Глава III ___ Георгий Георгиевич

Из любых командировок

мы вернемся в Институт,

где не только на Боброва —

на Абрамова кладут…

Э-е-е-ей, «Матильда»,

любимая моя,

после стольких лет разлуки

я вернусь в твои края!

(Из местного фольклора)

1

Череда серьезных перемен в жизни Ер Ерыча началась с того, что подошла его очередь на автомашину. Собственно говоря, не совсем очередь. Институт, как любая уважаемая организация, имел некую квоту на новые автомобили. Делилась эта квота между сотрудниками Института каждый раз по честному, то есть с участием профкома. В результате такой честной дележки дирекция меняла машины раз в два‑три года, заведующие секторами и профсоюзное начальство — раз в четыре‑пять, и еще кое‑что, от случая к случаю, перепадало заведующим отделами и профсоюзным активистам. Очередь, конечно, была, но в ней стояли остальные, простые смертные. Стоять в очередях им было не привыкать.

Ер Ерыч проработал в Институте пять лет, и даже сопротивление КПД не могло нарушить неписаное правило. Начальство, институтское и профсоюзное, понимало, что такие «традиции» нарушать нельзя. А, самое главное, нельзя вокруг такого вопроса поднимать шум. Себе дороже выйдет.

Так Ер Ерыч поменял машину.

В свой медовый автомобильный месяц Ер Ерыч отдал зятю старенький потрепаный «Москвич» и радовался новым сияющим «Жигулям», совершенно не подозревая, что это только начало лавины перемен, уже готовых обрушится на него, и перемен далеко не столь радостных.

Первой ласточкой стало заявление в профком Института от его супруги с призывом к институтской общественности «посодействовать в сохранении семьи». Для этой самой институтской общественности не было секретом, что нарушителем семейного благополучия была секретарша КПД Наташа, и общественность с интересом ожидала вызова обоих на профком. Но профком получил от КПД команду притормозить, и Ер Ерыч был «проработан» на партбюро, причем, вопреки партийному уставу и традициям, заочно. Все было обделано быстро и тихо, пока Ер Ерыч, по выражению Стаса, «пребывал в КОМе», то есть находился в командировке в Киеве. Наташа вообще осталась в стороне.

КПД держал дома ученическую папочку с завязочками бантиком, в которой собирал досье на строптивого конкурента. Копии заявления жены и протокола партсобрания улеглись в этой заветной папочке рядышком с представлением из киевского УВД на Владимира Владимировича и еще несколькими малозначительными документиками. Всего этого Ер Ерыч не знал, но понял, что игра против него ведется серьезная. Он догадывался, откуда инспирируются все новые и новые слухи о «фактах аморалки» заведующего сектором. Слухи эти ползли по Институту, как тараканы. В чем конкретно состояли эти факты, оставалось неизвестным, хотя молва увязывала их с командировками в Киев и какой‑то телегой пришедшей из тамошней милиции.

Заявление в профком стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Ер Ерыча. С женой они не ладили давно. Женившись еще на третьем курсе на бойкой девице с параллельного потока, старше его на два года, студент Жора не сразу понял, что совершил ошибку. Но год от года несовместимость его увлекающейся, но легко ранимой натуры с холодной расчетливой сущностью супруги ощущалась все явственней и постепенно переросла в постоянно тлеющий конфликт без видимых причин и путей его преодоления. Увы, осознал ошибку молодости Ер Ерыч, когда развод уже ломал судьбы двух маленьких дочерей и мог серьезно повлиять на его успешно складывавшуюся карьеру. И решил Ер Ерыч терпеть, не ввязываясь в домашние дрязги и уступая в житейских мелочах. И честно терпел, насколько позволял его вспыльчивый характер, терпел, пока не стали обсуждать его личную жизнь во всех закоулках Института. Тогда переполнилась далеко не бездонная чаша его терпения, рубанул с маху Ер Ерыч ядреной кочергой свою семейную жизнь и подал на развод. Он и раньше не слишком скрывал свои отношения с Наташей, а теперь подчеркнуто демонстрировал их на работе, как бы показывал всем, что вся его жизнь на виду, и скрывать ему нечего. Решение оказалось верным: слухи утихли.

Так Ер Ерыч поменял жену.

Но старую да сварливую жену на молодую да ласковую даром не меняют. Хорошую трехкомнатную квартиру пришлось оставить в качестве отступного. На кооператив после покупки автомобиля денег не оставалось, и Ер Ерыч переселился к Наташе, жившей с матерью в отдельной малогабаритной квартирке. Самолюбие Ер Ерыча было сильно уязвлено, но, делать нечего, приходилось налаживать новую жизнь на положении приживалы у тещи.

Так, завершая первый этап перемен, Ер Ерыч поменял место жительства.

— Бог, он любит троицу, но не успокоится! — не удержался по этому поводу от рифмоплетства Стас, когда, отмечая очередную перемену в жизни Ер Ерыча, компания разработчиков напивалась у Козодоева. Отмечать на работе считали опасным для попавшего в «черную полосу» начальника, а у гостеприимной супруги Козодоева всегда наготове закусочка со своего огорода. К тому же, кооперативный дом находился рядом с Институтом, а домой оттуда для многих и вовсе — на другой этаж на лифте.

— Намекаешь, что и работу менять придется? — пристально глядя на Стаса помутневшими уже глазами, спросил Ер Ерыч. — Во‑первых, не троицу, а двоицу с половиной. С квартирой еще что‑то решать надо. А, во‑вторых… Ладно, не смущайся, ты прав: сам вижу, что придется. А жаль. Только‑только что‑то получаться стало, только наладилось. Эх, какую М‑8000, кочерга ядреная, мы бы отгрохали!

Ер Ерыч сосредоточенно помолчал, а потом вдруг выкрикнул:

— И отгрохаем!!

А пока грохнул кулаком по столу, тяжело поднялся и, слегка покачиваясь с полным стаканом в руке, решительно добавил:

— Обещаю, мужики, пока не сделаем «Клотильду», не уйду!

Под дружное «ура!» чокнулись и выпили за Ер Ерыча, потом снова чокнулись и выпили за «Клотильду». Но настроение у всех было хреновым.

«Клотильдой», о разработке которой пришла пора объявлять официально, уже успели окрестить будущую М‑8000. А еще ее уважительно величали Клотильдой Ерычной. Это отчество, любовно данное разработчиками своему будущему детищу, заставляло КПД, по выражению Стаса, выпрыгивать из штанов и, облегчившись таким образом, наращивать усилия по дискредитации «папаши» «Клотильды».

Придание официального статуса любой разработке, тем более, столь масштабной, как ЭВМ, требовало представления в министерство несметного количества бумаг. Если необходимость составления некоторых из них, в частности многочисленных обоснований, калькуляций и смет, не противоречила извращенному советской действительностью здравому смыслу, то основной документ — техническое задание на разработку, или сокращенно тэ‑зэ — не находил объяснения даже в тренированом сознании советского человека. Ибо писали тэ‑зэ сами разработчики. То есть, по сути дела, они давали задание что‑то разрабатывать сами себе.

Если не задаваться дурацким вопросом «зачем?»,— то, казалось бы, чего проще? Оно, конечно, так, но составление технических заданий всех рангов тоже было строго гостировано. Соответствующие ГОСТы, ОСТы и СТП, как всегда, строго предупреждая о «преследовании по закону», многословно и мелочно указывали с бесконечными ссылками на другие ГОСТы, ОСТы и СТП: что, в каком порядке и как. Указания включали не только перечень обязательных и необязательных (читай, тоже обязательных) разделов и параграфов, но и… все те же размеры полей, отступов и интервалов между строчками текста. Стандарты накрывали своей тяжелой десницей и многочисленные приложения, приводя в качестве примеров какую‑то не воспринимаемую на трезвую голову галиматью. Единственное, что не объяснялось,— зачем все это нужно. Не объяснялось, потому что никакого разумного объяснения не было.

— Эти ГОСТы на тэ‑зэ нэ абъедиш на казэ! — ерничал с «кавказским» акцентом Стас, обложившись кипами стандартов и грызя с не очень оптимистичной улыбкой свой «Паркер» в перерывах между командировками в Киев. Составление разделов технического задания разным там бурашкиным передоверять не полагалось, поскольку считалось делом весьма ответственным.

Но вся эта вопиющая бессмыслица сразу обретала вполне определенный смысл, и ответственность составителя становилась очевидной, как только к написанному техническому заданию прикладывали титульный лист. Лист действительно был титульным: титулов на нем было много; все они располагались между многократно напечатанными по всему полю листа прописными буквами вразрядку словами «УТВЕРЖДАЮ» или «СОГЛАСОВАНО» и фамилиями, которые в Институте произносились с благоговением. Вследствие многократности каждого из этих магических слов к техническому заданию полагались “ноги”. В данном случае это были ноги Ер Ерыча, который носился по заколдованному министерскому кругу, согласовывая и утверждая.

Добрый совет Стаса «пользоваться достижениями цивилизации путем через посредство повышения коэффициента телефонизации» здесь не работал. Звонить в министерство можно было днями безо всякого результата.

— Добрый день, Валентин Федорович на месте?.. Ах, в командировке! А когда вернется?.. Через неделю?.. А Вы не скажете, может ли за него согласовать техническое задание на разработку Василий Алексеевич?.. Не знаете? Извините. Спасибо.

— Добрый день, Василий Алексеевич на месте?.. Ах, на совещании у Тимофея Викторовича! А когда вернется?.. Когда кончится совещание, понятно. А когда оно кончится?.. Не знаете. Извините. Спасибо.

— Добрый день, Ашот Арташесович на месте?.. Вы не могли бы соединить меня с ним?.. Из Института электронных управляющих машин… Да… Ашот Арташесович?.. Добрый день! Ашот Арташесович, извините, Вы не могли бы согласовать техническое задание на разработку М‑8000 за Валентина Федоровича?.. Но его же нет, он, к сожалению, в командировке… Не в командировке? А где? На коллегии? Извините, мне сказали, что он в командировке… Еще раз извините. Спасибо.

— Добрый день еще раз, Василий Алексеевич с коллегии вернулся?.. Ах, уже уехал? А завтра он будет?.. В командировке? Извините. Спасибо.

И так без конца. Это была борьба на измор. В начале четвертого квартала она превратилась еще и в борьбу на последнем рубеже, когда отступать уже некуда. Не даром Дима, поднимая над головой сжатый кулак á la Фидель, напутствовал Ер Ерыча перед очередным заходом в министерство:

— «Клотильда» o muerte! Venceremos! [1]

Испанский язык Дима учил давно и безнадежно. Прямой нужды в этом не было: в семье говорили по‑русски, хотя отец так и не избавился от сильного акцента,— но Дима считал своим долгом перед родиной предков знать в совершенстве ее язык. Увы, до совершенства, несмотря на активную помощь отца, было еще далеко.

— Как бы и впрямь, пока победишь, концы не откинуть,— устало отвечал Ер Ерыч. Замотанный, злой и по бездомности своей плохо выбритый, он действительно сильно смахивал на barbudo [2].

А Стас, имея в виду министерские джунгли, комментировал:

— Там быть надо не барбудой, а зубастой барракудой!

Действительно, острые зубы в общении с толстомордыми и толстокожими валентинами федоровичами не помешали бы.

Когда министерские бонзы вернулись из отпусков, продемонстрировали секретаршам шоколадный загар, раздали и получили сувениры, обменялись впечатлениями и приступили, наконец, к функционированию, удалось одержать промежуточную, но важную победу: «Клотильду» внесли в официальные планы министерства на следующий год. Мало того, Ер Ерычу удалось даже пробить включение в смету разработки западногерманский компьютер «Сименс», причем именно ту модель, параметры которой более всего соответствовали параметрам, зафиксированным в техническом задании на разработку «Клотильды».

Трудно переоценить столь невероятный успех. Разве это, черт возьми, не здорово, когда то, что ты только‑только собираешься разрабатывать, стоит перед тобой уже готовенькое! Да еще немецкое. Да еще даром. Все технические решения — вот они, живые, тепленькие: смотри и срисовывай. «Клотильды» еще и на бумаге‑то нет, а программы для нее можно не только писать, но и отлаживать впрок на прекрасной машине! Сами немцы, наверное, дорого бы дали за такую возможность. Но им нельзя, у них, видите ли, сдирать не положено. Сами шишки себе набивают. Ну и пусть набивают, пижоны, а мы не будем. Не обязаны! Спасибо родной Партии и лично Ер Ерычу. Правда, немцы, набив шишки, свой компьютер уже сделали, а мы, без шишек, все еще тэ‑зэ согласовываем, но это уже другой разговор…

Так «на щите» во второй половине ноября Ер Ерыч, все еще маявшийся бездомностью, с радостью укатил в Киев, где на заводе КОМ готовился к сдаче ОТК комплекс №1, и где уже сидела вся его команда разработчиков.

2

Еще не вышедший из ритма министерской суеты, Ер Ерыч полетел в Киев самолетом. Но быстрее не получилось. Осенние циклоны накрыли Москву и Киев пеленой холодного мокрого снега и дождя, вылет задержался. Ер Ерыч несколько часов промаялся во Внукове, муторно долго добирался из Борисполя через весь Киев до Святошина и оказался на “рюмочной” аллее перед заводом уже к шапочному разбору. Окошечко бюро пропусков захлопнулось перед его носом, и никакая ядреная кочерга открыть его не могла. Хорошо хоть, Бобров оказался на месте, и какая‑то сотрудница СКБ, идя домой через проходную, вынесла Ер Ерычу направление в гуртожиток номер два.

Гуртожиток встретил Ер Ерыча неестественной тишиной. Из‑за приближающейся сдачи комплекса №1 вся команда еще трудилась в цеху. Подергавшись в несколько запертых дверей, Ер Ерыч остановился в нерешительности, не зная, что делать. Из конца коридора до него донеслись жалобные стонущие звуки. Там Хлястиков, единственный, кого не затронула предсдаточная лихорадка, скучал в одиночестве, лениво подергивая гитарные струны. Гитара выглядела совсем новенькой. Еще несколько ее сестер живописно валялись по койкам.

— Что за ансамбль народных инструментов? — изумился Ер Ерыч, с трудом стаскивая намертво прилипший за день к телу мокрый плащ.

Хлястиков отложил гитару:

— Вчера на Червоноармийской продавали. Вот все и понакупили.

Еще бы не понакупить!

Нелегко было в то время найти советского трудящегося, который не хотел бы купить гитару. Набившая оскомину и обрыдшая официальная эстрада толкала молодежь в подворотни, где на все лады забренчали шестиструнки и семиструнки, варварски лишенные одной из штатных струн. Надо отдать должное доморощенным исполнителям. Постепенно, вслед за Высоцким, они переросли урочно‑зековский репертуар, и творчество подворотен превратилось в серьезную во всех отношениях альтернативу советской эстраде. Партия и правительство, как всегда, отреагировали самым простым и единственно доступным им способом: гитары из продажи исчезли напрочь. К бесконечному числу дефицитов в стране добавился еще один.

И все‑таки гитары доставали. В Москве гитару не сыскать днем с огнем, но кое‑где, по периферии,— можно. Старшей дочери Ер Ерыча гитару привезли с севера, из Карелии. Сделана по спецзаказу: шестиструнка, отделана под карельскую березу. Звук, правда, неважный, но это пустяки. А сын Николая Николаевича Коля припер, не поленился, гитару из стройотряда, аж из Красноярского края. И гремело, гремело в подъездах под гитарный звон:

…Но парус, порвали парус!!!
Каюсь… Каюсь… Каюсь…

Понятно, когда кто‑то из обитателей гуртожитка принес весть о том, что в мебельном магазине на Червоноармийской дают гитары, все ватага разработчиков немедленно ринулась туда. И теперь гуртожиток напоминал не то музыкальный магазин, не то ансамбль народных инструментов на перекуре.

— Сыграл бы что‑нибудь, что ли,— попросил Ер Ерыч Хлястикова, неуверенно беря в руки одну из гитар.

— Да не умею я.

— А зачем покупал?

— Как зачем? Все брали. Как народ, так и мы…

— Народ — это и есть мы!

— Конечно, мы — народ,— согласился Хлястиков.

— Но при этом каждый из нас обязан оставаться личностью и индивидуальностью.

— Ага, обязан,— опять согласился Хлястиков.

И Ер Ерыч остался личностью и индивидуальностью. Он подавил в себе стадное чувство, именуемое также чувством коллективизма, и решил не соваться снова под противный моросящий дождик.

— Подарок хороший,— непонятно к чему сказал вдруг Хлястиков.

Ер Ерыча как током ударило. Через три недели у младшей день рождения. Младшая дочь, хоть и жила теперь отдельно, с матерью, но продолжала мастерски доить доброго папочку. Теперь она выклянчивала гитару. Особенно напор с ее стороны усилился после того, как гитара появилась у старшей. Постоянный дух соперничества, порой элементарная зависть, не ослабели и после того, как старшая дочь вышла замуж и стала жить своей семьей. Покупка гитары не только решала извечно тяжелый вопрос о подарке ко дню рождения, но и снимала один из конфликтов между дочерями.

— Правильно мыслишь! — Ер Ерыч снова нехотя натянул мокрый плащ. — Как добраться до этой вашей Червоноармийской?

Получив исчерпывающе запутанные инструкции, он снова вышел под дождь.

Длинна вулиця Червоноармiйська! От центра, от Бесарабки, тянется она по городу, конца‑края не видать. Долго топал Ер Ерыч по лужам, ища мебельный магазин. Уже стемнело, и Ер Ерыч вглядывался в загоравшиеся вдоль улицы неоновые вывески. Среди бесчисленных «Перукарен», «Їдален», «Подарунков» вывеска мебельного магазина не попадалась. В конце концов, Ер Ерыч обратил внимание, что идет он уже не по Червоноармийской, а по какому‑то Проспекту 40‑летия Октября.

— Кочергу твою ядреную! Что за дурацкое название? — пробормотал Ер Ерыч, беспомощно оглядываясь.

Из‑за мерзкой погоды улицы города опустели. Ер Ерыч сплюнул:

— Ловко! Каждый год можно по одному новому проспекту называть: «Проспект Сорокаоднолетия», «Проспект Сорокадвухлетия» и так без конца. Только в Киеве могли такое удумать! Долго думали, наверное. И, удумав, расползлись по домам — спросить не у кого.

Он ошибался, причем дважды.

Первая ошибка Ер Ерыча заключалась в том, что удумать такое могли не только в Киеве. Ни один почин, даже самый дурацкий, не оставался в Стране Советов не подхваченным. Столицы соревновались, соревновались ревниво, как дочери Ер Ерыча. Младшие не хотели уступать старшей, старшая не могла допустить, чтобы у нее не было бы чего‑то такого, что есть хоть в одной из младших. Когда в Москве началось строительство Выставки достижений народного хозяйства, тут же аналогичную выставку заложили в Киеве. На громадном пустыре вдоль Великой Окружной развернулась очередная стройка века, и рванулся к ней от конца Червоноармийской улицы, сметая деревеньки и засыпая овраги, новый проспект. Москва взирала на это снисходительно: стройте, мол, стройте, нашу ВДНХ вам все равно не переплюнуть! Но вот только‑только наметился пунктиром пятиэтажек‑хрущоб новый проспект, и назвали его не просто так, а в честь Великого Сорокалетия. Здорово щелкнул Киев по носу Москву! Долго приходила в себя старшая сестра. И только двадцать лет спустя появилось, наконец, и в главной столице нечто похожее — Проспект Шестидесятилетия Октября. Бездарно, надо сказать, появился. Оттяпал кусок Профсоюзной улицы, в итоге и сам ублюдочным получился, и товарищу Швернику подгадил. Как было до этого хорошо. Естественно ответвлялась от бывшей Профсоюзной улицы улочка имени великого руководителя советских профсоюзов товарища Шверника и весело бежала, слегка искривляясь, к знаменитым хрущевским Черемушкам, густо заселенным членами все тех же советских профсоюзов. И вдруг, подхватив киевскую инициативу, переименовывают именно тот кусочек Профсоюзной улицы, откуда берет свой исток улица Шверника. И враз лишается товарищ Шверник своих надежных профсоюзных корней, а улица его имени остается простой заштатной улочкой, известной‑то в народе только благодаря тому, что звалась она раньше улицей Телевидения, и жили на ней всем известные и всеми любимые телевизионные дикторы.

Вторая ошибка Ер Ерыча состояла в том, что недооценил он советского трудящегося. Даже в столь мерзкую погоду выплыл, наконец, из какой‑то подворотни абориген с авоськой и, размазав ладонью по физиономии сопли, объяснил на почти великорусском наречии, куда надобно грести:

— Мебельный? Где гитары дают? Да трошки назад треба. Там вон, справа. Там вывеска не горит, приглядываться надоть.

Скромная вывеска «Меблi» действительно не горела, потому что неоновая трубка на первой букве у нее была разбита хулиганами. А что такое «мебли» без первой буквы? Форменная порнография. А поскольку таковой в Стране Советов быть не может по определению, остальные буквы не зажигали тоже.

Ер Ерыч улыбнулся и толкнул дверь. В магазине никакого столпотворения. Приличные люди в такую погоду даже собак не выгуливают, а неприличным в магазине, где дают гитары, делать нечего. Правда, гитары остались только бракованые. С трудом подобрал Ер Ерыч что‑то более‑менее похожее на музыкальный инструмент: всего без одной струны да с парой дефектов деки. Подарок получался сомнительным. Кабы не столько мук из‑за этой гитары, ни за что не отдал бы двенадцать рублей. А так делать нечего.

Во второй раз гуртожиток встретил Ер Ерыча вошедшей в самый разгар всеобщей пьянкой, что приличествовало погоде и было естественно. Единственным неестественным диссонансом, сразу ударившим по ушам Ер Ерыча, был нестройный звон сразу нескольких гитар. Народ еще не наигрался в новые игрушки. Козодоев увлеченно дергал струны одной; Дима, припав ухом к струнам, делал вид, что настраивает другую; и даже Владимир Владимирович, сидя с отрешенным видом, пытался изобразить на третьей какой‑то романс. Один Батый сидел без гитары, всем своим видом показывая, что такие забавы не для него. Вот если бы добрую домбру! Хорошую мелодию и на двух струнах сыграть можно, а с семью — одна путаница; неудивительно, что никто толком играть не умеет.

С появлением начальства, стыдливо засунувшего свою увеченную гитару под кровать, музыкальные экзерсисы прекратились, и все снова уселись к столу. За столом, среди своих, на душе у Ер Ерыча потеплело и отлегло. Слегка отодвинув очередной стакан, он попросил:

— Сыграли бы что‑нибудь.

Возникла неловкая пауза. За всех ответил Козодоев:

— Никто не умеет…

— Так и никто?

— Так и никто.

— Тоже мне, музыканты!

Ер Ерыч взял у Козодоева гитару, пару раз щипнул струны и вздохнул:

— И я не умею.

— Научимся,— бодро пообещал Козодоев.

— Научимся вряд ли. Но, раз дают, надо брать,— как всегда резонно возразил Владимир Владимирович. Ему гитара — на хрен не нужна, купил только из солидарности.

Действительно, «раз дают, надо брать!» — вот и вся философия советского человека. Потом могут и не дать. Сначала купи, а потом разбирайся, нужно или не нужно. Может, и пригодится.

Владимиру Владимировичу гитара пригодилась. Точнее, не самому Владимиру Владимировичу, а Ер Ерычу. Владимир Владимирович великодушно обменял свою хорошую гитару на бракованую начальника, а по дороге в Москву загнал последнюю на вокзале за червонец какому‑то дембелю, потеряв на все про все два рубля.

«Восемь кружек пива!» — механически подумал он. Впрочем, без особого сожаления.

3

Разжалованный из начальников цеха в начальники комплекса №1 Сергей Филиппович Задыхайло, в обиходе просто Пилипыч, разливал по грязным стаканам мутную жидкость из вонючей автомобильной камеры.

— Здоровэньки будэмо!

Заканчивались сутки прогона первой заводской машины. Представитель ОТК на ночь не остался. Чего себя мучить? ОТК, на самом деле, не больше других надо. Им прогресс из общего котла идет. Не примет ОТК у десятого цеха машину — завод план не выполнит. Завод план не выполнит — десятый совсем без прогресса, а остальным его ополовинят, ОТК тоже. Приятно, конечно, цеховым подгадить, но не за свой же счет! По мелочам — это можно, даже нужно. За прошедший день ОТК Пилипычу крови много попортил. Повод всегда найдется, а когда сдается первая машина новой серии, его и искать не нужно. Документация не отработана, опыта и установившейся практики нет. Придирайся, к чему хочешь. Давно у ОТК такой возможности для кровавого пиршества не было. Попировали всласть! И по домам. А Пилипычу с москвичами судьба — утеревшись, в цеху, на рабочем месте оттягиваться. Тоже можно, если над душой зануда из ОТК не стоит. Спирт есть, целая камера. Не слишком эстетично, зато от начальства прятать удобно. С закуской, правда, плоховато. Но это ничего, после такой нервотрепки все равно кусок в горло не лезет. Так что все добре!

— Здоровэньки будэмо!

Много уже выпито, но москвичи еще держатся. Их вон сколько. По очереди в столовую ходят, да и вздремнуть могут по очереди. А он, Пилипыч, один. Фигаро здесь — Фигаро там, а Задыхайло — сразу и тут, и там. И начальнику цеха, который еще недавно ему в рот смотрел, угоди, и ОТК поперек не скажи, и с москвичами не поссорься. Пижоны, конечно, эти кацапы, но без них машину не сдашь — мудреную штуку придумали, сволочи!

Двое суток не спал Пилипыч. Голова чугунная, ноги ватные, глаза слипаются. Еще по стаканчику? Это можно. Спирт забористый, резиной воняет — спасу нет. Но нутро обжигает, как надо, и взбадривает. Добре! К сожалению, только поначалу. А потом становится совсем плохо. Москвичи, богу душу их мать, все держатся, даже тот, плюгавенький. А его, Пилипыча, совсем развезло. Не уснуть бы, не ударить в грязь лицом перед кацапами, перед этим плюгавеньким!

— Эй, Дима,— цепляется Пилипыч к плюгавенькому, недобро косит налитым кровью глазом,— ты, поди, раза в три меньше начальства получаешь, а пьешь с ним наравне.

Дима удивленно смотрит на Пилипыча:

— Ни фига! Командировочные всем одинаково платят!

Осекся Пилипыч! Совсем плохо ему: растерялся, не нашелся, что ответить. Что‑то надо делать, думает, чем‑то достойным ответить плюгавым кацапам. Думал‑думал и придумал Пилипыч: песня нужна! Душевная да раздольная, чтобы забылись обиды, чтобы кровь вновь заиграла, чтобы стряхнуть мутную пелену с глаз, чтобы ноги сами в пляс пошли. Да еще такая, чтоб напомнила далекое родное село под Донецком, затерявшееся среди терриконов, полноногих и полногрудых девчат с тугими длинными косами, уложенными венцом вокруг головы, беззаботную молодость парубка, не ведавшего ни превратностей начальственной карьеры, ни измывательств ОТК, ни издевательской наглости плюгавых кацапов. Добре придумано! Ай да Пилипыч!

— Здоровэньки будэмо! Заспиваемо!

И запевает Пилипыч. Сначала вполголоса, как бы прислушиваясь к себе, потом громче, вольнее. И вот песня как будто начинает жить своей жизнью, сама рвется птицей из души, выпархивает и летит, летит под сводами цеха, уносит Пилипыча на своих крыльях:

…Там, на шахте угольной
паренька приветили,..

Но, чу! Что такое? А, это тихо‑тихо пристраивается к Пилипычу еще один голос. Владимир Владимирович подпевает:

…руку дружбы подали,..

Добре! Благодарен Пилипыч Владимиру Владимировичу за «руку дружбы», за то, что так тихо, так душевно подпевает, не мешая, вторым голосом. Но рано радуется Пилипыч. Вдруг резко наддает второй голос и сразу становится и первым, и единственным: не слышно уже Пилипыча, все накрывает ревущий бас:

…повели в ЗАПОЙ…

И утих громовой голос, а не сразу понявший, в чем дело, Пилипыч по инерции продолжает свое соло:

Девушки пригожие
тихой песней встретили…

И снова гремит, глуша все, бас:

И в забой ОПРАВИЛСЯ
парень молодой…

Тут только доходит до Пилипыча, что опять потешаются над ним. И машет он безнадежно рукой под хохот москвичей:

— Какую песню испортили!

— Ничего, мы еще лучше споем,— и утешает, и потешается Владимир Владимирович.

И вот уже могучим хором разливается под бесконечными пролетами десятого цеха «Червона рута».

Между тем к комплексу №1 стягиваются потихоньку наладчики с других комплексов. Скучно им. Какая работа в ночью? Так, отсиживают они свою смену, лениво переставляя блоки и попивая из термосов кофе или чай. А тут концерт, да еще какой! Ер Ерыч за хозяина. Всех рассаживает, нет, расставляет, потому как стульев в цеху — острая нехватка; потчует казенным спиртом из вонючей камеры. Все новые голоса, приняв “причастие”, вливаются в хор десятого цеха. Потеха. Украинские песни и тосты чередуются с русскими. Чем не братство народов? Всем хорошо, всем «добре»!

Незаметно бежит время. Уже забрезжил рассвет сквозь стеклянную крышу цеха. Голоса, как иерихонские трубы — аж до проходной донеслось. Оттуда прибежала перепуганная бабка‑вахтерша с берданкой в руках.

— Сдурели, чи шо? Замолчите! — орет, берданкой грозит.

Цеховые испугались, примолкли. Какое никакое, а начальство. Даже Пилипыч малость протрезвел, глазами хлопает, соображает, как быть.

Владимира Владимировича на испуг взять не просто. Встал он с любимого ящика и попер всей своей массой на вахтершу. Тут же рядом, слева, возник неразлучный Дима, с другой стороны Ер Ерыч пристроился. Чем не три богатыря? Владимир Владимирович — за Илью Муромца, Ер Ерыч — за Добрыню Никитича, Дима — за Алешу Поповича. Правда, хиловат Попович, да и Добрыня не очень. Но насмерть встали на кордоне, теснят богатыри бабку из цеха. Та берданкой защищается, слюной брызжет:

— Сдурели, чи шо? Замолчите, вам говорю! Я ведь и докладную написать могу!

— Сама ты, бабка, сдурела, сама бы и замолчала! А докладную‑накладную, коли сможешь, пиши,— степенно, как и подобает Илье Муромцу, отвечает Владимир Владимирович, а сам во главе троицы все теснит и теснит обеих, бабку и берданку. — Я, между прочим, тоже могу докладную написать!

— Может, может,— поддакивает сзади Стас,— он грамотный.

Теперь уже пугается бабка:

— Об чем напишешь‑то? Я при исполнении…

— Вот об том, бабка, и напишу, что ты «при исполнении» пост свой важный бросила и по цехам шляешься да работать мешаешь, а от твоего махания ружьем машина наша сломалась, и план завода накрылся от этого медным тазом.

— Да как же она могла сломаться? — недоуменно бормочет бабка, не чая уже, как бы незаметнее исчезнуть. Что может быть страшнее, чем сорвать план завода? Фантазии бабки не хватает, чтобы представить, что за это будет. Неужели это она, Митрофановна, план заводу выполнить не позволила?

Задрожала бабка:

— Не может быть…

— А вон, смотри сама, старая,— берет бабку на понт Владимир Владимирович, тычет большим пальцем за спину в сторону комплекса №1.

Сам он оглянуться не может, бабку‑вахтешу взглядом гипнотизирует, а остальные, завороженно подчиняясь приказу, уставились на комплекс. Мать твою так, и правда стоит машина, не работает! Вот тебе и допелись! Растерялись все, головами мотают, наваждение вместе со спиртовым одурением стряхнуть хотят. Не проходит наваждение. Стоит комплекс, на пульте — оскал гробовых нулей. Тишина. Медленно приходит в себя Пилипыч. Смутно соображает, что в такой ситуации необходим командир, чтобы решительной командой поднять, мобилизовать массы. Но нет в нем решительности, не приходит в голову команда. И тогда раздается в тишине спокойный уверенный командирский голос Ер Ерыча:

— Пилипыч, не спи, убирай застолье, а то и впрямь звякнет бабка начальству. Нам‑то что, а вашим цеховым может и не поздоровиться. Да и засвечивать сбой при прогоне ни к чему. А вы, братва,— это уже к своим,— кто на ногах стоит, быстро разбираться, что там приключилось.

В пьяной суматохе разобрались не сразу. Наконец, Владимир Владимирович вынес согласованный вердикт:

— Матрица памяти накрылась!

Стас комментирует:

— Без матрицы машину не сдашь, а больше сдавать нечего, даже бутылок нет — одна пустая камера.

Но Ер Ерыч не теряет присутствия духа. Решительно командует:

— Вынимай из комплéкса №2!

Вслед за Стасом Ер Ерыч с остальными москвичами, если уж и говорили «комплекс», то обязательно с издевательским ударением на е.

— Как из кóмплекса №2? — проснулся Пилипыч.— У нас так нельзя. Все блоки с заводскими номерами. Надо ремонтировать нашу матрицу.

— Вынимай, говорю,— рассердился Ер Ерыч.— Пока эту будем ремонтировать, дождемся не то что ОТК, а второго пришествия… Трюдо!

Замена блока в самом деле оказалась делом не простым, и вовсе не из‑за заводских номеров. Матрица из комплекса №2 в комплекс №1 лезть не хотела ни в какую.

— А ну‑ка, отойди!

Владимир Владимирович подошел к машине, нажал на злополучный блок большим пальцем, и тот мгновенно сел на место. Знай Илью Муромца! И Ер Ерыч согласен:

— Знай наших!..

Легче, правда, от этого не стало. Машина по‑прежнему не работала.

— Вынимай! — командует Ер Ерыч и, не вытерпев, сам пытается вытащить блок.

Обратно блок тоже вылезать не хотел. На помощь поспешили Илья Муромец с Алешей Поповичем. Даже втроем пришлось попотеть. Одолели.

— Ого! — вздох изумления покатился по толпе зрителей. Сто ножевых контактов основного разъема, смятые, лежали ровными рядами, как аккуратно уложенная на крыше черепица. Трудно было представить себе усилие, способное так искорежить разъем.

— Одним пальцем! — восхищенно передавали друг другу цеховые наладчики.

— Большим,— притворно скромно уточнил Владимир Владимирович.

— Знай наших! — снова восторженно выкрикнул Ер Ерыч. Своими он гордился от души. И сейчас взгляд его затуманился приятным воспоминанием.— Это еще что! Пальцы Владимира Владимировича и не то могут! Помнишь, Володь, историю с гайкой?

— Как не помнить,— еще раз притворно потупился Владимир Владимирович.

— Какие там истории, что делать‑то будем? — с отчаянием в голосе проскулил Пилипыч.

— Берем с комплекса №3,— мгновенно вернувшись на землю, невозмутимо скомандовал Ер Ерыч.

— На нашем матрицы еще не налаженные,— ответил за Пилипыча наладчик с третьего комплекса и сразу растворился.

— Вот кочерыга! — растерялся и Ер Ерыч. — Ладно, истории действительно потом. Соображайте, что‑то делать надо.

После минуты молчания Ер Ерыч снова попытался расшевелить молчавшую в пьяном одурении команду:

— А на остальных комплексах матрицы не отлажены тем более?

— Надо думать,— за всех ответил Козодоев.

Сквозь толпу протиснулся безотказный Витек с матрицей в руках. Всю пьянку он единственный держался в сторонке, у своего комплекса №4. И выпить не любитель, и лица своего, покрытого свежими еще ярко‑красными рубцами, ужасно стеснялся. Но не мог Витек остаться в стороне, когда такая беда приключилась. К тому же, чувствовал он себя виноватым перед Пилипычем: ведь никто его под пол не гнал в разъеме ковыряться. Сам сдуру полез, сам и нарвался. А Пилипыч, получается, из‑за него безвинно пострадал.

Стараясь не глядеть на Пилипыча, Витек тихо предложил:

— Возьмите с нашего. Матрицу я сам отлаживал. Думаю, будет работать.

Достал из кармана отверточку и давай обожженными пальцами планку у блока отвинчивать. А сам говорит:

— Отвинчивайте у вашего, поменяем. С родной планкой лучше вставится, да и заводской номер как раз на ней. Никто подмену не заметит.

Встала матрица с четвертого в комплекс №1, как родная. И заработала машина! Вместе со всеми вздохнул с облегчением Ер Ерыч, и тут же Пилипычу:

— Наливай, начальник! Понемногу. А Витьку — полную.

Совсем застеснялся Витек. Пить невмоготу, особенно из рук Пилипыча, а отказываться не умеет. Хорошо, на помощь пришел Стас:

— Тут с учетом обстоятельств вонючей спиртягой не отделаешься. Ты, Пилипыч, Витьку должен бутылку поставить. Коньяку. И хорошего. Когда магазин открывается, знаешь? Знаешь, конечно, а я тебя знаю: сделаешь вид, что не знаешь. Поэтому даю справку: на Четвертой просеке — в семь часов, то есть,— Стас не мог отказать себе в том, чтобы не продемонстрировать Пилипычу свой «Буре»,— через полчаса. Как раз добежишь. Коньяк там, правда, молдавский, но на армянский ты все равно пожадишься, а в центр ехать поленишься. Потому бери молдавского, но две. Или нет, лучше три: одну Витьку, одну Ер Ерычу, а третью мы тоже оприходуем, не беспокойся. ОТК раньше восьми не появится, так что как раз обернешься.

В магазин Пилипыч не побежал, ни на Четвертую просеку, ни в гастроном напротив завода. А побежал он в уборную, где, облегчившись, долго глядел на загаженный толчок в раздумьях, блевать или не блевать, пока не уснул в обнимку с бачком. Там его и нашла вся компания во главе с Ер Ерычем, но будить не стала. Пусть дрыхнет сладкоголосый боян. Быть может, видит во сне Пилипыч родное село с беленькой хаткой, рассола кадкой да тыквой сладкой, с горячими галушками, пышными пампушками да хохлушками‑хохотушками. Зачем мешать? Может хоть во сне допоет про шахту угольную…

Прогон закончили без Пилипыча. Протокол прогона подписали с представителем ОТК Ер Ерыч, начальник цеха и сам Бобров, соизволивший по такому случаю спуститься в цех после долгого перерыва.

И пошли москвичи отсыпаться в ставший родным гуртожиток номер два.

4

Давно они в такую рань на улицу не выходили. Режим у них на заводе простой: до девяти, а то и до полдесятого вечера в цеху, потом бегом на Четвертую просеку в дежурный магазин, пока не закрылся, за бутылкой да хек эл‑копом, и — в родной гуртожиток. А там до ночи веселье. Событий за день много, все обсудить надо. Потому утром рано не встанешь. На завод прийти раньше окончания тихого часа имени Домохатнего никак не получается. Но сегодня день особенный, не шуточки вам — первую заводскую машину ОТК сдали! Не совсем еще, но, по крайней мере, прогон проскочили, а техническими испытаниями пусть Пилипыч занимается, когда проснется. Ему это сподручней, у них в цеху это дело на мази. А они свое дело сделали. Так что день сегодня действительно особенный, хотя бы потому, что начался спозаранку.

На улице осень дышит в лицо. Прохладно, приятно после душного цеха. Хмель выветривается, остается только резиновая отрыжка. Эта отрыжка с непривычки их целую неделю мучить будет. Никакого от нее спасу. Но пока они этого еще не знают. Идут себе по улице в гуртожиток счастливые, слегка пьяные, молчат. Сегодня говорить не о чем, и так все ясно.

По дороге зашли в гастроном — не идти же мимо, да и голодные, как волки, поесть купить надо. Хлеба купили, сырков плавленых. Больше в гастрономе кроме соленых помидоров покупать нечего. Владимир Владимирович заикнулся о бутылке, в ответ все скривили морды и дружно рыгнули резиной. Бутылку Владимир Владимирович все‑таки взял, она никогда лишней не бывает: как лучший друг, и компанию составит, и утешит.

Пока до гуртожитка дошли, проветрились, спать расхотелось. Решили устроить пикник. Взяли по казенному одеялу, и на пруд за гуртожитком. Солнышко уже пригревать стало. Вот оно, преимущество Киева! Это в Москве ноябрь — глубокая осень, а здесь, не лето, конечно, но культурно отдохнуть на природе можно. Расположились на пригорке на берегу пруда, закусили. Владимир Владимирович бутылку откупорил,— все носы воротят, даже Дима. Резина в горле затычкой сидит, о том, чтобы еще пить, и думать противно. С трудом по бутерброду с сырком проглотили и разлеглись на травке. Всех в дремоту потянуло.

— А не искупаться ли нам? — Стас сделал вид, что раздевается, и покосился на Диму. Димины купания — притча во языцех.

Дима только беззлобно отмахнулся: не до купаний. Остальные тоже инициативу не поддержали. Дремлют.

И тогда неугомонный Стас тихо‑тихо, как бы смущаясь, что на него совсем не похоже, запел. Голос у него, конечно, не тот, что у Владимира Владимировича, но слух абсолютный. Задушевно льется незнакомая мелодия, смутно напоминающая старую зековскую, рожденную там, «где мчится скорый «Воркута‑Ленинград»:

Стол-пригорок накрыт,
пробка сдернута ловко,
бескозыркой лежит
под смолистой сосной.
О, моя Борщаговка,
о, моя Борщаговка,
о, моя Борщаговка,
гуртожиток родной!

Вот это да! Оказывается не только балаболить и рифмоплетствовать может Стас. Вон какую песню сочинил, это вам не шахта угольная! Ер Ерыч, тот подхватил сразу, и слова «о, моя Борщаговка» прозвучали в повторе уже дуэтом. Подоврал, конечно, Ер Ерыч, но все равно здорово! Главное, душевно.

А Стас дальше поет, уже громче, уверенней:

На заводишке КОМ,
разработчик в законе,
срок мотал целиком,
тра-та-та, твою мать!
В гуртожитке, как в зоне,
в гуртожитке, как в зоне,
в гуртожитке, как в зоне,
воли век не видать!

Теперь уже дружно подхватывают все, и разносится над Борщаговкой:

В гуртожитке, как в зоне!
В гуртожитке, как в зоне!!
В гуртожитке, как в зоне,
воли век не видать!!!

Новых куплетов не последовало, не сочинил еще Стас, поэтому снова грянул Ер Ерыч про гуртожиток и зону, и еще, и еще. Наконец, надоело. Затих Ер Ерыч.

Тут Владимир Владимирович момент уловил, успел разлить:

— За хорошую песню!

Дима, как всегда, с Владимиром Владимировичем соглашается:

— «Тра‑та‑та твою мать» еще подработать надо, а в остальном — нормально.

За хорошую песню как не выпить? Неохота, но надо. Выпили. Удивленно причмокнули. Оказывается, горилка не спирт из вонючей камеры — соколом проскочила. Прислушался к себе коллектив. Пожалуй, можно еще.

— Говорил ведь! — обиделся Владимир Владимирович.— Теперь снова в магазин бежать. Я пас.

Но, поскольку никто больше не вызвался, смягчился:

— Хрен с вами, схожу. Только сумку дайте.

Где взять на пригорке сумку? Вместо сумки дали Владимиру Владимировичу Диму. С четырьмя руками и без сумки можно. Дима не возражал. С Владимиром Владимировичем не то, что в магазин,— хоть на край света!

И вот тут‑то, пока ходили Владимир Владимирович с Димой в магазин, рассказал Ер Ерыч свою историю.

Случилась это четыре с лишним года назад, когда и Ер Ерыч, и Владимир Владимирович, и «Москвич» Ер Ерыча были помоложе, но никого из них назвать молодым уже было нельзя, особенно «Москвич». Сломался по старости у «Москвича» генератор, и никак не мог Ер Ерыч гайку отвернуть, чтобы снять его, да мозги ему, то бишь коллектор, прочистить. И так, и сяк вертится — не получается. Гайка приржавела, грязью обросла. Сверху ключ не повернешь, снизу вообще руку не просунешь. Никак проклятую гайку не отвернуть. Мужики из соседних гаражей собрались, наперебой советы дают. Разозлился Ер Ерыч:

— Лучше бы делом помогли!

— Запросто! — отвечают.

Один попробовал, другой. Ничего не выходит. Опять советуют со знанием дела:

— Сначала надо вот эту хреновину снять, да вон ту фиговину в сторону отвести. Без подъемника ничего не выйдет.

И потихоньку исчезают.

Ер Ерыч и сам понимает, что снимать хреновину да отводить фиговину лучше с подъемником. А где его взять? В Институте свой гараж, но командует им КПД, туда соваться ему не охота. Пришлось людей поспрошать. Поспрошал одного, другого и вышел на Владимира Владимировича. У того на даче знатное слесарное хозяйство было. Он свой «Запор» шутя, в качестве разминки, перекидывал, разбирал‑собирал то есть.

Начальству не откажешь, да и не привык Владимир Владимирович отказывать. Договорились на воскресенье, и в пятницу вечером уехал Владимир Владимирович на дачу, ждет там Ер Ерыча. А тот только в субботу трехнулся: как без генератора доехать? До дачи восемьдесят километров. Решил рискнуть. Всю ночь аккумулятор заряжал, утром поехал. Дорога незнакомая, заплутал малость. А аккумулятор, он тоже не новый, тянул‑тянул, да километра за три до финиша и выдохся. Встал Ер Ерыч на глухом проселке. Подергался, подергался, ничего не придумал, оставил машину, пошел пешком. Вся надежда на «Запор» хозяина, авось дотянет. Разыскал дачу, заходит, а Владимир Владимирович как раз под «Запором» своим лежит, детали по травке рассыпаны.

— Три километра? Ерунда! — утешает Владимир Владимирович.— За полчаса дойдем, за час дотолкаем до дачи, а тут уж разберемся. Сейчас, только инструмент прихвачу.

— Если толкать, зачем инструмент? Лишняя тяжесть только.

— Не помешает.

Набрал Владимир Владимирович инструменту да запчастей к генератору килограммов на семь, и пошли.

С толканьем ничего не вышло. По асфальту, и то три километра не шутка. А по ухабам — и говорить нечего.

— Ладно,— сдался Владимир Владимирович,— пошли назад. Мою машину в божеский вид приведем, снова приедем.

Пошли было назад, но Владимир Владимирович вернулся.

— А где та гайка, что не откручивается?

Ткнул пальцем в мотор Ер Ерыч, безнадежно рукой махнул:

— Все пробовали. Никакой инструмент не берет!

— Поглядеть надо.

Владимир Владимирович в мотор руку запустил, несколько секунд повозился:

— Эта что ль?

Между большим и указательным пальцем зажата ржавая гайка. Ер Ерыч так и сел. Ну и ну! Никакими ключами свернуть не могли, а тут двумя пальцами! С тех пор проникся Ер Ерыч уважением к рукам Владимира Владимировича. Не только за силу — надежные были руки, на них положиться можно в любом смысле.

Кстати, эти руки там же на месте генератор достали, щетки поменяли, а потом так заводную ручку крутанули, что Ер Ерыча в машине подбросило, и он башкой в потолок врезался. Шишка на темечке потом долго причесываться мешала, зато мотор завелся с первого оборота.

Вроде бы и нечего уже стало на даче делать, отвлекать только хозяина от работы. Но не бросать же Владимира Владимировича на дороге. Довез его Ер Ерыч до дачи. Двигатель не выключал — пусть аккумулятор заряжается. А пока аккумулятор заряжался, зарядили и Ер Ерыча: накормили, чарку поднесли. Времена тогда попроще были. В Америке в те славные времена полицейские нарочно водительские права на землю роняли. Если поднять можешь, значит, рулить сможешь тем более. У нас инспектора ГАИ права не роняли, но считалось, что одну рюмку за рулем можно. Это потом драконовские порядки навели: чуть пригубил, с радости или горя, неважно,— отберут права, и жалуйся в ближайшую баню.

Но это потом стало. А тогда, на даче, Владимир Владимирович уговорил с помощью Ер Ерыча бутылочку, потом свой «Запор» собрал, быстро собрал, и руки его золотые при этом не дрожали. Обратно до Москвы ехали вместе, цугом, и Ер Ерыч еле‑еле поспевал за «Запором».

К концу рассказа вернулся на пригорок из гастронома и сам Владимир Владимирович с Димой и четырьмя бутылками и тут же, разлив первую, добавил на тему пьянства за рулем эпизод из собственной практики.

Привез ему Ер Ерыч из Японии в благодарность за помощь чудо‑таблетки. Глотнешь таблетку‑другую и, сколько бы ни выпил,— никакого выхлопа. Сильно поразился Владимир Владимирович такой диковинке, немедленно захотел испытать. Хорошо набрался в гостях, сел за руль — к тому времени была уже у Владимира Владимировича «Волга» — и покатил домой. Первый раз в жизни сильно пьяный ехал.

Все ему интересно, все в диковинку. Поздний вечер, людей мало, но те, что есть, все ему улыбаются. И асфальт мокрый тоже улыбается отраженными фонарями и зелеными светофорами. Иногда красными. Но на эти Владимир Владимирович внимания не обращает. На улицах пусто, стоит ли обращать внимания на такие пустяки! Едет Владимир Владимирович, а сам все гаишника высматривает. Если не остановят, то зачем чудо‑таблетки? Никакого удовольствия. Нарочно выбрал самую длинную дорогу. И повезло. Неподалеку от дома свистит ему гаишник, палочкой машет. Владимир Владимирович только газу поддает. Гаишник в машину и — за ним. Знатная гонка началась! Вертится Владимир Владимирович по городу с гаишником на пятках. Выскакивает на шоссе, разгоняется. Пост ГАИ проскакивает на скорости под полторы сотни, дежурный на посту и глаза протереть не успевает. Может и свистнул с перепугу вдогонку, да разве услышишь? Но погоня по‑прежнему на хвосте. На полном ходу разворачивается Владимир Владимирович, и назад, в город. Преследующий гаишник мешкает малость — техника разворота не та,— но тоже разворачивается, опять догоняет. А тот, что на посту, проснулся наконец, дорогу своей машиной блокирует. Владимир Владимирович — не сбавляя газа, на встречную полосу. Смотрит в зеркало — две машины сзади: воют, мигают, ругаются по‑своему, по‑гаишному.

Долго еще с погоней на хвосте вертелся Владимир Владимирович по ночным улицам. Надоело ему. Останавился прямо около своего дома, глотнул сразу полпачки японских таблеток, вылез, аккуратненько запер машину, и — с гаишниками в отделение. На ногах после выпитого и бешеной гонки стоит не твердо, но старается смотреть соколом.

— Пьяный? — спрашивает в отделении лейтенант.

— Трезвый, как стекло,— мотает головой Владимир Владимирович.

Голова долго мотается из стороны в сторону, останавливаться не хочет. Останавливают ему голову, суют в рот трубку.

И тут неожиданно для себя ощущает Владимир Владимирович, что дохнуть никак не может. Предательская мыслишка в голове свербит: а как не сработают эти японские таблетки? От этой мыслишки спазм горло сжал, никак дунуть в проклятую трубку не получается.

— Ну! — подгоняет милиционер.

Нет, не дуется. И рад бы дунуть Владимир Владимирович, а никак. И дышать уже не дышится. Тут Владимир Владимирович испугался не на шутку. «Что ж это такое,— думает,— сраных гаишников боюсь я, что ли?» От этой мысли вскипела в нем злость на самого себя, врезал он, что осталось сил, себе под дых, икнул и перевел, наконец, дух. Теперь и дунуть можно. Сначала осторожненько дул, сам на трубку косился. Вроде ничего… Дальше смелее задул, от души, аж покраснел весь. Ни хрена трубка не показывает. Работают таблетки, ядрена вошь! Милиционеры в растерянности. Таблетки для них — вещь новая, они о таких и слыхом не слыхивали. Ну, может, и слыхивали, но встречаться не доводилось — это точно.

— Обойдите стол,— командует лейтенант.

Обойти стол? Пожалуйста, хоть два раза. Ан, нет, почему‑то не идется Владимиру Владимировичу. Кружится стол, убегает, на дыбы встать норовит. С трудом огибает Владимир Владимирович угол и выдыхается. Ложится на этот самый стол. Отдохнуть надо.

— Ну что, не можете? — злорадствует лейтенант. — Так все‑таки пьяный?

— Не, ни в коем разе! Ни в одном глазу!

— А чего ж стол обойти не можете?

— Устал.

Еще бы не устать от такой гонки!

В общем, отобрали у него права. Два года ездил Владимир Владимирович на дачу на электричке. Потом права вернули, но с тех пор он почему‑то за рулем ни грамма, даже с патентованными таблетками. Почему, сам не знает. Что‑то сломалось внутри.

5

Вечером после пикника на борщаговском пригорке уехал Ер Ерыч в Москву. Уехал один, а дружная его команда осталась в Киеве до окончания сдачи ОТК комплекса №1.

Руководствуясь указаниями опытного Владимира Владимировича, подъехал он на всякий случай около шести часов на бульвар Шевченко к кондитерскому магазину «Лiсова пiсня», где два раза в неделю примерно в это время давали знаменитые киевские торты. Торт «Киевский» — хороший подарок даже в Киеве, а в Москве тем более. Наташка не была большой любительницей сладкого, но ничего другого, что можно было бы привезти ей из Киева, Ер Ерыч не придумал.

В этот день тортов не давали. Не было даже обычной очереди трудящихся, терпеливо ожидающих подвоза. Потолковав у магазина с местным людом, Ер Ерыч понял, что Владимир Владимирович слегка перепутал. Сегодня надо было ехать в «Украiнськi ласощi», а в «Лiсову пiсню» торты могут завезти только завтра. Ер Ерыч на Владимира Владимировича не обиделся — действительно, разве можно упомнить такие тонкости! — и даже не расстроился. «Слава богу,— подумал он, перекладывая у входа в магазин гитару под другую руку,— довезти бы инструмент, а то с гитарой да с тортом вообще была бы хана».

Внезапно сзади раздалось грозное рычанье, и прямо за его спиной громко тявкнул клаксон. От неожиданности Ер Ерыч чуть не выронил гитару и проворно отскочил в сторону. Его место на тротуаре степенно занял фургон с надписью «ХЛİБ», за которым хвостом тянулась очередь. Очередь живенько семенила вслед за фургоном и удлинялась на глазах. Инстинкт сработал, и Ер Ерыч сам не заметил, как пристроился в ее конец.

— Что давать будут? — спросил он у насевшего на его пятки интеллигента с авоськой.

— Как что, торты, надо полагать!

— «Киевские»?

— Не жмеринские же!

Тем временем дверцы фургона распахнулись, и взорам открылись ровные колонны круглых коробок, подпиравшие крышу фургона.

— Полная машина, нам хватит! — выдохнула очередь.

— Хлебокомбинатовские,— вздохнул интеллигент за спиной.

Ер Ерыч обернулся к интеллигенту:

— Что значит хлебокомбинатовские?

— С коричневой полосой, значит хлебокомбинатовские,— ответила за интеллигента бородавчатая пенсионерка, только что пристроившаяся сбоку.

Интеллигент нахмурился:

— Гражданка, мне кажется, ваша очередь где‑то сзади.

— Здесь моя очередь,— ощетинилась пенсионерка. — Я вот за этом гражданином с гитарой занимала. Я занимала!

— Ну, хорошо, хорошо, стойте тут,— сразу пошел на попятную интеллигент. — Тортов сегодня много, нам хватит.

Пенсионерка втерлась в очередь, бормоча:

— Вам, может быть, и хватит, а нам не хватает!

Втершись в очередь, пенсионерка почему‑то оказалась впереди Ер Ерыча, а Ер Ерыч — вновь рядом с интеллигентом. Пользуясь случаем, он повторил свой вопрос.

— Хлебокомбинатовские? «Киевские» торты в Киеве производят две фабрики. Настоящие, фирменные «Киевские» — фабрика Карла Маркса. У них коробка белая с зелеными завитушками. А еще «Киевские» торты печет хлебокомбинат номер два. У этих коробка такая же, но с коричневой полосой по окружности.

— А какой торт лучше?

Интеллигент пожал плечами:

— Наверное, фабрики Карла Маркса. Фирменный все‑таки. А вообще‑то, по‑моему, без разницы. Сейчас, в конце месяца, все торты плохие. План гонят, пекут кое‑как.

— Тогда почему же Вы сейчас, в конце месяца покупаете?

— Потому что «Киевский» торт только в конце месяца и можно купить, когда ради плана вот так на улицы машинами выбрасывают. И то, если застанешь момент привоза. Дают только по три торта в руки, а все равно всем желающим не достается.

Ер Ерыч посмотрел вперед. Торты уже начали продавать. Счастливчики отходили от машины, все несли по три увязанных бечевкой коробки. Ер Ерыч посмотрел назад. Очередь распухла и далеко протянулась вдоль кромки тротуара. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять правоту интеллигента: даже если давать по одному торту в руки, все равно всем не хватит.

На вокзал Ер Ерыч прибыл с портфелем в одной руке, тремя тортами в другой и гитарой подмышкой. Входя в кассовый зал, Ер Ерыч вспомнил напутствие Владимира Владимировича до полуночи на вокзал не соваться: все равно билетов не будет, только время зря терять,— лучше отсидеться в тепле в каком‑нибудь кинотеатре. На сей раз Владимир Владимирович оказался прав. К окошечкам касс змеились, не продвигаясь ни на шаг, длиннющие очереди. До полуночи было далеко.

Со всем своим багажом поднялся Ер Ерыч в зал ожидания, расположенный прямо в застекленном переходе к перронам, и остановился у огромного во всю стену окна. Перед ним в осенних сумерках простиралась вдаль черным провалом железная дорога. Отблески редких огоньков отсвечивали на паутине рельсов. Левее, среди разлива огней города, одиноко возвышался хорошо освещенный купол храма. «Наверное, София»,— подумал Ер Ерыч, и у него возникло ощущение, что мысль эта приходит ему в голову не первый раз. Он обвел взглядом зал ожидания и вспомнил…

Со своей будущей первой женой студент Жора познакомился в стройотряде под Москвой. Он окончил второй курс, она — четвертый. Какое это было чудесное лето! Зато почти все следующее они, уже женатые, провели врозь. Жена защищала диплом, и после защиты уехала отдыхать по турпутевке в Закарпатье. А он снова отправился в стройотряд, на сей раз в далекую Сибирь, зарабатывать деньги на обустройство семейного гнездышка. Вернулся Жора за неделю до начала учебного года худой, изъеденный комарами, но с приличными деньгами. До возвращения жены оставалось три‑четыре дня, и он планировал сделать жене сюрприз — купить к ее возвращению на заработанные деньги кое‑что из обстановки. Но вдруг, подчинясь внутреннему импульсу, купил билет на самолет и, даже не успев послать телеграмму, свалился с неба жене, как снег на голову.

Тогда в молодой семье и зазмеилась первая трещинка. В Карпатах Жору не ждали. Более того, ему показалось, что он даже помешал. Жена крутилась в компании взрослых мужиков, а его как‑то избегала, как будто стеснялась мальчишки‑мужа, и он в одиночестве бродил среди развалин замка в Хотине, в одиночестве купался в кипящей на перекатах ледяной воде Днестра и, наконец, в одиночку напился, первый раз в жизни, в каком‑то вонючем погребке в Черновцах.

Правда, потом все постепенно вернулось в нормальное русло, и обратно они ехали вместе. У жены обратный билет был куплен заранее, но ему удалось купить билет в тот же поезд, в дополнительный вагон из Болгарии, прицепляемый к черновицкому поезду. Вагон шел полупустым. Жора договорился с проводником, и они с женой вдвоем заняли целое купе. Впервые у них был свой дом, пусть даже временный! Ох, если бы и дальше в их жизни все было бы так же хорошо и гладко, как хорошо им было в этом маленьком уютном доме на колесах! Щедро подмазанный проводник не беспокоил их до самого Киева.

В Киеве поезд пришел рано утром и стоял там около получаса. Жора с женой вышли на вокзал, поднялись в этот самый переход и остановились, обнявшись, почти на том же самом месте, где стоял Ер Ерыч сейчас. Долго любовались они тогда утренней панорамой большого незнакомого города, Матери городов русских. Затаив дыхание, полный восторга, Жора не мог оторвать взгляд от высокого купола храма, который золотился невдалеке в косых лучах восходящего солнца.

— Наверное, София,— шепотом сказал Жора.

— Кто она такая, твоя София? — резко насупилась жена.

— Софийский собор.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Так хочется.

И вдруг, поддаваясь внутреннему импульсу, мягко повернул за плечи жену к себе, и добавил:

— Пойдем, обвенчаемся!

— Чего? Сейчас?

— Ну да, прямо сейчас! Здесь, именно в Софии.

— С ума сошел! А вещи? А билеты?

— Да черт с ними! Венчание — это же на всю жизнь, даже загробную. Это — вечное. При чем тут билеты?

— Дурачок ты… Пойдем, а то поезд уйдет.

Жена взъерошила Жорину шевелюру, тогда еще довольно густую, и направилась к лестнице на перрон. Жора поплелся следом, как побитая собака. Это была вторая трещинка. Потом трещинок становилось все больше, они росли и углублялись. В конце концов, вся их совместная жизнь, растрескавшись, развалилась на мелкие кусочки…

Ер Ерыч стряхнул с себя воспоминания, посмотрел на ярко освещенный прожектором купол и почувствовал, что не пойти туда сейчас, немедленно, он не может.

В ячейку автоматической камеры хранения гитара не лезла, пришлось отстоять очередь в обычную камеру хранения. Зато ушел Ер Ерыч с вокзала налегке и пошел к храму пешком, поеживаясь в промозглой темноте. Направление он примерно запомнил.

Проезд, вытекавший из привокзальной площади, вывел его на бульвар Шевченко, и Ер Ерыч, сориентировавшись, пошел вдоль бульвара. Заморосил мелкий дождик, желтые листья перестали шуршать под ногами и облепили мокрые ботинки. Под порывами холодного ветра Ер Ерыч начал замерзать, но упорно шел вперед.

Храм открылся всей своей темной громадой совершенно неожиданно. Сквозь щель слегка приоткрытых высоких резных ворот пробивался тусклый свет. У ворот одноногий нищий вытряхнул из кепки мелочь в карман, нашарил рукой в темноте костыль и, опираясь на него, начал с трудом поднимался с намокшего асфальта. Ер Ерыч помог инвалиду встать. Тот поблагодарил:

— Дай бог тоби щастя!

Убогий наскоро перекрестился.

— Дедусь, это София? — спросил Ер Ерыч, когда убедился, что инвалид надежно оперся на свой костыль.

— Яка тоби София, сынку? Цэ Володимирськый!

Инвалид нахлобучил кепку и поковылял прочь.

Значит, все‑таки не София. Жаль. Но что поделаешь, Владимирский, так Владимирский. Ер Ерыч вошел в собор.

Внутри царили тишина и полумрак. Освещался собор только свечами и лампадками. Зато было заметно теплее, чем на улице. Ер Ерыч купил у входа пару свечек и поставил их перед какой‑то иконой за упокой души рабов божьих Георгия и Полины. Свечки родителям он, атеист и коммунист, ставил всякий раз, случайно попадая в церковь. Какие нужны для этого свечки, и куда их ставить, он толком не знал, и поэтому всякий раз чувствовал себя неуютно. Но сейчас ему было хорошо.

Отдыхая душой и согреваясь телом, подошел он к алтарю. В чуть колеблющемся свете лампад святые на иконах выглядели почти живыми. Погруженные в свои мысли, смотрели они большими глазами сквозь Ер Ерыча в одним им ведомую и видимую даль. Глаза их были совершенно пустыми, лишенными эмоций. Святых не беспокоили ни страх, ни злоба, ни зависть. Даже страдания не было на их лицах.

Нет, эти не стали бы конфликтовать с Абрамовым и КПД, подумал Ер Ерыч. Как все это мелко и ничтожно для них! Эти озабочены чем‑то высоким и всеобъемлющим, нам непонятным. Что им наши мелочные заботы? Что им Барин с КПД? Отошли бы, ушли в пустыню, подставили другую щеку и приняли пощечину как подарок судьбы. Хотя, как можно безропотно давать бить себя по морде всяким КПД, Ер Ерыч не понимал. Или, может быть, в этом и есть сермяжная правда? Не в этом ли состоит великая мудрость, недоступная грешным? В таком случае, никогда не подняться до высот их святости ему, червю и ничтожеству, преисполненному суетных греховных амбиций, раздираемому страстями, снедаемому жаждой величия и превосходства. Мелкая ты ничтожная личность, заведующий сектором, а все туда же: учить всяких там КПД да министерских чинуш, черт их побери, на путь истинный наставлять!..

Ер Ерыч невольно съежился, мысленно чертыхнувшись в божьем храме, и испуганно посмотрел на иконы. Кажется, все спокойно. Святые по‑прежнему безразлично смотрели сквозь богохульника. Мысли Ер Ерыча потекли дальше. Прости, Господи, его, грешного, но что‑то здесь не так. Может быть, есть во всем этом что‑то от истины, но есть, чувствует это Ер Ерыч всем своим нутром, и какая‑то червоточина, какой‑то маленький, но очень важный дефектик.

Ер Ерыч еще раз внимательно вгляделся в суровые бесстрастные лики и понял.

В устремленных вдаль глазах на иконах не было желаний. Да, святые не стали бы бодаться со всякой мелочью вроде КПД, но и творить «Матильду» тоже не стали бы! Ибо творить — значит искать, творить — значит терзаться, творить — значит бороться. А его сущность, его судьба — это дерзание и борьба: борьба за саму «Матильду», за людей, отдающих лучшую пору своей жизни общему делу, борьба против всех, кто этому делу прямо или косвенно мешает. Нет, Георгий Георгиевич, не дашь ты всяким КПД безнаказанно и в свое удовольствие бить себя по морде! И, значит, со святыми тебе не по пути. И в Божьем храме тебе делать нечего.

Ер Ерыч решительно повернулся и широкими шагами, эхо которых гулко отдавалось под сводами пустого собора, вышел вон.

Сообразив, что, идя по бульвару дальше, он снова окажется у «ЛİСОВОЙ ПİСНİ», Ер Ерыч свернул налево, через Золотые ворота вышел на улицу Ленина и, спускаясь к Крещатику, набрел, наконец, на кинотеатр. Там он окончательно и отогрелся, проспав весь сеанс.

Зато в поезде ему спалось плохо. Видавший виды львовский поезд громыхал на стыках рельсов отодранными панелями, дребезжал треснутыми стеклами и скрипел рассохшимися полками. Одна из верхних полок скрипела под Ер Ерычем, когда он вертелся в полусне под храп соседей, а на него с закопченого потолка купе наплывали лики святых. Но теперь в них не было бесстрастной отрешенности икон. Святые смотрели укоризненно и насмешливо.

Над чем они смеялись?

6

После Киева жизнь в Москве показалась Ер Ерычу суетной, но пресной. На работе дергают, все больше не по делу. Дома не отдохнешь, потому что нет его, дома. Хорошо хоть, переговоры с «Сименсом» подвернулись. В Германию, само собой, ездил Абрамов. Там бренди и пивом упивался, за счет фирмы, разумеется. Как не выпить за успех контракта и дальнейшее плодотворное взаимовыгодное сотрудничество? А черновую работу по утряске деталей и экономии инвалюты на Ер Ерыча перевалил. Тебе, мол, машина понадобилась, вот и отдувайся. А Ер Ерыч и рад — все не в Институте толкаться.

С немцами дело иметь — не приведи, Господи! По‑немецки Ер Ерыч не очень, а немцы по‑русски так, что лучше бы и не пытались. Может, конечно, и нарочно, потому как облапошить пытаются на каждом шагу. А министерский переводчик больше озабочен сувенирами да фуршетами, чем делом. Пришлось кое‑как объясняться с немцами по‑английски и Николая Николаевича привлекать, чтобы в нюансах разобраться. Но, ничего, вместе справились, подготовили контракт, нормально получилось. Правда, контракт, опять же, Абрамов подписывал, потому что подписывают по традиции с застольем и брудершафтом. За этим брудершафтом немцы кое‑что назад отмотали, пользуясь тем, что Абрамов ни бельмеса не понимает ни по‑немецки, ни по‑английски, ни в вычислительной технике. Но, к счастью, по мелочам. Главное осталось. Теперь дело за тем, чтобы сам компьютер получить и запустить, а остальное приложится.

Остального, правда, еще много чего на Ер Ерыча вывалилось. Одна отделка машинного зала по требованиям фирмы чего стоила! Цапаться с КПД каждый день приходилось — тот, как обычно, в любую мелочь норовил нос сунуть. Несмотря на помехи, Ер Ерыч все‑таки успел подготовить зал к приему по высшему разряду!

Подошел срок доставки заморского компьютера. Ер Ерыч по наивности полагал, что компьютер придется принимать ему как составителю контракта. Черта лысого! КПД решил командовать парадом сам. Дело ответственное, можно сказать, политическое, да и немецкий кроме него никто в Институте не знает — так, по крайней мере, считал сам КПД. Соответственно ему как первому заму со знанием языка и карты в руки.

Устроил КПД в Институте грандиозный аврал. Конечно, с тем, что было на КОМе перед приездом Трюдо, не сравнишь — все больше по мелочам: мыли, чистили, даже часы на крыше пытались починить. Не вышло, правда. А за день до срока осенило КПД: как тяжелые стойки «Сименса» от парадного входа до машинного зала по коридорам таскать? Вдруг не раскантуются? Хотя такелажникам и дана строгая команда в этот день не пить, но кто за них поручится? Некрасиво будет, перед немцами неудобно. И приказал КПД ломать заднюю стену здания, чтобы получился прямой проход в новый машинный зал. Ломать не делать, выломали за ночь окно и стену под ним. Утром смотрит КПД, мать твою, весь зал в штукатурке. Давай снова чистить по‑скорому. Кое‑как почистили. Тут другая беда. Через пролом снег запорашивает, ковровое покрытие фальшполов намокло, под полом лужа. Опять не ладно. В еще большей спешке стали сооружать над дырой навес. Малость не успели. Прибыл трейлер.

В день завоза всем, включая Ер Ерыча, КПД приказал на рабочих местах сидеть, носа не высовывать. Обидно Ер Ерычу, но ничего не поделаешь. Хорошо хоть, кабинет его на втором этаже почти над парадным входом, из окошка все хорошо видно. А что дыра в стене на другой стороне здания, так и черт с ней. Ер Ерыч, который видел живьем немецкие трейлеры, сразу сообразил, что такой на задний двор не проедет, только с парадного входа его и можно разгружать. Но переубеждать КПД не стал. Все равно не послушает, так пускай еще раз в лужу сядет! Лужу долго искать не надо: вон она, в новом машинном зале — рукотворное подпольное море имени КПД.

Сидит Ер Ерыч в своем кабинете, в окошко смотрит. Все основные разработчики тоже у него: вроде как совещание у них, а сами у окошка расположились, ждут. Не одни они такие. Не смотря на строгое указание КПД, никто в Институте не работает, все у окон толпятся, ждут прибытия немецкого чуда.

Наконец распахиваются ворота, и въезжает долгожданный трейлер, динный‑предлинный, конца краю не видать. Навстречу КПД со свитой бежит, улыбка до ушей:

— Гутен тах! Битте, проезжайте, хир, дорт, нах хоф. Зер глюклих, давно ойх вартен! [3]

Сзади Борзой и прочая челядь головами радостно кивают, тоже улыбки изображают.

Все улыбки предназначены одному шоферу, больше никого в трейлере нет. Шофер из трейлера вылезает и удивленно пялится на КПД, не понимая, чего от него хотят. Спрашивает:

— Страфстфуйте! Кте раскрушайт?

— Раз крушайт? Кушать? Один раз? Крушить? Что крушить? — пугается КПД. Откуда немец знает, что стену крушили? Или еще что‑нибудь крушить надо? А, может быть, все‑таки покормить просит?

— Ньет, рас-кру-шайт! Ausladen! — снова поясняет немец.

— Ах, разгружать? Хинтен, хинтен,— лопочет КПД, не дошло до него еще, что его «немецкий» только мешает. Потом спохватывается: — Сзади, со двора.

И ведет немчуру вокруг дома. Свита за ним, а немец уже впереди, бегом бежит, только пятки сверкают: время — деньги, спешить надо. Schneller, schneller! [4] Гулять, мол, не здесь будем. Так и бегут: КПД за немцем семенит, боится на укатанном снегу поскользнуться, Борзой за КПД поспешает, а прочие — за Борзым.

Подбежали к пролому. Там их почетный караул встречает: шесть грузчиков в засаленных робах маются по стойке смирно, все совершенно трезвые, только рожи слегка помятые. В руках веревки держат. Немец, сам в небесно‑голубом подбитом мехом комбинезоне, из‑под которого белую рубашечку и узел галстука видать, на почетный караул ноль внимания, головой крутит:

— Не ест фасмошна. Ваген стьес не проехайт. Главный вхот нушна, широкай тарога.

— Ага, мой понимайт! — почему‑то тоже с акцентом бормочет КПД, и поворачивает назад.

КПД и челядь — за ним, а Борзой — к грузчикам, надо почетный караул передислоцировать. Тяжело бежать КПД: пальто и живот мешают, одышка мучает. Немец его снова обогнал, обратно к парадному входу в прежнем порядке шпарят. А там их встречает все тот же почетный караул с Борзым во главе, тоже запыхавшийся от перебежки по коридорам, но опять в шеренгу по стойке смирно.

— Та, стьес ест карашо,— довольно кивает немец, и обратно в машину. Что «карашо», не понятно. То ли почетный караул понравился, то ли подъезд. Ну и ладно, главное, довольна немчура.

Заревел трейлер, рванул к парадному входу. Перед парадным входом места тоже не густо, только и есть, что небольшой полукруг, окруженный доской почета. Но лихо рулит трейлер, точно вписался в полукруг, сдал назад — задница приклеилась к верхней ступеньке крыльца, а кабина под прямым углом стоит, почти касаясь боковым зеркалом доски почета. Зеркало у трейлера, что твоя створка трюмо, в него как раз фотография Правочкиной поместилась. Смотрят на немца две Правочкины, обе улыбаются, одна правым золотым зубом, другая — левым. Но на черно‑белой фотографии золотой зуб смотрится щербиной, немца не привлекает. Опять же, время — деньги. Schneller, schneller! Спешит немец. Выскочил из кабины, задний борт откинул, тот аккуратненько на крыльцо лег. Почетный караул подтянулся, команды ждет, не знает только, от кого ее принимать можно: напрямую от дорогого гостя или только от КПД, и как командовать будут, по‑русски или по‑немецки.

КПД к немцу подруливает, на караул показывает, вот, дескать, такелажники, распоряжайтесь, дорогой герр. А герр на КПД и такелажников не глядит. Schneller, schneller! Побежал внутрь здания, сам, без провожатых, по протоптанной такелажниками грязной дорожке нашел машинный зал, огляделся. На дыру в стене покосился, покумекал про себя.

— О, я понимайт! Пальшой кондицьон тля компьютер ставийт! Кондицьон ест карашо. Gut!

КПД снова дух переводит. Обошлось с дырой. Спасибо немцу — выручил. Облегченно поддакивает:

— Да‑да, кондиционер поставим, большой кондиционер. Много воздуху дуть будет, хороший воздух будет, все хорошо будет. Гут!

А немец уже по залу шныряет, фальшпол пробует. Хорошо, что плиты поднимать не стал, лужу под полом не увидел. Вроде, доволен:

— Карош заль!

Улыбается немец КПД: мол, молодец ты, начальник, зал действительно хороший. Того не знает, что комплимент он Ер Ерычу сказал и тем самым КПД ненароком обгадил. И вдруг еще ушат воды на голову: просит немец план расстановки стоек в зале. КПД растерялся. Технические детали согласовывал Ер Ерыч, откуда ему знать такие тонкости? Задергался он, грозно сверкнул очами Борзому, тот в сторону свиты сверкает, тоже старается, чтобы грозно вышло. Однако то ли грозно не получилось, то ли и угроза не помогает, но молчит свита, ничем помочь не может. Нехорошо получается. Немец нервничает. Попытался КПД немцу объяснить, что не бери, мол, дорогой герр, в голову, не твоя забота. Сами внесем и расставим сами, вон такелажников сколько. Опять зачем‑то на немецкий сбился, запутался.

Немец качает головой:

— Нье мошна. Я,— тычет для понятливости себя пальцем в грудь,— ставийт толшн.

Что делать? Приказал было с отчаяния КПД за Ер Ерычем послать, как вдруг немец довольно головой закивал:

— Очшень, очшень карашо,— и пальцем на стену показывает. Смотрит туда КПД, а на стене аккуратно вычерченный план размещения висит. Давно его туда Ер Ерыч повесил, когда еще думал, что ему компьютер принимать придется, а потом забыл снять.

— Тепьер проблем ньет! — улыбается шофер, и все облегченно вздыхают.

Побежал немец назад, влез в кабину, назад с фомкой возвращается. Красивая такая фомка, хромом сияет, любо‑дорого смотреть. Опять подтянулся почетный караул, и опять пробежал гость мимо, не удостоив своим вниманием. Фомкой аккуратно порог отковырнул, ни один гвоздь не погнув, и вручил отодранный порог, как приз, Борзому. Теперь торчит Борзой с порогом перед такелажниками, как капельмейстер с жезлом во главе духового оркестра. Того и гляди, взмахнет порогом‑жезлом, и грянут марши: сначала «Встречный», а там, глядишь, и «Прощание славянки»… с немцем. Но нет, не будет маршей. Замер дирижер, не шелохнется, старается новую дубленку, одетую по случаю встречи важного гостя, торчащими из порожка гвоздями не попортить. Замер по стойке смирно и оркестр с веревками вместо инструментов.

И снова утерся КПД. Именно этот порог давно еще предлагал снять Ер Ерыч. КПД сначала совет проигнорировал, а потом, на всякий случай, дал команду такелажникам порог отодрать. Но те махнули рукой:

— Нам такие пороги не мешают!

Поартачился было КПД:

— Споткнетесь с пьяных глаз. Ладно, если сами поломаетесь, а то еще, чего доброго, технику импортную попортите!

Такелажники в один голос:

— Что Вы, нешто не понимаем?

Дал слабину КПД, не стал настаивать. А потом, когда надумал вносить компьютер через дыру в стене, и вовсе забыл про этот порог. И вот результат! Снова он в дерьме: перед немчурой неудобно, а, главное, опять Ер Ерыч прав оказался.

А шоферу на переживания КПД наплевать. Положил фомку на место, залез в кузов трейлера, повозился с минуту и тянет оттуда за ручку тележку, на тележке шкаф компьютера стоит, как влитой. Чудо, а не тележка у немца. Тормоз слегка прижал и тихонько скатил ее с трейлера на крыльцо по откинутому борту. Потом одной рукой провез по всем коридорам в зал, на план посмотрел, к нужному месту играючи подрулил, качнул пару раз ручкой тележки, тележка сама опустилась, и стоит шкаф на месте, как будто всю жизнь тут стоял.

И пошло дело. Оркестр с капельмейстером только головами вертят: то равнение налево, когда немец очередной шкаф из трейлера в зал везет, то равнение направо, когда гонит пустую тележку из зала в трейлер. Чуть головы себе не отвертели.

Через час все было кончено. Шофер снова залез в кабину, принес хромированый молоточек, молча отнял у Борзого порожек и все так же аккуратно прибил его на место. Никому и в голову не придет, что кто‑то порожек отрывал.

— Всье ест нормаль? — спрашивает гость у КПД, улыбается.

Тому не до улыбок. Кивнул растерянно: нормаль, мол, абгемахт.

А наверху Ер Ерыч с Владимиром Владимировичем серьезный спор затеяли о том, как немец обратно выезжать будет: задним ходом или все‑таки развернется на пятачке? Задним ходом прогнать трейлер по узкой дорожке и через ворота — большое мастерство требуется. А развернуться — это даже и представить себе невозможно.

Спорщиков примирил Стас:

— Все равно вам, товарищи шахматёры, не угадать, чем будет он ходить. Ввиду национальных особенностей мышления.

А немцу мыслить да размышлять некогда. Быстренько залез он под трейлер, какую‑то железяку откинул, в кабину запрыгнул и завел мотор. На втором этаже все дыханье затаили. Но не тронулся трейлер, зато зашипело что‑то у него внутри, прицеп приподнялся, а две ноги у него сами опустились, опорная площадка тягача ушла вниз, и уже стоит прицеп сам по себе на своих ногах, с тягачом никак не связанный. А тягач налегке покатил вокруг дома. С прицепом он точно не прошел бы, а сам по себе — запросто. Чем он хуже «ЗИЛов» да «КАМАЗов», которые всякие железяки на задний двор тоннами привозят и бросают там ржаветь? Объехал тягач вокруг здания, у ворот развернулся, задним ходом с другой стороны под прицеп подъехал. Опять что‑то зашипело в его нутре, опорная площадка приподняла прицеп, тот ноги поджал. Дернулся тягач туда‑сюда, что‑то щелкнуло, и сел прицеп на место. Осталось только контрящую железяку обратно накинуть.

Немец подсунул КПД накладную, тот обалдело ее подмахнул, и только того немца и видели. Лишь дым из выхлопной трубы, да шум мотора, замирающий вдали, да так и не пришедший в себя почетный караул, все еще автоматически держащий равнение налево, да хохот на всех пяти этажах Института.

А в кабинете Ер Ерыча Стас издевается:

— Потому как народ у нас мудрый, он и говаривал: «Не в свои сани не садись!».

— Vox populi [5],— вставляет Николай Николаевич.

Владимир Владимирович по латыни не бельмеса, кто такой «вокс попули», понятия не имеет, но переводит легко:

— Точно, бес попутал!

Ер Ерыч в душе злорадствует, но перед подчиненными виду не показывает. С сожалением, но останавливает заочное измывательство над КПД:

— Наш мудрый народ еще говаривал, что эти самые сани надо готовить летом. Так что прямо завтра начинайте осваивать «Сименс». Для «Клотильды» он очень полезная парочка. Все, концерт окончен, разбегаемся по местам.

7

Из освоения «Сименса» ничего не вышло. КПД отдал немецкий компьютер вычислительному центру, и сектор разработки М‑8000 к нему никакого отношения не имел. В машинный зал «Сименса» требовался специальный пропуск, которого разработчики «Клотильды» не получили.

Да и сама «Клотильда» как-то забуксовала. Договор со «Светланой» лопнул, как мыльный пузырь. И КПД его саботировал, и министерство смотрело косо, и, наконец, тамошнее начальство не горело желанием разрабатывать какие‑то заказные микросхемы. Мало ли, что разработчики рвутся в бой, с ИнЭУМом спелись! Кто знает, что из этого выйдет? Наизобретают чего‑то там, а шишки на чью голову посыплются? План давать и проще, и спокойнее. Зачем лишние хлопоты?

Работа над «Клотильдой» еще катилась по инерции, но все более и более тихим ходом. Чувствовалось, что не то, что до конца, но и до настоящего начала ей не докатиться.

Ер Ерыч оказался совершенно не у дел. Не любивший сидеть в кабинете, он слонялся по Институту и везде ощущал себя лишним. Даже у своих разработчиков. Те тоже понимали, что что‑то не так, работа не клеилась и у них. Снова возобновились шахматные баталии, затихшие было на время сдачи «Матильды».

В шахматы резались почти всем составом в обеденный перерыв, а обеденный перерыв был в Институте весьма растяжимым временным интервалом. Шахматы расставлялись в комнатах и коридорах минут за десять до полудня, а длились шахматные побоища минимум до полвторого, после чего игроки, возбужденные бешеным ритмом трехминутных блицев, шли обедать и приходить в себя. Расслабленный послеобеденный отдых с дремотцой растягивался до конца рабочего дня.

Ер Ерыч, игрок по натуре, любивший древнюю мудрую игру, раньше сознательно избегал эти шахматных мероприятий. Во‑первых, участие в них было бы прямым поощрением нарушения трудовой дисциплины. Во‑вторых, Ер Ерыч очень не любил проигрывать, особенно подчиненным. В третьих, просто не было на это времени. Но сейчас, неприкаянно бродя по коридорам, подошел он к группе своих разработчиков, собравшейся вокруг одной из досок. Его сразу заметили.

— Пропустить начальство! — крикнул Батый, и оба стула за доской сразу освободились.

Ер Ерыч сел на один из них и выжидательно посмотрел снизу вверх на стоявших стеной вокруг себя подчиненных. Никто сесть напротив не решался.

— Ну, кто хочет проиграть начальству?

Проигрывать желающих не нашлось.

— Ладно, кто хочет выиграть у начальства?

Желающих выиграть не нашлось тоже.

Ер Ерыч молча начал расставлять белые фигуры. Привилегии начальства распространялись и на право выбора цвета.

— Кто начальству предложил, то в штаны и наложил,— хихикнул из‑за спин Стас. — Давай, Батый, ты приглашал, ты и выигрывай у начальства.

Батый нехотя сел и начал расставлять черные фигуры. Начальнику на новенького поставили пять минут, Батыю три, и — понеслось!

Ер Ерыч сразу понял, что шахматная теория здесь не в почете. Классически разыграв испанскую партию, он скоро встал на выигрыш, но, глянув на часы, с удивлением обнаружил, что время у него уже хуже, чем у противника. Занервничал Ер Ерыч, задергался. Коллектив это сразу почувствовал, советы и подсказки посыпались со всех сторон. Тщетно пытался Ер Ерыч не слушать возбужденные голоса и начал запутываться. В какой‑то момент он прозевал возможность поставить тривиальную “вилку”, и тут же из‑за спины его высунулась рука, вернула его неудачный ход назад и двинула, куда следовало, коня. Другая услужливая рука тут же нажала на часы.

Ер Ерыч взвился:

— Кто тут играет, я или все вместе?

— Вместе! — хором ответил коллектив.

А Дима добавил своим бесцветным голосом:

— Шахматы — игра коллективная!

И замелькали руки, и застучали часы, и уже не понимает Ер Ерыч, что происходит на доске. Вдруг разом наступила тишина. Смотрит Ер Ерыч на часы — упал его флажок. Сыграли. Расстроенный Ер Ерыч нехотя поднялся со стула и зло бросил:

— Чтобы я еще раз с вами связался!..

А Стас философски назидает начальнику:

— С коллективом не связываться нельзя. В нашей советской действительности все мы представляем собой новую историческую общность — трудовой коллектив. И связаны с ней, с исторической общностью то есть, на всю жизнь. А что наша жизнь? Как утверждал один классик литературы, наша жизнь — игра! А в игре, в ней главное что? Порыв в ней главное. И возможность слиться в этом порыве с коллективом, подняться в коллективном единении над буржуазным индивидуализмом. В игре оно ведь как: проиграл — ноль, выиграл — единица. А что единица? Как утверждал другой классик, ноль — единица, если в коллектив не объединиться…

— Балаболка,— махнул рукой Ер Ерыч. Злость его уже прошла. Так ему и надо. Сам виноват, незачем ему было лезть в этот слившийся в едином порыве коллектив.

И пошел Ер Ерыч дальше бродить по коридорам в гуще кипящей шахматной жизни, слыша со всех сторон:

— Убери руку, мешаешь коллективу!

— Думать потом будешь, на кнопку дави!

— Думать вообще вредно!

Потом сквозь гомон коллектива прорвались два перла Стаса:

— Жили‑были, не тужили, оказались в миттельшпиле!..

— Не надо цугцвангов — я не Вахтангов!..

Чувство неприкаянности не проходило и дома, если можно назвать домом угол у тещи. Шахматный эпизод напомнил Ер Ерычу строку из Высоцкого: «…но надо что‑то бить, уже пора!..»,— и эта строка никак не выходила из головы. Что‑то действительно надо было делать. Но что? Работу, конечно, найти можно и даже не сложно, хотя уходить из Института действительно не хотелось. Но найти работу с квартирой — это выглядело нереально.

И вот, в обеденный перерыв, когда внутренние терзания донимали Ер Ерыча больше всего, заглянул в его кабинет, случай сам по себе невиданный, лично КПД. Тщательно закрыв за собой дверь, подсел вплотную и эдак задушевно проворковал:

— Жор, я понимаю, ты на Институт в обиде, хотя, по‑моему, зря.

— «Государство — это я!»,— усмехнулся Ер Ерыч. — Ты, Людовик Шишнадцатый, себя с Институтом не отождествляй. На Институт я не в обиде.

— Ладно, ладно,— примирительно ответил КПД,— еще бы не хватало! Никто тебе зла не желает, и я лично обиды на тебя не держу. И на Наташку тоже. Ну, с ней у тебя получается, а с другими — нет… Вот, и у нас с тобой не получается. Что ж, бывает. Один из нас, как говорится, лишний.

Насчет того, что с другими у него не получается, Ер Ерыч готов был и поспорить, но с тем, что один из них лишний,— согласился. А КПД, придвинувшись еще ближе, продолжал:

— Давай отнесемся к этому философски. Я с тобой в открытую, по‑товарищески: кто‑то должен уйти.

— Вот и уходи, товарищ. Переживем, перескорбим.

— Ну вот, опять ты за свое! Да кто же меня отпустит?

— Я и отпущу.

Достал Ер Ерыч собеседника. Вскочил КПД из‑за стола, зашипел:

— Знаю, ты бы отпустил. Пинками бы вытурил. Да, к счастью, бодливой корове бог рог не дает! Не хочешь по‑хорошему, я могу и по‑плохому.

— Можешь,— согласился Ер Ерыч,— по‑плохому можешь. Это по‑хорошему ты не можешь.

Несколько мгновений КПД молча смотрел на противника, подавляя клокочущую в нем ярость. Потом взял себя в руки.

— Ладно, не спорить я с тобой пришел и не выяснять отношения. Выяснять тут нечего. Но я еще раз по‑доброму предлагаю: уходи, пока есть возможность, по собственному желанию. Кстати, Институт получает квартиры. Конечно, распределяю квартиры не я…

— Не скромничай,— перебил замявшегося КПД Ер Ерыч.— Уж не профком ли у нас распределяет квартиры? Перед кем ты Ваньку ломаешь? В открытую, говоришь, по‑товарищески? Так и говори напрямую: заявление в обмен на ордер?

— Да, заявление в обмен на ордер! — отбросил экивоки КПД.

— Ну, так‑то лучше. И на сколько же тянет мое заявление?

— Метров на тридцать шесть с улучшенной планировкой.

— Всего‑то двухкомнатная? — притворно изумился, глумясь, Ер Ерыч.

— Есть и трехкомнатные. Пока… Но на трехкомнатные можно опоздать. Так что не тяни. Утром заявление — вечером квартира. Жду заявление завтра.

Последняя фраза прозвучала, как ультиматум. КПД встал и зашагал к двери.

— Не дождетесь! — твердо прозвучало ему вслед.

КПД не обернулся.

Оставшись один, Ер Ерыч попытался тут же забыть только что состоявшийся разговор, но тридцать шесть метров с улучшенной планировкой никак не выходили из головы. Он долго сидел, уставившись в одну точку, а в ушах все звучал вкрадчивый голос: «…вечером квартира. Жду заявление завтра… Жду заявления завтра… Жду заявление завтра…».

Так и не заглушив в себе эту заезженную пластинку, Ер Ерыч побрел в институтский буфет. Обеденный перерыв давно закончился, из буфета уходили последние шахматисты. И хорошо, потому что общаться Ер Ерычу не хотелось ни с кем. Он выкурил у входа пару сигарет и вошел только тогда, когда последний насытившийся посетитель лениво покинул помещение.

Еду в буфете не готовили, а привозили из какой‑то столовой и только разогревали перед раздачей. Лишнего не завозили, чтобы еды не оставалось, и к концу обеда в буфете было хоть шаром покати. Буфетчица Нина, которую иначе как Нинулей никто не называл, мыла посуду за перегородкой.

— Покормишь, Нинуль?

Нина выглянула из‑за перегородки.

— Яичницей. Все подъели ваши шахматисты. Прожорливый народ!

Ер Ерыч согласился:

— Мой народ, хоть и гениальный, а попить‑покушать не дурак. Давай яичницу.

Хороший человек Нинуля! Не даст трудящемуся помереть с голоду. По своей инициативе и на свои деньги она покупала в соседнем магазине яйца и обеспечивала всех опоздавших глазуньей по себестоимости яиц: девять копеек «глаз». Масло, амортизация оборудования и труд стряпухи шли за счет заведения.

На плите наготове стояли нагретые сковородки. Нина шваркнула на одну из них масло и ловко разбила три яйца. Аппетит всех клиентов она давно знала наизусть.

Едва Ер Ерыч приступил к пышущей жаром яичнице, как в буфет вошел Борзой.

— Нинуля, как всегда!

Борзой положил на прилавок рубль и подсел к Ер Ерычу.

— Георгий, пойми меня правильно,— начал он, помявшись,— мне лучшего начальника, чем ты, днем с огнем не сыскать. Моя бы воля, так и работай себе на здоровье. Но дело не во мне и вообще не в личных интересах и симпатиях. Я, как секретарь партбюро, исхожу из того, что твой конфликт с дирекцией наносит вред Институту и работе. Поэтому, скрепя сердце, вынужден просить тебя уйти. Как коммунист коммуниста. Ради Института, ради дела.

Ер Ерыч сам удивился, что не ощущает никакого желания спорить с Борзым. Да и зачем? Если бы его слушали, если бы действительно были озабочены благом Института и дела, тогда имело бы смысл. А спорить просто так, унижаться перед этой сворой. Борзые уже науськаны и начали загон. А против своры борзых не устоит даже медведь.

Нина бегом принесла громадную сковороду, на которой шипело яичное чудо с одиннадцатью «глазами» и поставила рядом тарелочку с куском хлеба. Ровно на рубль. Борзой тут же забыл про Ер Ерыча, интересы Института и дела и набросился на яичницу. Ер Ерыча передернуло от чревоугодничества радетеля о всеобщем благе. Невозможно было смотреть без содрогания, как желтые шарики с белой бахромой один за другим исчезают во рту Борзого.

«Воистину, не в коня корм,— подумал Ер Ерыч, глядя на тощего пожирателя яиц. — Сколько волка не корми, тот все равно в рот КПД смотреть будет».

Он вскочил и чуть ли не бегом устремился вон, сдерживая тошноту.

И снова потянулось изматывающее деятельную натуру безделье. Снова маялся Ер Ерыч, не находя себе места ни на работе, ни дома. А через неделю зашел к КПД и молча положил на стол лист бумаги.

КПД, не веря удаче, внимательно прочел: «Прошу уволить по моему собственному желанию». Ниже подписи стояла приписка: «в обмен на квартиру». КПД, поперхнувшись, ткнул пальцем в приписку:

— И куда прикажешь деть это?

— Это заявление — в стол. Когда получу ордер, тогда получишь такое же без постскриптума. То в дело пойдет.

— Не веришь?

— Не верю.

КПД нахмурился. Потом лицо его просветлело, он аккуратно сложил заявление так, что линия перегиба оказалась между подписью и припиской, и сделал вид, что отрывает по сгибу. Но не оторвал, а действительно убрал заявление в стол. Наверное, посчитал, что достаточно демонстрации возможности укоротить бумагу.

— Черт с тобой, согласен.

Через неделю Ер Ерыч получил ордер на хорошую двухкомнатную квартиру в Беляеве и, не споря, написал новое заявление об уходе, на сей раз без всяких постскриптумов. Он сразу перевез Наташу в новую квартиру, через две недели в последний раз собрал у себя разработчиков и навсегда покинул ИнЭУМ, не попрощавшись ни с КПД, ни с Абрамовым.

Так, завершая череду великих перемен, Ер Ерыч поменял квартиру и работу.

8

За две последние недели пребывания Ер Ерыча в стенах Института произошло одно важное событие. Прошли предварительные испытания М‑400.

Исторически корни ИнЭУМа уходили в Энергетический институт Академии наук. Основатель Института, яркий и самобытный ученый, удивительным образом совмещал в себе юношеский порыв в неизведанное, коим была в то время зарождающаяся вычислительная техника, со старческой преданностью системам управления в энергетике, которым он отдал большую часть жизни. Его детище — ИнЭУМ — унаследовало эту раздвоенность личности пионера электронного машиностроения и патриарха энергетики.

Один из отделов Института традиционно занимался автоматизацией Конаковской и Славянской ГРЭС. Руководил отделом кандидат технических наук Коноплин, один из последних сохранившихся в Институте сподвижников Основателя. Глобальность задачи оказалась явно не по плечу маленькому отделу, и как‑то само собой вышло так, что множество проблем, которые надо было решать на флагманах отечественной энергетики, свелись к разработке мини‑ЭВМ — малой управляющей электронно‑вычислительной машины. Когда отдел сосредоточился на разработке компьютера, его включили в сектор Ер Ерыча, причем против воли последнего, а разрабатываемую мини‑ЭВМ кооптировали в АСВТ‑М, присвоив ей шифр «М‑400». Такой шифр как бы объединял разработку с основной работой сектора, но в то же время подчеркивал подчиненное положение одной десятой «Матильды».

После такого формального подчинения отдел Коноплина продолжал существовать сам по себе. Ер Ерыч разработку М‑400 своей не считал, никогда в нее не лез и вообще рассматривал всякие там мини как нечто неприличное. Позицию свою выражал просто:

— У порядочной ЭВМ хвост нулей, как юбка у приличной женщины, должен быть соответствующей длины. А с б… я дел не имею.

Коноплин считал себя выше тявканья молодых выскочек, на высказывания Ер Ерыча внимания не обращал и вел разработку самостоятельно. Теперь она близилась к концу, начались предварительные испытания М‑400. В другое время Ер Ерыч, скорее всего, поучаствовал бы в таких испытаниях по мало‑мальски приличному минимуму. Но сейчас, измученный бездеятельностью, проявил к ним живейший интерес и… с удивлением обнаружил, что просмотрел Золушку, расцветавшую под его боком.

На фоне двух рядов шкафов «Матильды» одна единственная стойка М‑400 смотрелась весьма выигрышно. А, самое главное, если разобраться, младшая сестричка мало в чем уступала старшей сестре. Микросхемы — более современные; быстродействие — даже повыше; общая производительность, может быть, и не такая, как у «Матильды», но это еще посмотреть надо. А что надежность выше — и смотреть нечего, так ясно. В общем, как есть Золушка!

Долго сидел Ер Ерыч у Коноплина. Когда ознакомился с документацией, спросил с подозрением:

— Неужели сами все придумали?

В ответ Коноплин достал две красиво оформленные книжонки: PDP‑11. Handbook и PDP‑11. User’s Manual.

— «Справочник» и «Руководство пользователя»,— щегольнул знанием английского Ер Ерыч, а про себя вздохнул с облегчением: тоже сдирают!

Вслух миролюбиво спросил:

— Что за фирма?

— ДЭК [6], американская.

«Ага, наши люди!» — снова с удовлетворением отметил про себя Ер Ерыч. Полистав книжки, сам не заметил, как углубился в чтение. Коноплин комментировал непонятные места. Чем дальше читал Ер Ерыч, тем больше росло его удивление. На первый взгляд непривычной, но, если разобраться, поразительно толковой оказалась архитектура семейства мини‑компьютеров PDP‑11, особенно в сравнении с IBM/360. Никаких наворотов, все просто и логично. Понятно, почему одна стойка вместо дюжины шкафов!

Многое перевернулось после этого в мозгах Ер Ерыча. Ох, кочерыга ядреная, не то, не то они делали! Столько лет зря угробили! И пожалел Ер Ерыч, что так сурово обошлась с ним судьба. Пять лет ерундой занимался, а сейчас, когда можно было бы за хорошее дело взяться, приходится уходить. Обещал мужикам, что не уйдет, пока «Клотильду» не сделает. Даже не то жалко, что обещание не выполнил. И не стоило его выполнять. Обидно, что в его секторе настоящее дело было, а он не заметил. Впрочем, уже не в его. Все, поезд ушел. Кондуктор КПД дал свисток, и он теперь может только помахать вслед. Ну что ж, и помашет, со своими разработчиками на прощание открытием поделится. Они не виноваты, их вразумить надо.

В последний свой рабочий день в Институте собрал Ер Ерыч у себя разработчиков. Те думали, что начальник будет прощаться, а он их в отдел Коноплин повел, к М‑400. Тем еще хороша Золушка, что не надо ей ни машинных залов, ни трехфазного питания. Стоит себе стоечка в уголке комнаты, кабель питания в обычную розетку воткнут. Вся сама в себе. И работает, и все может, черт возьми! Не хуже «Матильды».

— Вот что делать надо! — только и сказал Ер Ерыч.— Рассматривайте как мое политическое завещание. Других не будет. Жив я еще. Бог даст, свидимся. А М‑400 изучите, и внимательно. Сердцем чую — будущее ваше в PDP‑11, в этой, как ее… ДЭКе.

Обведя взглядом притихших разработчиков, остановил его на Козодоеве:

— Ты, Козодоев, помнится, обещал на гитаре научиться играть. Так вот, мужики, черт с ней, с гитарой. Вы хоть, кочерга ядреная, не на струнах, а на ДЭКе отбарабаньте, да так отбарабаньте, чтобы вся ЕС ЭВМ в тряпочку заткнулась!

И все, больше о работе ни слова. Вслед за бывшим начальником разработчики вернулись в его кабинет, там и начали проводы.

Сначала вручили Ер Ерычу подарок — кассетный магнитофон «ВЕСНА», купленный в складчину. Тем хорош подарок, что, магнитофон советский, а вполне за импортный сойти может. Буквы в названии такие, что их можно читать и по‑английски — бича, и по‑немецки — беха, и по‑французски — бешá. Кому как нравится.

Потом Стас бывшему начальнику как молодожену еще один подарочек преподнес: пачку презервативов. На каждом презервативе прилажена бирочка, подписанная почерком Стаса: «1‑ая ночь» — целых пять таких бирок, «2‑ая ночь» — таких бирок всего три, «3‑ая ночь» — только две бирки, а дальше по одной, да и то не подряд. Всего на месяц. В комплекте приложена амбарная книга, точь в точь такая же, в каких велся журнал наладки «Матильды». На обложке тем же каллиграфическим почерком выведено: «Журнал исполнения». Книга заранее разлинована: по горизонтали по строчке на каждый день месяца, по вертикали нарезаны графы: «План», «Использовано по назначению», «% выполнения плана» и даже «Примечание».

Смутился Ер Ерыч, но постарался виду не показать:

— Могу рассматривать как комплимент?

После неловкой паузы добавил:

— Однако малость припозднились вы с этим подарком.

И непонятно, что имеет в виду бывший начальник: то ли надо было сделать этот подарок полгода назад, то ли лет десять.

Стас попытался загладить оплошность:

— Конечно комплимент! Такой подарок никогда поздно не бывает. А с учетом новоселья, имеют место быть, так сказать, все условия…

— Все условия у нас здесь,— закрыл тему Ер Ерыч и достал из холодильника бутылки.

Теперь бояться Ер Ерычу нечего. Завтра у кабинета уже другой хозяин будет. Помните старого. Разработчики в кабинет битком набились, еле вместились мужики, но горючего на всех хватило — не поскупился Ер Ерыч. Для родных не жалко, за пять лет сроднились, как можно сродниться только в большом общем деле.

— За все трудное, что вместе преодолели!

— За все, что было и не забудется!

— За мужскую дружбу!

— За «Матильду»!

У Ер Ерыча отдельный тост:

— За Золушку М‑400!

А Дима в ответ:

— За принца, нашедшего Золушку!

Обнял и расцеловал Ер Ерыч Диму, потом обнял и расцеловал Владимира Владимировича, расцеловался с Николаем Николаевичем и Стасом. Дошла очередь до Козодоева и Андрея Афанасьевича. А с Батыем целоваться не стал, дрогнул почему‑то.

Много тостов, и тосты хорошие, душевные, правильные. Пьет народ, а расслабление не наступает. То ли от грусти прощания, то ли все же неудобно на работе, под боком у дирекции: не выскажешься от души, тем более, не споешь. И подались дружно к Козодоеву.

Козодоев домой звякнул — и их накрытый стол встречает. Пока дошли, пока очередь в магазине отстояли, уже все приготовила супруга Козодоева. Не женщина, а клад! Помогла и родственница с Украины, как раз гостившая в столице.

И пошло‑поехало все по новой. Загремела на весь дом «Червона рута». Украинская родственница с Владимиром Владимировичем такой дуэт образовали, что их на бис раза три повторить просили. Но самый большой успех выпал на долю Стаса, спевшего свой куплет:

— Ты признайся мени,
звидки ты? — З ИнЭУМа!
Из него я в те дни
уходить вдруг надумал…

После такой своеобразной «Червоны руты» пошли разговоры по душам. Все вокруг того, что зря уходит Ер Ерыч. Остаться бы ему. С ним, так и быть, можно и ДЭК сдирать. Бог с ней, с IBM. Без нее перебьются, а она без них — тем более. Даже Николай Николаевич готов на IBM/360 плюнуть, на весь задел по «Клотильде», на выстраданные оригинальные микросхемы, лишь бы начальник остался.

Туманится взор Ер Ерыча. Ах, если бы он мог остаться! Как от таких людей уходить? Но и как уживаться с этой братией, Абрамовым, КПД, министерскими бонзами?

Андрей Афанасьевич, пока все водку глушили, успел себе чай вскипятить. Теперь с кружкой в руке неторопливо объясняет, как всегда, издалека:

— Одна из величайших находок человечества — рис. Обратите внимание, что наибольшая плотность населения на Земле в тех местах, где выращивают рис. Один Китай чего стоит: миллиард человек рисом кормится! Рис человечество от голода спас, дал возможность плодиться со страшной силой, но при этом выработал определенную культуру рисосеющих цивилизаций. Недаром китаец всегда улыбается. Злость в нем бурлит, кошки на душе скребут, а на лице — улыбочка до ушей. Попробуй не улыбнись! Знаете, как рис выращивают?

Андрей Афанасьевич сделал паузу, чтобы долить чаю, но ответа на свой риторический вопрос не ждал. Хлебнув горячего, продолжил:

— Рис в воде растет. Рисовые чеки — это просто запруды. Поэтому с соседом ссориться никак нельзя. Чуть поссорился, да что там поссорился, не так на соседа глянул, без приятной улыбочки, как тот, того и гляди, в отместку ночью плотину твою порушит. И все — помирай с голоду. Это у нас, в северных краях, с этим делом проще. Налетели татары, пожгли урожай — хреново, конечно, но выжить можно. Кругом леса: зверь водится, грибы растут, мед дикий собирать можно. Места много — есть, где новую избу ставить да хозяйством обзаводиться. Северный человек не пропадет. А куда бедному китайцу податься? Если пропал урожай, то можешь себе могилу копать. Леса вокруг нет, свободной земли тоже. Некуда податься бедному китайцу! Вот и улыбаются. Всем улыбаются, со всеми в хороших отношениях. А обиду и злобу в себе прячут, так прячут, чтоб и признаков их снаружи не было заметно. Конечно, если можно безнаказанно пакость сделать, то сделают, и с удовольствием. Но только в том случае, если уверены, что враг твою запруду не тронет. А так, кивай и улыбайся, улыбайся и кивай. И все нормально будет, до старости доживешь.

Весь этот длинный монолог Ер Ерыч печально смотрел на Андрея Афанасьевича, не перебивая. Наконец не выдержал:

— Чтобы я этим говнюкам кивал да улыбался? Не дождутся!

— Не дождутся! — поддакнул Дима.

Андрей Афанасьевич отставил кружку и ответил, отдуваясь:

— Вот, в этом и есть разница между нами, европейцами, и азиатами. Казалось бы, чего стоит улыбнуться, стерпеть, обиду не показать? Для китайца это естественно, а мы не можем. Китаец, он, как муравей в муравейнике,— особь, одна из миллионов. А мы все личности! Потому и цапаемся по мелочам.

— По мелочам? — вскинулся Ер Ерыч.

И замолчал. Может быть, не посчитал нужным спорить с Андреем Афанасьевичем, а может быть, вспомнил глаза святых во Владимирском соборе. И снова мелькнула у него мысль, что на самом деле все это мелочи и пустяки, и можно было бы не ругаться со всякими там КПД да Абрамовыми, ибо худой мир лучше доброй ссоры. И тогда можно было бы не уходить, а делать Дело, работать с такими прекрасными людьми, делать из Золушки настоящую королеву. Ведь стóит, стóит она того, кочерга ядреная!

Воспользовавшись тем, что Ер Ерыч умолк, вставил слово Николай Николаевич, давний противник Андрея Афанасьевича в спорах:

— Но именно потому, что мы личности и индивидуальности, Европа с Америкой на автомобилях ездят, а Азия — на рикшах, хоть и улыбающихся. Таков закон природы: чем больше в обществе индивидуальностей, тем быстрее оно развивается.

Николая Николаевича поддержал Стас:

— Диалектика, между прочим. Самая что ни на есть марксистско-ленинская, путем через посредство единства и борьбы противоположностей. Чем больше имеется индивидуальностей, тем больше наблюдается противоположностей. Чем больше в обществе функционирует противоположностей, тем выше коэффициент борьбы с ними, вследствие чего проистекает общественный и технический прогресс.

Ер Ерыч задумчиво покачал головой:

— Так и получается, что у нас кругом не люди, а сплошные коэффициенты…

Стас согласился по‑своему:

— Броня крепка, и танки наши быстры, а наши люди… — что и говорить!

Дискуссия на этом прекратилась. Действительно, что говорить?

1

Ер Ерыч устроился начальником вычислительного центра швейного объединения «Москвичка» в ранге заместителя директора. На это объединение Госплан распределил одну М‑4000 из первого заводского десятка. Здесь Ер Ерычу повезло: ему достался комплекс №4, добросовестно налаженный безотказным Витьком из Житомира.

Руководство «Москвички» сочло иметь начальником своего вычислительного центра основного разработчика новой техники за столь высокую честь, что дало ему полный карт‑бланш как в технической, так и кадровой политике.

Первое, что сделал Ер Ерыч по этому карт‑бланшу, это дал заявку в Госплан на ЕС‑1020, а потом пригласил на работу всех основных разработчиков «Матильды». К немалому его удивлению согласился только один, причем тот, кого он хотел бы видеть у себя меньше всего,— Батый. Верность Ер Ерычу остальных испытания не выдержала. Все они предпочли привычную любимую работу бестолковой суете вычислительного центра даже под крылом бывшего любимого начальника.

Зато Батый рассчитал точно. На безрыбье — и рак… свистнет. Батый свистеть не умел. Но теперь, когда стал начальником машины и по должности именовался Борисом Ивановичем, он важно ходил по машинному залу и фальшиво насвистывал: «Броня крепка…». Батыя буквально распирало от гордости.

В ИнЭУМе мало что изменилось с уходом Ер Ерыча. Разработка «Клотильды» как‑то тихо свернулась сама собой, и нужды в большом, объединяющем крупную разработку секторе, не стало. Сектор ликвидировался, составлявшие его отделы стали жить сами по себе. Тем самым снова выделились в самостоятельные единицы отделы Белкиной и Коноплина.

Выпущенная на заводе КОМ в Киеве опытная партия М‑4000 планово разошлась заказчикам по городам и весям Союза. Правда, скоро выяснилось, что из десяти машин работает только одна, а именно в объединении «Москвичка». Остальные девять заставить работать так и не удалось. Всех их в конечном счете просто списали. А на «Москвичку» приехала некая высокая комиссия партконтроля.

К тому времени появились первые серийные минские ЕС‑1020. Заявка Ер Ерыча неожиданно сработала, и одну из них установили рядом с М‑4000, в одном машинном зале. На обеих машинах одна и та же программа параллельно раз в месяц обсчитывала баланс объединения. Если результаты обсчета совпадали, то сотрудницы бухгалтерии и планового отдела переписывали их в отчетные ведомости. Если результаты, полученные на двух машинах, расходились, то те же самые сотрудницы привычно обсчитывали баланс вручную и вписывали в ведомости собственные результаты. Все были довольны. Две новые вычислительные машины были введены в эксплуатацию и загружены в соответствии с утвержденными нормативами. У сотрудниц бухгалтерии и планового отдела появилось больше времени для стояния в очередях, семейных дел и всякого прочего.

Комиссия партконтроля дала высокую оценку положению дел на объединении «Москвичка» в целом и ее вычислительном центре в частности. Ер Ерыча ожидали награды и повышения. Но…

Через день после отъезда комиссии один из ее членов, молча и хмуро слушавший доклад Ер Ерыча и комментарии прочих комиссионеров, вновь появился на вычислительном центре, отвел Ер Ерыча в сторонку и, представившись сотрудником некоего отдела Центрального комитета Партии, с заговорщицким видом задал один единственный вопрос:

— Георгий Георгиевич, не считаете ли Вы, что в свое время, когда было принято решение о копировании И‑Бэ‑Мэ, мы допустили роковую ошибку? В результате американцев не догнали, а отечественным разработкам был нанесен непоправимый урон?

Ер Ерыч сразу понял, как опасен этот вопрос. На этот счет в руководстве страны мнения разделились, между сторонниками сдирания и приверженцами оригинального пути развития отечественной вычислительной техники шла ожесточенная борьба. Поскольку позиции собеседника он не знал, из осторожности следовало бы уклониться от прямого ответа. Но не в характере это Ер Ерыча. Не колеблясь, он ответил, что думал:

— Нет, не считаю. Разумеется, хорошо было бы развивать вычислительную технику в стране своим, оригинальным путем, обогнать американцев и показать всему миру, что и мы не лыком шиты. Но, если признаться честно, коллективов, способных на это, в стране — раз‑два, и обчелся. На них всю страну не вывезешь. Кстати, упомянутую пару коллективов копирование американской техники как раз не затронуло. Они продолжают разрабатывать оригинальные супер‑ЭВМ для обороны страны, но тоже американцев не догоняют, а отстают все больше и больше. И это не их вина, а наша общая беда. Слишком неповоротливо наше народное хозяйство, слишком оторвано от мирового прогресса. Нельзя развивать вычислительную технику без поддержки общего машиностроения, химии, точной механики и других отраслей. Более того, в наше время технический прогресс вообще, а в вычислительной технике особенно, невозможен без кооперации в масштабах всего мира. В отрыве от мирового прогресса даже самые мощные и работоспособные коллективы оказываются бессильными в соревновании со Штатами, так чего же ждать от более слабых? Для них копирование — единственный путь делать что‑то практически полезное. По крайней мере, на этом пути мы пока обеспечиваем народное хозяйство хоть какой‑то вычислительной техникой. Иначе вообще был бы полный провал. Поэтому, как ни печально, принятое решение было в то время единственно правильным. Другое дело, что копировать, вероятно, следовало не только и не столько IBM/360, но это уже другой вопрос.

Представителю ЦК ответ явно не понравился. Он поморщился и ушел, ничего не сказав. А Ер Ерыч понял, что наград и повышений придется подождать. Так оно и вышло.

На М‑4000 поставили жирный крест, подведя печальный баланс: шесть миллионов рублей, ухлопанных на разработку, и девять списанных без эксплуатации машин, каждая стоимостью под миллион. Что такое тринадцать миллионов для могучей державы? Муравьиный укус! А то, что держава уже сидит с голым задом в муравейнике, и тысячи, десятки тысяч муравьиных укусов способны доконать даже Геркулеса, прозорливый авангард общества — КПСС и ее мудрый Центральный комитет — поймут еще только через двенадцать лет.

А тогда небольшой шумок вокруг провала разработки быстро утих и имел только одно последствие: Барина на очередных выборах в Академии наук прокатили. Член‑корреспондентскую вакансию, которую тот уже считал своей, заполнил директор минского Института, разработавшего ЕС‑1020.

Под этот же шумок завод КОМ, уже освоивший миллионы на производство М‑4000, начал осваивать новые миллионы на ее переработку. Точнее, подпольную переработку он начал уже давно, еще тогда, когда разработчики «Матильды» ощутили в десятом цеху скрытое сопротивление начальства СКБ. Завод нашел великолепное в условиях плановой советской экономики решение: комплексы были выпущены не налаженными! Тем самым план завода был выполнен, средства сэкономлены, а самое главное, оправдана переработка машины, которая не работает у заказчиков.

Разработка заводского варианта шла в СКБ полным ходом. Применив более новые микросхемы, кое‑что позаимствовав из северодонецкой М‑3000, завод выдал через два года на‑гора новую ЭВМ под шифром М‑4030. Она, как и М‑4000, формально числилась управляющей, но использовалась только на вычислительных центрах, где несколько лет успешно конкурировала с компьютерами ЕС ЭВМ, хотя с самого начала была обречена. Долго выдерживать в одиночку борьбу против целого семейства компьютеров ЕС, выпускаемого на нескольких заводах более мощного министерства, М‑4030 не могла. Вычислительные центры страны постепенно заполоняли компьютеры ЕС ЭВМ.

Тем временем М‑400 блестяще прошла Межведомственные испытания, но судьба ее никак не решалась. Завод КОМ был занят М‑4030, той самой своей рубашкой, которая ближе к телу. Других приличных заводов у министерства просто не было.

Между тем прогноз Ер Ерыча сбывался. Мини‑компьютеры PDP‑11 становились в западном мире стандартом де‑факто управляющих мини‑ЭВМ. Наконец и до КПД дошло, что Институт должен сдирать именно семейство PDP‑11. Во‑первых, в отличие от IBM/360 это были действительно управляющие машины, во‑вторых, они оказались заметно проще, в том числе и для сдирания, в‑третьих, позволяли избежать безнадежной конкуренции с ЕС ЭВМ.

Одновременно и независимо от КПД Абрамов понял, что ему не хватает именно размаха ЕС ЭВМ с большим семейством совместимых компьютеров, с несколькими серийными заводами и, самое главное, вовлечением в широкомасштабную программу разработки стран соцлагеря, на чем можно нажить и политические дивиденды, и импортный дефицит.

И когда и Абрамов, и КПД все это осознали, каждый свое, эра АСВТ‑М кончилась.

Гряла новая эра — эра СМ ЭВМ.

G E

На главную В оглавление

---

[1] На манер клича кубинских революционеров: Patria o muerte! Venceremos! — Родина или смерть! Мы победим!

[2] Бородач (исп.) — прозвище революционеров Кастро.

[3] Добрый день! Пожалуйста… здесь, там, во двор. Очень счастливы… вас ждем! (испорч. нем.)

[4] Быстрей, быстрей! (нем.)

[5] Глас народа (лат.)

[6] Коноплин имеет в виду корпорацию Digital Equipment Corp. (DEC).