеся будут благодарить родную Партию и Советское Правительство за заботу о них, но никто никогда не вспомнит какого‑то Трюдо.

Зато каштаны вопреки пессимистическим прогнозам Зеленчука прижились. И, хотя цветущие свечки быстро осыпались, молодые деревца, переболев, крепко ухватились корнями за почву Борщаговки и быстро пошли в рост.

— Правду говорят: земля на Украине такая, что палку воткни, и — прорастет! — приговаривал Владимир Владимирович нежно поглаживая светлую кору всякий раз, когда шел на завод. К каштанам Трюдо он почему‑то проникся глубокой привязанностью.

5

Прошел еще месяц, и в десятом цеху двумя ровными рядами встали пустые пока шкафы десяти машин первой промышленной партии.

Первая заводская М‑4000, официально именуемая здесь «комплексом №1» (называть этот комплекс «Матильдой» считалось кощунством, настоящая «Матильда» была только одна — та, которая осталась в Институте), постепенно обрастала периферийными устройствами, в небесно голубом ряду которых резко диссонировали унылым серым цветом северодонецкие магнитофоны от М‑3000. Остальные «комплексы» еще зияли пустотами, одни меньше, другие больше, заполняемыми по мере изготовления устройств.

Каждому комплексу полагался начальник, в подчинении которого были закреплены три смены по два человека: наладчик и программист.

Все наладчики были молодыми специалистами, выпускниками разных украинских вузов. Случайно распределенные на КОМ, оторванные от дома и живущие по гуртожиткам, они только и ждали, чтобы скорее прошли два года, которые они обязаны были отработать по распределению, после чего, вольные птицы, они смогут вернуться по домам. Работа найдется и дома, а здесь, на КОМе, надо просто отбыть пару лет, как в армии. Соответствующим было и их отношение к работе: солдат спит — служба идет. Единственным наладчиком, проявлявшим интерес к работе и М‑4000, был безотказный Витек из Житомира. С ним‑то и случилось ЧП.

Точнее, в тот черный для завода день в десятом цеху случились сразу две трагедии.

К комплексам по мере их укомплектовывания планово подключалось электропитание. В тот день наступила очередь комплекса №4, на котором в дежурной смене оказался Витек.

Цеховому электрику дяде Феде, ветерану войны, оставалось меньше года до пенсии. Не поспевал дядя Федя за трудовым ритмом цеха: слышал плохо, передвигался с трудом, борясь с одышкой и держась за пошаливающее сердце,— сказывались возраст и старые раны. Ветерану позволили доработать до пенсии, но под видом наставничества дали в помощь пэтэушника.

Молодой нахальный оболтус делать ничего не желал. В тот день он наотрез отказался подключать фидер четвертого комплекса к распределительному щиту:

— А вдруг щит под напряжением? Я на себе триста восемьдесят вольт пробовать не буду,— заявил он, ухмыляясь в лицо дяде Феде, хотя питание щита старый электрик выключил на его глазах.

— Ну, ладно,— не стал спорить дядя Федя,— смотри, я касаюсь рукой контакта.

Рука дяди Феди потянулась к щиту, и в этот миг пэтэушник что есть мочи завопил за его спиной:

— Не трожь, убьет!!!

Дядя Федя, вздрогнув, обернулся. Во взгляде его явственно читался испуг: «Мало ли что мог отколоть этот обалдуй! С него станется и назло втихаря питание включить»,— а рука продолжала тянуться к контакту, коснулась его… Вдруг дядя Федя весь дернулся, замер и тихо опустился на цементный пол. «Скорая помощь» до больницы дядю Федю не довезла.

Как выяснилось потом, на шпильке контакта распределительного щита оказался острый заусенец, в который, по несчастью, и впоролся палец дяди Феди именно в тот момент, когда мелькнула в его голове предательская мысль о том, что обалдуй мог назло включить питание щита. Никто уже не узнает, что вообразил себе старый электрик в свой последний миг жизни, но его сердце не выдержало…

Когда дядю Федю увезли, присмиревший пэтэушник подключил‑таки фидер, но комплекс №4 не включался. Другой бы на месте Витька плюнул — не его это забота. Свалил бы все на пэтэушника, оставил подключение комплекса следующей смене. Пусть, в конце концов, у начальства голова болит. Но не таков безотказный Витек, посчитал себя обязанным разобраться. И угораздило его полезть под пол мерить напряжение на выходе злосчастного фидера. Ох, как неудобно мерить напряжение под полом в разъеме ШР! Дырочки разъема маленькие, расположены рядышком, а у безотказного Витька только и есть, что тестер. Концы у тестера толстые, в дырочки разъема лезут плохо, друг за друга зацепиться норовят. И зацепились, замкнули 380 вольт накоротко! Вспыхнула дуга, опалила лицо Витька. Из‑под пола, как назло, сразу не выберешься. Здорово обгорел Витек. Лицо и руки — сплошная коричневая масса с вкраплениями расплавленного металла. Полтора месяца в больнице пролежал. Счастье еще, что глаза уцелели, но рубцы на лице так и остались. Может быть, когда‑нибудь потом сделает он себе пластическую операцию, а пока придется ходить с рубцами. Куда денешься?

Гибель дядя Феди замяли, поскольку смерть наступила не от поражения электрическим током, а в силу «естественных причин». Никаких нарушений техники безопасности в случае с дядей Федей заводская комиссия не обнаружила. Но замять ЧП с Витьком не получилось. На головы виноватых и невиновных высыпался полный комплект выговоров, а начальника цеха Задыхайло понизили до начальника комплекса.

Со временем все успокоилось, и о гибели дяди Феди напоминали только несколько цветков, лежащих у цехового распределительного электрощита, каждый день свежих. Клали их туда по ночам, в отсутствие начальства, цеховые программистки.

Сменными программистами в цеху работали девчонки, выпускницы казанского университета. Немногим их сокурсницам повезло распределиться в казанский филиал ИнЭУМа. Те остались дома в Казани и имели возможность регулярно ездить в Москву. А основную массу отправили гуртом в Киев на завод КОМ, расселили по общежитиям и трудоустроили в десятом цеху.

Уж на что бывалым считал себя Владимир Владимирович, но и он не представлял себе, что инженеры с высшим образованием, выпускники университета, могут работать в цеху в три смены, числясь простыми рабочими с зарплатой сто десять рублей и двухнедельным отпуском. Деваться девушкам было некуда. Они покорились судьбе, но держались и на работе, и в быту особняком, с местными почти не общаясь. Зато к москвичам сразу потянулись, как к родным. Особые отношения установились у девушек с Батыем.

— Салям алейкум! — махал в пространство сухой ручкой Батый, когда после тихого часа команда москвичей вваливалась в десятый цех.

— Алейкум ассалям! — весело неслось ему в ответ изо всех уголков.

И Батый начинал обход. Чем он приворожил казанок, так и осталось тайной. Может быть, просто своей казахской речью, так похожей на привычную им татарскую. Но почти у каждой девушки находилось для «Бориса Ивановича» и теплое словечко, и какая‑нибудь домашняя выпечка, и стаканчик самодельного сладкого кваску.

Владимир Владимирович только ревниво качал головой.

6

В июле жара достигла апогея. Десятый цех буквально прокалился солнцем через стеклянную крышу. Люди обливались потом и литрами глотали теплую, зато бесплатную газировку из натружено ворчащих автоматов.

Наконец загремели грозы.

Накануне очередного уик-энда, когда почти вся команда разработчиков была в сборе, казанские девчата передали им через Батыя общее приглашение съездить на дачу.

— На дачу надо бы,— кивнул Владимир Владимирович,— крыша течет, ремонтировать пора. Да, видать, в этом сезоне не выйдет. Так и проторчим здесь до осени.

— Ты не понял,— замахал ручками Батый,— я имел в виду, что здесь, в Киеве. У Тони в Киеве какаы‑то дальняя родня живет. Они отдыхать всей семьей уехали и попросили ее за дачей присмотреть. Вот мы и поможем.

— Да все я понял, помощничек,— отмахнулся Владимир Владимирович.— Пригласили козла в огород… Ясно, что здесь, в Киеве. А, стало быть, и козе ясно, что не только можно, но и нужно. Ты мне лучше скажи, что со своей дачей делать, а? Молчишь. То‑то!

Владимир Владимирович начал решительно собирать свои манатки:

— Ладно, поехали!

— Не сейчас же…— опешил Батый.

— Чего тянуть‑то?

— Приглашали в воскресенье, с утречка.

И Батый фальшиво пропел:

Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним
И отчаянно ворвемся прямо в снежную зарю…

Владимир Владимирович удивленно посмотрел на Батыя:

— Тебе, Батый, вроде как, полагается на лошади по степям, а не на оленях по тундрам, чтоб «под елью помочиться на коленях…».

Батый обиделся. Но поскольку Владимир Владимирович был сейчас в некотором роде начальником, обиду свою не выказал и промолчал. А Владимир Владимирович, словно ничего не заметив, продолжал:

— Ну что ж, в воскресенье, так в воскресенье. Все равно с завода линять надо. Такое дело требует подготовки.

— Все уже готово.

— Это ты что ль подготовил? — скептически поинтересовался подошедший Стас.

— Причем здесь я? Девушки приглашают, так сказать, на все готовенькое. — Батый опять довольно потер ручки.

— Тебе, Борис Иванович, только бы на всем готовеньком прокатиться,— усмехнулся Стас.— Паразит ты!

Как всегда, от «Бориса Ивановича» Батыя как ветром сдуло, и обвинение в паразитизме прозвучало уже в пустое пространство.

— Паразиты тоже, видать, нужны,— философски рассудил Владимир Владимирович.— Хрен бы тебя, трудягу, без этого паразита пригласили бы.

— Да, в этом мире с воздаваемостью по заслугам большая напряженка,— согласился Стас. Потом, тоже настраиваясь на философско-поэтический лад, добавил: — У любого паразита эконишечка забита.

— Мудро изрекаешь. Жаль, что в рифму. Пойдем и мы свою эконишечку забивать.

— В магазине?

— Угу. В очереди.

Как назло, в воскресенье с утра дождь полил, как из ведра. Спозаранок в непроницаемом мраке, разрываемом вспышками молний, самоорганизованный Стас, как всегда вставший вовремя, с трудом растолкал Владимира Владимировича. За Владимиром Владимировичем потянулся, скуля и чертыхаясь, Дима. Козодоев вставать в такую рань и непогоду категорически отказался, а Батый только натянул на ухо одеяло.

Полседьмого трое отважных, уже мокрые до нитки, встретились на вокзале с казанками. Под упругими струями дождя загрузились в электричку. Настроение было паршивым. Дима ворчал:

— Чего в такую погоду на даче делать? Вон, поглядите, ни одной собаки на улице нет. Все попрятались. И куда нас черт понес?

Его успокаивал полный, как всегда, оптимизма и творческого вдохновения Стас:

— А куда бы черт ни нес, ты же все‑таки не пес!

— Вот именно, что не пес.

Владимир Владимирович в поэтических прениях не участвовал. Он спал. Народу в электричке из‑за непогоды было мало, и Владимир Владимирович удобно расположился на пустой лавке, подложив под голову сумку.

Электричка долго маневрировала по вокзальным путям, потом вырвалась на простор и убаюкивающе застучала колесами на стыках рельсов. Дождь заливал окна. Водяная мгла отделила слабо освещенные внутренности вагона от остального мира. Ручейки текли по стенам, холодные капли неожиданно капали с крыши за шиворот. Владимир Владимирович во сне отодвигался от окна, подтягивая за собой сумку. Настроение у дачников было препаршивое. Даже улыбка Стаса стала не очень оптимистичной. Ехали молча.

На какой‑то остановке, когда открывшиеся двери впустили в вагон новую порцию дождя и ветра, вагонное радио прохрипело:

— Боярка!

Дима открыл глаз и глянул в окно. За пеленой дождя смутно угадывался перрон и здание станции, ничего больше различить было невозможно. Стас попытался его взбодрить:

— Просыпайся, Димыч. Пора на трудовую вахту дрова пилить!

— Я тебе не Корчагин,— огрызнулся Дима. — Хватит и того, что, как паршивого пса, под дождь выгнали, поспать не дали в единственный выходной! Сам пили.

Перебранка разбудила Владимира Владимировича. Он принял более‑менее вертикальное положение и, почесываясь, изрек:

— А пилить придется. До дачи. Тонь, далеко пилить‑то?

— На следующей выходим,— ответила Тоня.

— Нет, я хотел спросить, далеко ли от станции до дачи?

— Где‑то с полчаса ходу. Но под таким дождем я не ходила.

— Понятно. А дорогу под дождем найдешь?

— Думаю, что да…

Ответ прозвучал не слишком уверенно.

— Ладно, все равно деваться уже некуда. Поплыли! — отрезал Владимир Владимирович и стал собирать вещи. Стас тоже вскочил и стал навьючивать на себя сумки. Покорно вздохнув, к ним присоединился и Дима.

— Глеваха! — буркнуло радио, и двери открылись.

Заранее зябко ежась, натягивая на уши воротники плащей и толкая друг друга сумками, все кучей вывалились на перрон. И… остановились, пораженные.

С кругозором, ограниченным залитыми потоками воды окнами электрички, они прозевали метаморфозу погоды. Как только смолкло шипение воздуха в закрывающихся дверях, дождь прекратился, словно по мановению волшебной палочки. Из‑за черно‑синего края уходящей тучи брызнуло солнце, развернулось многоцветной радугой и засверкало хрустальными осколками на промытой дождем зелени. Насыщенный озоном воздух зазвенел, как тетива, трелями птиц.

— Вот это да! — восхищенно выдохнул Дима.

— А ты говоришь: собаку пилить…— Стас с удовольствием стащил с головы «болонью» шапочку от плаща и подставил лицо солнцу.

Владимир Владимирович только молча зажмурился, как старый кот.

Москвичи разулись, закатали штанины выше колен и зашагали по дачному поселку, меся грязь бледными не привыкшими к ходьбе босиком ногами городских жителей. Грязь была удивительно черной, жирной и теплой. Она отливала на солнце перламутром и чавкала под ногами. Идти, с трудом извлекая ноги из чавкающей жижи, было приятно, но тяжело, и, когда Тоня вставила, наконец, ключ в замок еле видимой в зарослях живой изгороди калитки, все с облегчением вздохнули.

Заржавевший замок Тоне не поддавался. Владимир Владимирович взял дело в свои руки, широко распахнул калитку и первым вступил на участок. Вслед за ним вошли и остальные, бросили сумки на землю и огляделись, переводя дыхание.

Участок, покрытый сплошным зеленым ковром, выглядел совершенно диким и заброшенным. В глубине участка стояла облезлая хибара. Даже вымытая дождем, глаз она не радовала. Сквозь буйство окружавших ее мальв проступали темные пятна гнили на давно не крашенных стенах. Но солнце продолжало сверкать с бездонного невероятно голубого неба, и жизнь все равно казалась прекрасной.

Владимир Владимирович сделал широкий шаг по зеленому ковру и замер. Нечто, мелькнувшее внизу, насторожило его. Он поднял ногу и обомлел. Между черными комьями грязи по ноге сочилось что‑то красное, похожее на кровь.

«Порезался! — ужаснулся Владимир Владимирович. — Вот незадача, ведь в такой грязи заражение крови получить — раз плюнуть!»

Он поднял другую ногу, она была такой же кроваво‑красной. Владимир Владимирович листиком счистил грязь, но пореза не нашел.

«Что за чертовщина!» — подумал он. И тут его стукнуло.

— Клубника!

Действительно, сплошной зеленый ковер оказался вольно разросшейся по участку клубникой. Если приглядеться, в редких прорехах зелени просвечивали громадные перезревающие ягоды.

Бросив сумки, трое мужиков уселись на корточки, а потом незаметно для себя опустились на колени и поползли наперегонки, набивая рот клубникой. Девчата вздохнули и сами потащили сумки в хибару готовить обед. Благо, тащить оставалось недалеко.

Когда клубника кончилась, Владимир Владимирович поднял голову и обнаружил, что почти упирается лбом в толстый смолистый ствол. С двух других сторон в этот же ствол упирались еще два лба. У Димы и Стаса клубника кончилась тоже.

— И всего‑то? — разочарованно вздохнул Дима. — Могли бы посадить и побольше.

Поднимаясь с колен, Владимир Владимирович зацепился за толстый корень и, чтобы не упасть, вынужден был ухватиться за ствол. Рука тут же прилипла.

«И чего они тут сосен понасажали, да еще смолой вымазали?» — подумал он, со злостью отдирая от ладони смолу. Смола была мягкая, совсем не янтарная. Да и светлая ровная кора никак не походила на сосновую. Дерево было каким‑то незнакомым. Владимир Владимирович задрал голову, вгляделся в широко раскинувшуюся крону и почувствовал, как радостно далеким детским воспоминанием защемило сердце. Незнакомое дерево оказалось старой матерой черешней, усыпанной темно‑розовыми ягодами.

— Черешня! Спелая!! — гаркнул Владимир Владимирович и, вдруг почувствовав себя мальчишкой, подпрыгнул, ухватился за толстый нижний сук, закинул на него одну ногу и повис, беспомощно болтая другой. Заботливые руки Димы подтолкнули его зад, и Владимир Владимирович уселся на суку, удивляясь своей прыти. Стас уже сидел рядом на другом суку. Через пару секунд к ним присоединился и Дима.

Черешню объели подчистую. Немного ягод осталось только на самых кончиках тонких веток, которые не выдерживали тяжести их тел.

Облизнувшись, Стас удовлетворенно пустился в рассуждения:

— Хоть видит око, да не укусишь. Впрочем, рассуждая на предмет разумности устроения природы, следует отметить справедливость данного устроения, в частности касательно того, что кое‑что еще осталось. Данный факт позволяет хоть что‑то отнести девчатам с целью восстановления справедливости и уменьшения коэффициента неудобности перед ними.

— Тоже мне лиса под виноградом! — усмехнулся Дима. — Девчатам отнесет он, видишь ли, справедливость восстановит, неудобно ему! Да кабы ты до оставшихся ягод дотянулся, так уже и нести было бы не фига.

Стас посмотрел на Диму с выражением бесконечной жалости и вздохнул:

— Конечно, некоторым этого не понять. А люди с высоким коэффициентом культурности, пользующиеся достижениями цивилизации, лестницей, к примеру, могут: а) урожай собрать полностью; б) тщательно его помыть; в) косточки специальной машинкой выдавить; г) культурно потребить, не плюясь косточками и не рискуя получить расстройство желудка.

— Да, где уж нам, некультурным,— согласился Владимир Владимирович. — А вот ты, культурный, скажи‑ка нам лучше, как от смолы отчищаться?

Действительно, Владимир Владимирович и Дима были вымазаны смолой от макушки до пят.

— Зачем отчищаться? — Стас стряхнул с плеча невидимую пылинку. На нем смолы не было ни пятнышка.

— Э, чего с тобой, чистоплюем, говорить!

Владимир Владимирович направился к видневшемуся в глубине участка срубу, решив, что это колодец. Но так до него и не дошел. По дороге ему попалась яблоня, ветви которой ломились под тяжестью яблок, потом заросли крыжовника, красной и черной смородины. И все было тщательно подчищено. Вишни, росшие вдоль забора, еще не созрели, а то бы и им нашлось место в трех ненасытных утробах.

Тем временем девчата позвали к столу, вынесенному на свежий воздух под черешню. Верный своему обещанию, Стас нашел лестницу и водрузил в центр стола маленькую мисочку помытой черешни. Правда, косточки выдавливать не стал.

С мытьем, как ягод, так и испачканных смолой рук и одежды, проблем не было, так как в хибаре оказался водопроводный кран, из которого исправно бежала вода. Черешневая смола отмылась на удивленье легко.

— Благородное дерево, и смола у него благородная! — с удовлетворением отдал должное черешне Владимир Владимирович. — Ты бы, Стас, заодно и смородинки нарвал. Там еще осталось?

— Какой смородинки? — насторожилась Тоня.

— Вон той,— показал пальцем Владимир Владимирович. — Неплохая смородина.

— Так эта смородина не наша!

— А крыжовник?

— И крыжовник соседский,— ужаснулась Тоня.

— Жаль, крыжовник тоже был ничего. А где ж заборы то?

— Забор тут один, с улицей. А участки живыми изгородями разгорожены: крыжовником, смородиной…

— Не по‑нашему это, непривычно. Ошибочка вышла. Уж извините! — Смущенным Владимир Владимирович не выглядел.

Зато, когда расселись за столом, вдруг засмущалась Тоня:

— Ребята, хозяева говорили, что в погребе должен быть сидр…

Дима сразу заинтересовался:

— Тогда вопрос только один: где этот погреб?

Тоня показала на сруб, который Владимир Владимирович принял за колодец и до которого так и не добрался.

Ключа от ржавого амбарного замка на погребе не нашли, и Владимир Владимирович, крякнув, выдрал замок вместе с петлей из гнилой деревяшки, в которой та крепилась. Тоня ахнула, Дима, получивший отскочившей петлей по носу, ойкнул, черный провал погреба дохнул холодом и плесенью. Стас первым заглянул в черную дыру.

— Фонарик бы, с целью рассеяния темноты…

— Какой еще фонарик? — Дима оттер Стаса от двери погреба и свесил ноги вниз.

Зная Димины повадки, Владимир Владимирович крепко ухватил его за шиворот. Тем временем Тоня принесла молоток и пару гвоздей, чтобы прибить оторванную петлю погреба. Владимир Владимирович вынужден был отпустить Димин шиворот, чтобы взять у Тони молоток и гвозди. В то же мгновение Дима без звука исчез во мраке.

— Вот черт, ни на секунду отпустить нельзя!

Владимир Владимирович покачал головой, отложил молоток и осторожно позвал:

— Дима!

Ответа не было. Стас тоже забеспокоился:

— Димыч!

Черная пропасть хранила молчанье.

— Там хоть глубоко? — поинтересовался Стас у Тони.

— Я туда не лазила,— ответила та,— но, кажется, метра два, а то и три будет.

Тут Владимир Владимирович испугался ни на шутку.

— Дима!! — завопил он в темноту так, что и мертвые повскакали бы. — Дима, отзовись, засранец!!

Над погребом повисла зловещая тишина.

Кто‑то из девчат принес фонарик. Луч света пронзил темное царство, и сгрудившимся у люка погреба предстало зрелище. В овальном пятне света хорошо были видны две наполовину врытые в землю стеклянные двадцатилитровые бутыли. Головой к ним неподвижно лежал на земляном полу Дима, ноги его терялись во мраке, окружавшем световое пятно. Отвечать Дима не мог, потому что изо рта его торчала резиновая трубка, другой конец которой был погружен в бутыль. Дима сосал, не переставая, как проголодавшийся младенец сосет материнскую титьку.

— Расступись, честной народ!

Владимир Владимирович спустил в погреб лестницу и, кряхтя, полез вниз.

— Их тут три. Две еще не начатые,— сообщил он снизу.

Дима вместе с початой бутылью был вытолкнут на свет божий. В бутыли светло‑желтая мутноватая жижа бултыхалась на самом дне.

— Ну, ты даешь! — восхищенно сказал Стас. — Литров семнадцать усосал!

— Не,— скромно возразил Дима,— там с самого начала только половина была.

— Как же тебе удалось установить данный факт в полной темноте?

— Так я туда трубку совал. Сую‑сую, а оно все не сосется. Если бы полная была, то сразу бы начала сосаться.

— Ага, путем через посредство эмпирического опыта. А как ты трубку в темноте нашел?

Вопрос поставил Диму в тупик.

— Откуда мне знать, сама как‑то нашлась.

— Понятно, на подсознании,— глубокомысленно кивнул Стас. — У несознательных индивидов всегда подсознание сильно развито. В порядке компенсации.

— Это что, я, по‑твоему, несознательный, что ли?

— Конечно, несознательный. Советский трудящийся с высоким коэффициентом сознательности не пьет в одиночку, в отрыве от коллектива.

— А что делать, если коллектив меня бросил?

— Коллектив тебя в прорыв бросил, чем, можно сказать, честь оказал. А ты ее, чести то есть, недостоин оказался.

— Никто тебя никуда не бросал,— голос Владимира Владимировича долетел из глубины погреба, как из преисподней,— сам сиганул. Твое счастье, что ноги не переломал и бутыли не попортил.

Вскоре он вылез наверх с еще одной бутылью сидра, на сей раз непочатой, и банкой соленых помидоров.

Бутыли им хватило до утра. Чуть свет четверо девчат, которым было в первую смену, уехали, оставив пьяную троицу на попеченье двух товарок, которым было выходить во вторую. Но и те на работу чуть не опоздали, потому что оторвать мужиков от сидра оказалось выше их скромных сил.

7

Жарко летом в Киеве. Но в это жаркое лето и в Москве пéкло не меньше. По‑настоящему разницу между климатом центральной России и Украины можно ощутить только в межсезонье: весной и осенью. В апреле Владимир Владимирович эту разницу уже ощутил, тогда еще с радостным удивленьем. А теперь, в конце сентября, уже никакой радости. В Москве захолодало, задождило, закружились первые желтые листья, а в Киеве все еще лето. Устали от него, от жары невыносимой, а оно, проклятое, все не кончается. Сейчас бы в родное Подмосковье, на дачу, в лес за грибами. Но нет, самая работа пошла на КОМе, требует постоянного присутствия разработчиков. Местное начальство подгоняет — конец квартала на носу. Вся бригада сидит в Киеве, как арестованная. Даже Андрей Афанасьевич приехал и положил начало заселению пятой комнаты в гостинице гуртожитка номер два.

Народу много, вечера стали веселыми. Только приелось уже Владимиру Владимировичу такое веселье, тошно от него. А остальным на новенького хорошо, вольготно вдали от жен и забот домашних. Одному Андрею Афанасьевичу все равно. Не донимают его домашние заботы, и жены нет. А чай по‑своему, по‑фирменному, и в гуртожитке заваривать можно. Кто водку хлебом с «хек эл‑копом» закусывает, а Андрей Афанасьевич чаем запивает, покрякивает. Лысина от пота лоснится, взгляд осовелый, но речь все равно складная, льется, журчит, как реченька. И подпадают люди под гипноз речи‑реченьки, и слушают, слушают Андрея Афанасьевича. Только самые устойчивые, вроде Владимира Владимировича, время от времени стряхнут наваждение и разольют еще по граммульке. Тогда прервется Андрей Афанасьевич, слушатели вздрогнут, приходя в себя, потом вздрогнут еще раз, глотая горькую «з перцем», и снова журчит, усыпляет всех речь‑реченька.

Особенно говорлив Андрей Афанасьевич, когда в плохом настроении. А сейчас настроение у Андрея Афанасьевича неважное. Не понравился ему КОМ. Так комом в горле и стоит, глотать мешает. Здоровая махина, а не то, что чаю попить,— присесть негде. К тому же Василий, главный «питальщик» СКБ, дюже любознательным оказался. Что да как, все ему расскажи. Пристает и пристает: шо цэ такэ? да шо цэ такэ? Главное, может ведь и по нормальному, по‑русски. Но с москвичами принципиально по‑ихнему норовит, выпендривается, говнюк. Со схемкой, переделанной по эскабэшному, подлезает:

— И як вона працює? Дэсь же обратного зв’язку немає.

Долго смотрит Андрей Афанасьевич на перерисованную по‑эскабэшному схемку. И вроде бы знакомая схемка, а, вроде, и нет. Разве разберешься? А Василий не отстает, наседает. Вздыхает Андрей Афанасьевич. Ну нету, нету здесь обратной связи. Американцы почему‑то не сделали. А, может, и сделали, но в документации ихней ошибочка допущена, кто знает. Андрей Афанасьевич и сам не понимает, почему схема работает. Но работает ведь! Не всегда, правда. Может быть, как раз потому не всегда, что нет этой проклятой обратной связи. Андрей Афанасьевич взращен на релейной технике, полупроводников не любит никаких: ни германиевых, ни кремниевых, ни… вагонных. Один такой горе-полупроводник в софийском поезде попался. Чаю у него чуть ли не на коленях выпрашивать пришлось, а принес в конце концов такую бурду! Разве это жизнь? Да еще любознательный Василько со своей обратной связью, то бишь зв’язком…

— Нет,— журчит Андрей Афанасьевич, чай прихлебывая,— что ни говорите, хохлы — не наши люди. Другие они. Настоящего хохла с русским не спутаешь: и шеи не те, и мысли чудные, и лопочут не по‑нашему. Точнее, ладно бы не по‑нашему. Ну, говорят англичане по‑английски, а немцы по‑немецки, так и ладно: непонятное нам их лопотание, однако ж уважение вызывает. А хохлы — почти по‑нашински, да не по‑нашему. Вроде и понятно, а не понять. Смех один. Потому что исторические корни да истоки у нас с ними разные.

Не смущает Андрея Афанасьевича это «у нас», хотя сам он по происхождению стопроцентный украинец. Но считает себя русским, имеет право. А еще есть у него право иметь свою точку зрения и излагать ее:

— Разные у нас исторические корни. Малороссы — они из Черняховской археологической культуры, балканско-северночерноморской по происхождению. А великороссы — из Зарубинецкой, балто-славянской. Вот белорусы — те да, наши люди. Попробуй отличи белоруса от русского. Не отличишь. Даже с балтами — латышами и литовцами — у нас корни общие, а с хохлами — нет.

Андрей Афанасьевич делает паузу, чай наливает, и Козодоев успевает вставить слово:

— Мужики сумлеваются. Как ничего? Все ж‑таки братья‑славяне.

— Братья‑славяне, говоришь? Ну‑ну, скажи‑ка, чего братского между нашим вологодским мужиком и каким‑нибудь хорватом или македонцем? Те и другие — вроде как славяне. А что у них общего? Ничего! Внешне схожи? — Нет, не схожи они внешне. Одеваются так же? — Нет, по‑разному одеваются. Песни одинаковые поют? — Нет, разные у них песни. Дома похожие строят? И дома не похожи: изба — это изба, а мазанка — это мазанка. Наш северный человек в мазанке и жить‑то не станет.

— А язык?

— А что язык? Вон, все индейцы в Америке говорят кто по‑английски, кто по‑испански. Так что ж теперь, их англичанами или испанцами от этого считать? Дулю им. Общий язык, он откуда? В четвертом веке нашей эры о славянах цивилизованный мир еще и слыхом не слыхивал. А в шестом веке славяне уже пол‑Европы оседлали. Как вы считаете, можно за пару веков тихо‑мирно пол‑Европы заселить? Нельзя! Примерно в то же время арабы тоже за полтора‑два века заселили весь Ближний Восток и Северную Африку, даже в Испанию пролезли. Про это заселение мы знаем. Огнем и мечом под зеленым знаменем Пророка — вот как арабы территории осваивали. Но они покоряли цивилизованные народы, и об их нашествии мир знал. А славяне завоевали периферию Европы. Никто этого и не заметил, пока не захватили славяне Балканы и не сунулись в Римскую империю. Тут уж римляне трехнулись, воевать с ними стали. Даже слово «раб» — склавус по‑латыни — от славян произвели. И что вы думаете, римляне болгар не знали? Знали, даже покоряли их, но как фракийцев. Те у них рабами‑гладиаторами были, отважными гладиаторами. Спартак фракийцем был, между прочим. А болгар не знали, и югославов не знали. Не было югославов. Жили в тех краях македонцы, которые греками считались еще с Александра Македонского, жили иллирийцы — волохи наших летописей. А славян не было. Потом вдруг разом все славянами стали: и фракийцы, и иллирийцы, и македонцы. Почему? Ясно, почему. Покорили их славяне и заставили говорить на своем, славянском языке. Теперь все они вроде как славяне. А что они от этого другими стали? Дудки. Как были хохлами, так и остались.

Андрей Афанасьевич принялся наливать очередную чашку чая, и Владимир Владимирович, который уже закончил разливать последнюю бутылку, сумел вставить слово:

— Это ты, Афанасьевич, все хорошо говоришь. Прямо ложится на душу. Хохлы они хохлы и есть. А как же с болгарами. Братья навек, как‑никак!

— Тоже мне братьев нашел! Да вся история отношений Руси с Болгарией — сплошные войны, начиная с девятого века, когда князь Святослав половину Болгарии захватил и пожег. В балканских войнах мы с Болгарией воевали, в первую мировую — воевали, в Великую Отечественную — воевали. По одну сторону фронта только раз и оказались — в Турецкую войну и то потому только, что враг общий был — Османы. Сколько трепу про панславянизм. Вон, почитайте «Честь имею» Пикуля. И во время балканских войн трепались, и в обе мировые трепались, а ни черта не вышло. Потому как кроме языка ничего общего у славян и нет. Поляки Москву пожгли. С ними мы воевали и в восемнадцатом, и в сороковом. Чехам только бы, как и немцам, пиво пить. И внешне они на немцев похожи. С болгарами да сербами кое‑что получалось, но не из‑за языка, а из‑за веры нашей православной. И с хохлами нас даже не столько язык, сколько вера объединяет. Вера — она покрепче языка будет. Чем были сильны арабы? Не тем, что по‑арабски все покоренные народы говорить заставили, а тем, что веру единую мусульманскую насадили. Поэтому и говорим мы об арабском, а имеем в виду исламский мир. Входят в этот мир и Иран, и Афганистан, и Пакистан, хотя говорят там не по‑арабски. Если бы славяне, завоевывая Европу, тоже свою веру прививали, тогда бы панславянизм без всякого трепу сам собой бы расцветал. Но, видно, не было у славян такой веры. Сварог, Даждьбог да Перун слабаками против Христа оказались. Так и поплыли чурками по Днепру, когда Владимир Русь окрестил да идолов поверг. В общем, накрыло христианство весь панславянизм медным тазом. И с хохлами кроме веры нас ничего не объединяет.

— Как ничего? — Козодоев, по привычке, если и не спорил, то изображал спор. — С Украиной нас объединили сначала Хмельницкий, а потом Союз нерушимый.

— Подожди,— ответил Андрей Афанасьевич,— самостийна незалежна Укрáина еще своего последнего слова не сказала.

— Зато мы последнюю бутылку допили,— с сожалением сказал Владимир Владимирович.

— Чаю хочешь? — немедленно отозвался Андрей Афанасьевич, который уже выдохся и рад был сменить тему.

— Чай не водка, много не выпьешь,— отмахнулся Владимир Владимирович. — Ты мне лучше скажи, чьим все‑таки князем был Владимир: русским или хохлацким?

— Какой Владимир? Святославич или Всеволодович?

— Ты мне мозги отчествами не пудри. Тезка мой, который Русь крестил.

Андрей Афанасьевич, чтобы выиграть время, не торопясь налил еще чайку, тщательно размешал сахар.

— Святославич, значит… Формально, конечно, русским. В том смысле, что он Великий князь Руси. Хотя Русь‑то вроде как Киевская. А сам Владимир — по отцу варяг, по матери — местный, киевский. Так что по национальности, если по матери считать, то — хохол, а по должности — русский князь.

— Без бутылки не разберешь,— подвел общий итог Дима.

— Бутылок, увы, больше нет. А вопрос интересный, я имею в виду насчет бутылки. Придется идти в магазин,— подвел свой частный итог Владимир Владимирович.

8

Завод КОМ и его СКБ перевыполняли планы и выполняли соцобязательства. Комплексы наполнились блоками, подключались к питающей сети и один за другим вставали под наладку.

Все московские разработчики сосредоточились на ударном фронте, комплексе №1, который уже подавал признаки жизни. На втором и третьем комплексах в дневные смены помимо цеховых бригад работали бригады СКБ.

Москвичи налаживали комплекс №1 по своим «горбушечным» схемам, забракованным в свое время отделом нормоконтроля Института, но заботливо привезенным с собой в Киев. «Официальные» схемы, наклеенные на большие листы картона, пылились за ненадобностью на специальных стеллажах. Они оставались невостребованными даже наладчиками СКБ, хотя и были перерисованы ими же самими с документации, переданной Институтом заводу, но уже в соответствии с СТП завода КОМ. Более того, основной задачей отладчиков СКБ было срисовать при первом удобном случае именно московские «горбушечные» схемы и затем поделиться ими с цеховым коллегами.

В результате группа Хлястикова перерисовывала в свое время горбушечные схемы, чтобы их принял нормоконтроль Института, СКБ перерисовывало схемы Хлястикова, чтобы угодить нормоконтролю завода, а работать все равно все норовили с оригинальными горбушенчными схемами, нарисованными по‑американски! Все это Стас называл «обезьяним конвейером», тщательно нумеруя и подписывая листки собственных схем, чтобы местные не сперли. Не столь самоорганизованный Козодоев уже остался без половины своих листков и теперь вынужден был время от времени брать со стеллажа «официальные» и, чеша затылок и совершенно не узнавая свое творчество, путаться в них, как мальчик в соплях.

Эскабэшные бригады наладчиков включали своих программистов. Несколько ребят из СКБ прошли хорошую школу программирования на М‑3000, и освоить М‑4000 для них проблем не составляло. Среди них выделялся Миша Грузденшвейн, необъятно толстый, ужасно вонючий и в жизни поразительно флегматичный, но совершенно преображавшийся за пультом. Его сальные пальцы‑сардельки бегали по клавишам и кнопкам с такой невообразимой скоростью, что видавшие виды москвичи восхищенно затаивали дыхание, тщетно пытаясь уследить за тем, что делалось за пультом. Когда же, наконец, священнодействие заканчивалось, и Миша опускал руки изящным движением, как маэстро, взявший последний аккорд, его вердикт о том, работает или не работает тот или иной блок, принимался без обсуждения, как истина в последней инстанции. Миша не ошибался.

Стулья в цеху были в таком же дефиците, как и по всему заводу. На каждый комплекс полагалось по два стула, из которых в любой данный момент времени в наличии пребывало не более одного. Единственный тяжелый железный вертящийся стул стоял обычно перед пультом, но на него редко кто садился. Пульт машины был нарасхват. У него толпились желающие посмотреть работу своих блоков, в том числе принесенных с других комплексов. Наладчики оттирали, отпихивали локтями друг друга, и сидящий на стуле оказывался в самой невыгодной позиции. На стул садился только Миша, потому что все прочие тут же благоговейно расступались и отступали. Миша мог сидеть и сидел у пульта часами. Его жирный рыхлый зад, как хорошо подошедшее тесто, буквально обтекал круглое сиденье стула и свисал чуть ли не до пола. Становилось просто непонятным, Миша ли сидит на стуле или стул сидит в Мише.

— Это, как если бы я сидел на шляпке гвоздя,— преувеличенно сочувственно вздыхал Владимир Владимирович.

Но Миша чувствовал себя прекрасно. Телеса его ритмично колыхались в такт с танцующими по клавишам пальцами, стул все глубже вонзался в плоть, а Миша, казалось, получал от этого мазохистское удовольствие.

Стаса этот мазохизм раздражал. Едва Миша усаживался к пульту, Стас уходил курить. Курил он теперь только «БТ», что выходило дороговато даже с учетом командировочных.

— Приходится жертвовать собой ради коллектива,— вздыхал он, аккуратно вынимая из пустой пачки фольгу и тщательно разглаживая ее наманикюренным ногтем.

Разглаженную фольгу Стас резал на ровные полоски и наклеивал в качестве концевых маркеров на магнитофонные ленты. Северодонецкие магнитофоны срывали с лент концевые маркеры по нескольку раз в день, а промышленность наша концевых маркеров не выпускала, как не выпускала и много других нужных в хозяйстве мелочей. И чем мельче была эта самая мелочь, тем труднее было ее найти. А столь мелкую мелочь, как полоска отражающей свет фольги, найти вообще было невозможно. Плотная фольга сигарет «БТ» оказалась вполне подходящим суррогатом, и если бы не братская помощь «Болгартабака» и не педантичность самоотверженного Стаса, гробящего собственные здоровье и деньги, магнитофоны давно бы разнесло к чертовой бабушке.

И вот, наступил долгожданный момент, когда на первом комплексе прошел чек‑аут. Весть эта достигла начальственных ушей, и на следующее утро цех удостоил посещением Бобров.

— Тэ‑эк, товарищи ученые, показывайте этот ваш… чикаут.

В торжественной тишине Стас нажал ярко‑синюю еще не успевшую облупиться кнопку пуска. Все лампочки на пульте дружно мигнули и замерли.

— Ну! — торопил Бобров.

— Что, ну? — не понял Стас.

— Показывайте.

— Показ уже имел место быть произведен.

— Чего?

— Чек‑аута.

— Тэ‑эк… И что дальше?

— Дальше путем через посредство визуального контроля можно зафиксировать факт, что на пульте индицируется вот этот вот адрес,— Стас ткнул пальцем в лампочки на пульте. — Данный факт означает, что чек‑аут прошел до конца, машина произвела самопроверку, ошибок не нашла и нормально вышла в режим останова.

— И что, вот так, за секунду она сама себя проверила?

— По уточненным данным, за полсекунды.

— Тэ‑эк… А если какая‑нибудь ошибка?

— Тогда, путем того же визуального контроля, по этим же лампочкам можно определить наличие присутствия и характер имевшей место ошибки.

— Тэ‑эк… А что же будут делать три смены наладчиков, если ваш чикаут все проверяет?

— Так ведь проверяет, а не налаживает…

Стасу разговор надоел, и в его глазах зажглись лукавые огоньки.

— Сейчас будет цирк! — подмигнул Батый Тоне.

Стас набрал побольше воздуху и выдал:

— На предмет данного обстоятельства можно заключить, что оно, конечно, имеет место быть, но, если иметь целью внимательно и объективно разобраться, то, безусловно, особенно с учетом всего вышеизложенного, потому как, вследствие указанных обстоятельств, а также принимая во внимание оговоренные исходные посылки и условия, следует, разумеется, признать, что решение рассматриваемого вопроса представляет собой определенные трудности в связи с недостатком исходной информации и неверным толкованием отдельных положений, что, тем не менее, не является препятствием для дальнейшего углубленного изучения проблемы, и, несмотря на некоторую неоптимальность сформулированных выводов, предоставляет большие возможности для дальнейшего совершенствования, а также, в разумных пределах, конечно, ограничения побочных явлений в процессе рассмотрения…

Лицо Боброва стало бледнеть, а прозрачные глаза — наливаться кровью. Потом мелко задрожал левый мизинец.

— Он что, того? — Бобров, глядя на Владимира Владимировича, кивнул в сторону Стаса и покрутил пальцем у виска.

— Ага, он у нас такой,— Владимир Владимирович ласково погладил Стаса по голове,— если не остановить, сам не остановится. Останавливать?

Бобров, у которого уже дрожала вся левая рука и начал подергиваться левый глаз, вдруг заорал, брызгая слюной:

— Тэ‑э‑эк!.. Вам все хихоньки да хахоньки?! Игрушки?! Академия наук?! Тут завод, черт побери! Тут люди дело делают!! А вы чем занимаетесь?

— Ну да, хихоньками да хахоньками и занимаемся,— с совершенно серьезным выражением и сочувствием на лице закивал Владимир Владимирович.

Он широко взмахнул руками перед самым носом Боброва, как бы дирижируя воображаемым хором, и с воодушевлением запел:

Мы можем петь и смеяться, как дети
Среди всеобщей борьбы и труда!
Уж мы такими родились на свете…

Третью строчку, которую, изображая руководимый Владимиром Владимировичем хор, подхватил охрипшим голосом Стас, спешно ретировавшийся Бобров слышал уже издалека.

— Хорошая песня, со смыслом,— сказал Владимир Владимирович, опуская руки, когда Бобров скрылся из глаз.

— Еще с каким! — подхватил со смехом Стас. — Кругом, мол, все вкалывают, трудятся в поте лица, не покладая рук, а мы плевали на всех, ходим себе, смеемся да песенки распеваем. Уж извините, такие вот мы люди! Песня, следует признать, с высоким коэффициентом соцреалистичности. Ладно, пойду, дерну газировочки, надо горло промочить.

— Давай, дерни, — напутствовал его Владимир Владимирович, — дело хорошее. Нам газировка, как песня, «строить, но жить помогает…».

После этого Бобров долго не показывался в цеху. Зато очень скоро москвичи начали ощущать какое‑то скрытое противодействие, а бригады наладчиков СКБ с комплексов №2 и №3 исчезли. Создавалось впечатление, что начальство СКБ не слишком заинтересовано в завершении наладки первой промышленной партии машин в установленные сроки.

Тем не менее, наладка комплекса №1 ни шатко, ни валко продвигалась дальше и дальше. Преимуществом десятого цеха перед Институтом было то, что наладка постоянно велась в три смены, и комплексы практически не выключались. Поэтому злополучные микросхемы, чувствительные к включениям и выключениям питания, отказывали гораздо реже. Может быть, сказывался и прогресс отечественной микроэлетроники: качество самих микросхем стало повыше. Как бы то ни было, периодические катастрофические провалы, характерные для «Матильды», цеховые комплексы не мучили.

Стас нарисовал фломастером и прикрепил к пульту комплекса №1 небольшой плакат:

Ни шагу назад — позади Бобров!

Позже под каллиграфической надписью Стаса кто-то из цеховых дописал шариковой ручкой: «Широко шагать — штаны порвать!». Но рвать свои обветшавшие в командировках штаны никто и не собирался. Дело продвигалось вперед тихим, но уверенным шагом.

К концу ноября комплекс № 1 был предъявлен ОТК.

G E F

На главную В оглавление Дальше

---

[1] Лондонское метро (англ. разг).

[2] Площадь Победы (укр).

[3] «Подснежник» (укр).

[4] пятилетку досрочно! (укр.)

[5] Откуда? (укр.)