Глава I _____ Николай Николаевич

В Институте электронных

управляющих машин

достигаем непреклонно

ай-би-эмовских вершин!

Э-е-е-ей, «Матильда»,

любимая моя,

мы проводим ночи вместе,

мы с тобой — одна семья!

(Из местного фольклора)

1

«Матильда» была на выданье. В этот тоскливо пасмурный мартовский день, один из почти тысячи однообразных дней наладки одной из первых в стране электронных вычислительных машин третьего поколения, в журнале появилась сделанная каллиграфическим почерком Стаса долгожданная запись:

«26.03.71. Контрольная задача прошла!!!».

Николай смотрел на рельефный породистый профиль склонившегося над журналом Стаса и думал о том, что похожую запись, сделанную корявым почерком Козодоева, можно найти в том же журнале наладки несколькими страницами раньше. И еще думал Николай о том, что все в этом мире повторяется.

И все в этом мире повторилось. Как и пару месяцев назад, тетя Паша помыла с мылом многочисленные захватанные грязными руками дверцы шкафов «Матильды», а Ёр Ёрыч ураганом влетел в зал и скомандовал:

— Контрольную ленту!

Джамиля подняла на Ер Ерыча свои бархатные глаза, которые от испуга сделались еще огромнее, и попыталась было возразить:

— Георгий Георгиевич, может быть, не стоит. Сами понимаете, наверняка что-нибудь придется менять.

И, помявшись в нерешительности, тихо добавила:

— Уже ведь было.

Ер Ерыч понимал. Действительно, все уже было. Первый раз контрольная задача прошла в конце января, опоздав меньше, чем на месяц к предыдущему очередному сроку завершения разработки. А когда отмытые тетей Пашей дверцы «Матильды» засверкали первозданной бездонной голубизной, Ер Ерыч, неожиданно для себя как будто провалившись в их голубую бездонность, велел причесать, то есть привести в божеский вид, монтаж. Жующий яблоко Батый поперхнулся, а у Козодоева волосы встали дыбом. Впрочем, внешне это никак не проявилось, поскольку шевелюра Козодоева и так сильно смахивала на злополучный монтаж, покрывавший заднюю стенку «Матильды» причудливым узором жгутов с сотнями торчащих во все стороны отпаянных за время наладки и уже ненужных проводов.

Монтажницы работали две недели, и работали предельно аккуратно. Но они были обыкновенными советскими труженицами с больными детьми, пьющими мужьями и заботами о том, как прокормить тех и других. Противостояла же им сама теория вероятностей. Если монтажница ошибалась всего один раз на сотню паек, то в причесанном монтаже можно было ожидать два‑три десятка ошибок. Даже незамужние монтажницы ошибались чаще.

Как и следовало ожидать, парикмахерские выкрутасы «Матильде» не понравились. Уговаривать ее заработать вновь пришлось больше месяца, и в итоге дополнительный квартал близился к концу, хороня надежды разработчиков улучшить одно, исправить другое и сделать, наконец, третье. До начала Межведомственных испытаний «Матильды» оставалось всего два дня, и за эту пару дней хорошо было бы, не трогая машину, вылизать контрольную задачу и, перекрестясь, выходить на испытания.

Межведомственные испытания новой разработки или, на жаргоне разработчиков, сдача,— это песня, это — симфония, это — концерт.

Как симфония начинается с увертюры, так и сдача начинается с прогона — двух суток непрерывной работы на контрольной задаче без права на отказ. Как в увертюре проявляются все основные темы симфонии, так и в прогоне показывают себя все устройства машины. То стук электрической пишущей машинки, то тарахтенье перфоратора, то астматическое дыхание магнитофонов по очереди нарушают равномерное беззвучно перемигивание лампочек на пульте. Все это moderato и piano cantabile. Мелодия контрольной задачи течет плавно, не перегружая устройств, не форсируя их режимы. Но вот увертюра кончается, и после паузы начинается основная часть — технические испытания. Сначала tutti. Машина подвергается всяческим пыткам: перенапряжению, перегреву, переохлаждению. Затем наступает очередь сольных партий: отдельные устройства показывают, на что они способны. И, наконец, финал — дополнительные испытания по желанию Комиссии, как правило, не слишком сложные и более зрелищные. Обычно они сводятся к тому, что распечатывается некая пикантная картинка, принять которую, однако, решается далеко не всякий член Комиссии.

В целом сдача разработки была большой показухой, требовала серьезной репетиции, и маленькая показуха сейчас была не только лишней, но и вредной. Все это Ер Ерыч понимал. Но массы надо было заражать энтузиазмом, и он бодро добавил:

— Джамиля, возьми черную!

Это было и вовсе глупо. Две катушки черной пропитанной специальным антистатическим составом перфоленты Ер Ерыч лично привез из Японии, и их берегли специально для сдачи «Матильды». Визгливый перфоввод постоянно сбоил, заглатывая сорок метров бумажной змеи. Хотя все понимали, что виноват сам перфоввод, признавать это считалось дурным тоном, и все валилось на хреновость отечественных перфолент. Соответственно заморские считались панацеей. Одна японская лента, выведенная перед причесыванием монтажа, уже пропала. Время с тех пор утекло много, задача постоянно переделывалась, ту черную ленту, так ни разу не попробовав, выбросили. Гробить сейчас вторую не было никакого смысла. Но Джамиля спорить с начальством не умела и, тихо вздохнув, бережно взяла черную, как смоль, катушку.

А для разработчиков это был отбой. Впервые за последние месяцы наступило расслабление. Состояние было настолько непривычным, что Николай не знал, что и делать. Домой ехать не хотелось, к тому же он как-то отвык ездить на метро. Объявив всеобщий аврал, Ер Ерыч организовал специальный «Рафик», который отвозил вымотавшихся до полного отупения разработчиков домой и снова приезжал за ними, когда те отходили настолько, что могли позвонить и внятно назвать себя по телефону. Постепенно организм втянулся в этот каторжный график и сейчас расслабляться не хотел.

Николай примостился на хлипком стульчике в дальнем углу наладочного зала, скрытого двумя рядами голубых шкафов, и закрыл глаза. Но сон не шел, «Матильда» не отпускала...

Хотя разработчики и называли иногда «Матильду» любовно старушкой, невеста была не так уж стара. Шесть лет назад родное министерство разродилось грандиозным проектом создания семейства управляющих вычислительных машин третьего поколения, названного в лучших советских традициях «Агрегатной Системой средств Вычислительной Техники (на Микроэлектронной базе)» с идиотской аббревиатурой — АСВТ-М. Три года совместных усилий двух институтов завершились толстым аванпроектом, который на поверку оказался переводом на русский фирменных материалов по модному в то время в западном мире семейству компьютеров IBM/360. Материалы действительно были фирменными, вынутыми, вероятно, «чистыми руками» людей с «горячим сердцем и холодной головой» из папок с грифами «Confidential» и «IBM Proprietary» [1] и прошедшими через папки с грифами «Секретно» КГБ. Множительная техника в Комитете поработала наславу, и почти одновременно в недрах другого министерства родился еще один аванпроект семейства вычислительных машин нового поколения, названного «Единой Системой Электронных Вычислительных Машин» — ЕС ЭВМ. Различались два проекта, ЕС ЭВМ и АСВТ-М, только тем, что перед словосочетанием вычислительные машины — заморское компьютер еще не привилось — в одном стояло универсальные, а в другом — управляющие. В остальном проекты были братьями-близнецами, включая корявость перевода и отсутствие прямых ссылок на IBM/360.

Сын Николая — по старой семейной традиции старшего, и в данном случае единственного, сына назвали Колей — учился на четвертом курсе МЭИ, выбрав тот же вуз и ту же специальность, что и у отца. Тем самым он как бы клал начало новой семейной традиции. Однажды, придя из института, Коля спросил не без ехидцы:

— Пап, нам сказали, что в Союзе создаются какие-то супер-ЭВМ, которые получше будут, чем у буржуинов. Дескать, ученых у нас, может быть, и меньше, чем у них, но те, что есть, тамошним не уступят. И вот их собрали где-то вместе, а они и придумали что-то такое, что зашибись. Что-то с переменной длиной команд, еще с чем-то, я, если честно, не очень слушал. Правда что ль?

Николай чуть не подпрыгнул. Нести такую ахинею детям! То ли профессора совершенно оторвались от реальной жизни и выдают желаемое за действительное, то ли сознательно студентам мозги пудрят. Как раз ученых‑то у нас пруд пруди, больше, чем не только в Штатах, но и во всем остальном мире. Чуть ли не каждую неделю кандидаты да доктора защищаются. А вот цена и защитам, и самим “ученым” — грош с полтиной в базарный день. Придумают они чего-нибудь, жди.

Чувствуя, как в нем поднимается злоба, Николай постарался не показать ее сыну.

— Кабы так! По слухам, что-то такое было, когда атомную бомбу делали. Но то давно было, а, может, и неправда. А нам не до того: сдираем, сынище, сдираем...

Слово сдирать было одним из самых ходовых на работе, и в семье тоже комментариев не требовало. Если называть вещи своими именами, то сдирание было воровством, воровством американского ноу-хау без всякого зазрения совести, ставшее настолько привычным, что его перестали даже стесняться. Задача была простой и тупой, как валенок: делай, как у американцев, и никакой отсебятины. Не понимаешь, почему сделано так, а не иначе, тем более делай так же. Потом поймешь. А не поймешь, так все равно работать будет — у них-то работает. И никакой самодеятельности, от нее одни заботы! Да и откуда ей взяться, самодеятельности? Что греха таить, не можем сами, не способны. Ученые, черт возьми! Куда катится Институт? Да ладно бы только Институт! В других местах: Северодонецке, Минске, Ереване — то же самое...

И вопрос о том, что куда катится, снова остался без ответа. То ли ответа не было, то ли просто не хотелось отвечать?

Сейчас, когда Николай сидит в полудреме в своем укромном уголке, где‑то в Минске авралит другой такой же коллектив, готовя к сдаче ЕС-1020. Они с минчанами идут “ноздря в ноздрю” и делают почти одно и то же. Хотя «Матильда», официально и безлико именуемая М-4000, должна была стать копией «сороковки» — средней модели семейства IBM/360, а ЕС-1020 изначально планировалась как копия американской младшенькой, «двадцатки», жизнь взяла свое. «Матильду» сделали на устаревших уже элементах, и дай бог, если она вытянет на «тридцатку». Обидно, но, увы, современных микросхем родному министерству не полагалось, ибо в оборонную девятку оно не входило. Минчане же, как хороший центрфорвард, давно попавшие в девятку, по ходу разработки переориентировались на более новые микросхемы, еще больше сорвали сроки, зато теперь готовы выдать модель, которая тоже приближается к «тридцатке». А к концу года должна появиться плановая ереванская «тридцатка» — ЕС-1030. Кроме того, в Северодонецке уже осваивается производство М-3000. Итого четыре почти одинаковые машины! Нормальный советский плановый бардак. Конечно, складывающую ситуацию вполне можно было спрогнозировать. Только кому прогнозировать? Не министерским же чиновникам, которые сами ни уха, ни рыла. Да и министерства разные, грызутся между собой. Так что, все, как надо… В конце концов, четыре одинаковые машины лучше, чем ни одной.

«Пусть расцветают все цветы...» Откуда эта фраза? Из Ер Ерыча или Мао Цзе-дуна? Вспомнить Николай не успел.

Броня крепка, и танки наши быстры,
а наши люди, — что и говорить!..

Это подошел Стас с неизменной припевкой, в которой в зависимости от настроения менялась вторая строка. Николай не открыл глаз. Он и с закрытыми глазами видел улыбающегося Стаса, благо улыбок у того было всего две: очень оптимистичная — во всю ширину гладко выбритых щек — и не очень оптимистичная — во всю длину столь же гладко выбритого подбородка. Вместе с улыбкой Стас, единственный из всей команды, умудрялся сохранять вполне человеческий вид, несмотря на полную авральную вымотанность.

— Что‑то у тебя коэффициент сонливости повысился. Спать, как, верно, знаешь сам, людям лучше по домам.

Страсть Стаса к рифмоплетству была неизлечима.

— По домам, конечно, лучше. Пойдем, пожалуй,— Николай с усилием открыл глаза, но отрываться от стула не хотелось. — На метро?

— Как всегда, с целью уменьшения непроизводительных потерь времени.

— Через «Площадь Свердлова»?

— А фига ли ж потому что! В стране повышается коэффициент телефонизации. С учетом данного обстоятельства набираешь, если, конечно, руки не дрожат, номер, и «Алло, барышня...»,— Стас протянул Николаю ладони с растопыренными пальцами, демонстрируя, как на медкомиссии по вождению, отсутствие тремора.

Жил Стас на другом конце Москвы, где-то в «Текстильщиках», что не мешало ему никогда не опаздывать на работу и приходить при этом комильфо. По утрам полусонный и взъерошенный Козодоев, живущий в пятнадцати минутах ходьбы от Института, опоздав минут на двадцать, дежурно удивлялся, глядя на полного жизненной энергии Стаса:

— Как это тебе удается?

Стас столь же привычно отвечал:

— Броня крепка, и танки наши быстры, а наши люди...

И, подпиливая маленькой пилкой ногти, пускался в неторопливые рассуждения:

— Вот ты, Козодоев, живешь в непосредственной близости от места исполнения трудового долга. И что? Ты только посмотри на себя. Не можешь, зеркала у тебя нет. И хорошо, что не можешь,— спать лучше будешь. А у меня зеркальце маленькое, но есть. Тоже, между прочим, достижение цивилизации, как и общественный транспорт, и единый билет. С учетом данных достижений общественного прогресса я работать рядом с домом не хочу. «Стрела» от меня через дорогу, в окошко видать. Так, когда я там работал, я свету белого не видел. В прямом смысле. Из дому — на работу, с работы — домой. А после работы из дому можно куда-нибудь выбраться? Летом лень, зимой вообще темно. Никакой жизни — годами в кино не ходил. Теперь — совсем другое дело. Назначаешь супруге свидание где-нибудь у Большого, на предмет повышения культурности. А человека, повышающего свой коэффициент культурности, это обязывает, такой человек ждать себя не заставит и, соответственно, на работе не засидится. А метро у нас, как ты знаешь,— лучшее в мире. Куда ни едешь, — все равно через центр. Надо только не забыть в центре выйти. На свидание приходишь, внутри что-то так и играет. Вот в тебе, Козодоев, что-нибудь играет? Не играет. Разве что в желудке с голодухи заурчит. Ты тут с Мозертом общаешься, паразитом, а я там — с Моцартом, композитором. Так‑то! Культурно жить — не запретишь, хотя, конечно, и не заставишь...

— Брешешь ты все. Свидание с собственной женой? Так я тебе и поверил.

Чего Козодоев совершенно не умел, так это не спорить.

— С собственной, с несобственной. Разве в этом дело? Главное, живешь нормальной жизнью, человеком себя чувствуешь. А Человек, как тонко подметил классик,— это звучит!

И в подтверждение классического тезиса Стас бравурно отбивал на собственной выпяченной груди, как барабане, «броня крепка...». Грудь Стаса действительно гордо звучала.

Спорил Козодоев только в силу характера. Он, да и все остальные, прекрасно знали, что Стас, по которому сохла едва ли не каждая вторая девка в Институте, был действительно предан своей жене, на самом деле назначал ей свидания, старался на них не опаздывать и даже, во что и вовсе верилось с трудом, от случая к случаю дарил жене цветы. Совершенно неожиданно и удивительно в наше время было слышать нотки гордости и нежности, которые вдруг появлялись в его голосе, когда он говорил о своей Алёне. Здесь было, чему позавидовать, и Николай завидовал. Он завидовал большой Стасовой любви, его неиссякаемому оптимизму и умению сделать интересной даже их серую и бестолковую жизнь. Завидовал Николай даже тому, что Стас не испытывал никаких чувств к «Матильде». Сам же он, совершенно чуждый всякой сентиментальности, не раз ловил себя на том, что неравнодушен к этой железяке, женский пол которой угадывался только в капризной натуре, и готов был ей служить по-рыцарски без страха и упрека. И это тоже его злило.

Впрочем, злило его многое, слишком многое... Николай тяжело поднялся и пошел вслед за Стасом.

Дома сын, давно уже не видевший вечерами отца, рванулся было к нему, но, видно, как-то почувствовал все еще не улегшуюся в Николае злость и молча ушел на кухню греть ужин.

— Не надо, сынище, ужинать не буду,— крикнул Николай вдогонку сыну.

— Что, совсем плохо? — Коля выглянул из кухни с чайником в руке.

— Да нет, наоборот. Вроде, заработала. Выходим на сдачу.

— Ну вот и подкрепись перед сдачей. Я уже перекусил, мешать не буду.

— Слишком много о себе мнишь. Ты мешать еще не умеешь.

— Ладно, научусь. Бутылка в холодильнике.

Николай лениво переоделся. Из зеркала на него сумрачно глянул осунувшийся обросший тип.

— Черт, постричься некогда,— пробормотал Николай.

Выбираться в парикмахерскую было не только некогда, но и неохота. Есть тоже не хотелось, а вот выпить, пожалуй, стоит. И как Коля сообразил? Не по собственному ли опыту? До сих пор претензий к сыну у Николая не было, в том числе и по данному вопросу. Да и откуда им взяться, если видятся они урывками по выходным? А последнее время и выходных настоящих не было. Надо бы заняться воспитанием потомства. «Надо бы…» Сколько раз он говорил себе эти слова. Благими намерениями — дорога в ад... Причем не его дорога, его — уже наезжена, с нее не свернуть. Как у Высоцкого: «...Крутые, скользкие края имеет эта колея...». Ему сворачивать поздно, да и нет для него другой колеи. Речь о дороге сына. И здесь его отцовский долг все еще остается долгом.

Николай чертыхнулся и направился на кухню, где сын громыхал тарелками.

— Уговорил. Но при условии, что посидишь со мной.

— Ладно, пап.

Коля присел напротив на краешек табуретки и выжидательно посмотрел на отца. Начинать разговор он явно не собирался. Николай, вдруг почувствовав себя очень неуютно, залпом выпил холодную водку из запотевшего стакана, поперхнулся и уставился в тарелку с остывающей картошкой налитыми кровью глазами.

Разговора с сыном так и не получилось.

2

Утром под убаюкивающее постукивание по подоконнику ранней мартовской капели вставалось тяжело. Сын уже ушел, когда Николай окончательно принял вертикальное положение. Послонявшись с полчаса по квартире в тяжелых раздумьях, навести ли, наконец, в ней порядок или все-таки ехать на работу, а если ехать, то вызывать ли «Рафик» или добираться своим ходом, Николай выпил чашку чая — кофе давно уже не принимал измученный язвой желудок — и отправился к метро.

Десять минут ходьбы от станции метро до облупленного школьного здания с поносного цвета полосами на каждом из пяти этажей не внесли умиротворения в душу Николая, несмотря на явственный запах весны, мощно исторгаемый во влажный воздух просыпающейся природой. Николай шлепал по лужам, вдыхал этот запах, а мысли его лениво перекатываясь от сына, которому он в очередной раз так и не отдал даже частицу отцовского долга и которому так нужно его внимание, к «Матильде», свой долг которой он уже отдал сполна, но будет отдавать снова и снова, хотя самой чертовой железяке на это глубоко наплевать.

Прямо перед носом Николая вдруг свалилась с неба на мокрую ветку осинки тощая синичка, глянула одним глазом на сонного человека, уныло бредущего по восхитительным весенним лужам, и вежливо спросила:

— Чего-так, чудак-человек? Весна‑ведь!

Николай остановился и, подражая синичке, наклонил голову набок:

— С чего ты взяла?

— Очевидно! Чего‑уж? — озадаченно чирикнула пташка.

— Это у тебя, птаха, весна, а мне еще зимовать и зимовать.

— Зачем-зимовать? Весна-ведь! — окончательно сбитая с толку птичка приподняла крылышки, как бы пожав в недоумении плечами, и упорхнула от странного субъекта.

А субъект продолжил свой путь. Короткий разговор с синичкой на минуту отвлек его от мрачных мыслей, но те снова вернулись, и снова начали вяло бултыхаться в голове.

Почему-то окончательно доконал Николая черный прямоугольник часов на крыше родного Института. Электронные часы, торжественно и с помпой водруженные около года назад, поработали с неделю, тихо потухли и после этого уже не работали никогда. Все, в том числе и Николай, к этому привыкли и не обращали на них внимания. Но сейчас черные пятна потухших цифр на фоне голубоватого мартовского неба были настолько похожи на гробовые нули на пульте «Матильды», что Николая передернуло. Как будто время на самом деле остановилось. Природа продолжала жить по своему календарю: зима отступала, стучалась в дверь весна, пробили узенькие ущельица в снегу весенние ручьи, начинали пробовать голоса пташки,— а их время замерло. Замерло оно на каком-то совершенно неинтересном месте, где никогда не будут работать часы на крыше, никогда не займется воспитанием сына он сам, никогда не кончится наладка проклятой «Матильды», и вообще не будет больше ничего кроме этого поносно полосатого здания с поцарапанной вывеской у проходной:

Институт Электронных Управляющих Машин

ИнЭУМ

Перед этой вывеской он в нерешительности остановился.

— Чего‑здесь? Чеши‑прочь!! Весна‑ведь!!! — прощебетала над головой знакомая синичка, и свеженькая грязно-серая полоска замазала царапину на вывеске Института.

— Гулять!.. Гулять!.. — дружно подтвердили нахально бродившие у ног Николая голуби.

«Может, и правда не ходить?» Николай горько усмехнулся дурацкой мысли, разглядывая синичкин росчерк и шугая ногой наглых сизарей. Не ходить!.. Им, вольным птицам, хорошо, а ему деваться некуда, кроме как в родной и-не-ум.

«И-не-ум, и-не-два, пташечка, синичка, сизый голубок…». Мысли в голове булькнули и, сойдя с проторенного круга: отцовский долг, разлучница «Матильда»,— повернулись к названию Института. Новая тема была менее опасной, и мысли с облегчением нырнули в нее, как улитка ныряет в спасительную раковину.

Обычно ударение в произносимых аббревиатурах ставится на последнем слоге, но, поскольку оборотное э не любит быть безударным, оно перетягивало ударение на себя, и сторонние люди обычно произносили ИнЭУМ с ударением на э. Коллеги же Николая, подчеркнуто ставили ударение на у, отчего э сразу теряло свою оборотность, и получалось и-не-ум с только им понятным подтекстом: и-не-два,— потому что в Институте было по-существу два директора. И это был не тот случай, когда ум хорошо, а два — лучше.

Формальный директор доктор технических наук Евгений Поликарпович Абрамов в дела Института не лез. Он вообще интересовался ими постольку поскольку: ровно постольку, поскольку Институт ему был нужен, чтобы стать член-корреспондентом. Николай подозревал, что типичному советскому организатору науки Абрамову было абсолютно все равно, получит ли он высокое ученое звание по вычислительной технике или, например, какому-нибудь кастрюльному делу. Главное — пробиться в академики с их пожизненным званием и окладом, спокойной жизнью и уважением, а также причитающимися привилегиями. Но волею судеб Евгений Поликарпович стал директором ИнЭУМа и тем самым видным ученым в области вычислительной техники. Список его научных трудов занимал несколько страниц, во многом за счет многочисленных соавторов. Сам Абрамов эти труды не только не писал, но и не читал. Не было у него на то ни времени, ни желания. Человек по-своему незаурядный, обладавший поразительным нюхом на веяния и талантом заводить нужные знакомства, он все свое время, энергию и способности отдавал достижению поставленной цели. На Институт времени не оставалось, да и неинтересен ему был Институт. Немало сотрудников, проработавших в Институте по нескольку лет, ни разу не удостоились чести лицезреть своего директора. Появлялся он изредка, налетами, для встречи нужных людей. Вихрем проносясь из персональной машины в персональный кабинет, на ходу указывал на необходимость смазать скрипящие петли парадной двери или покрасить перила лестницы. Рядовые сотрудники могли наблюдать его только в эти короткие мгновения наведения шороха и только издали, за стеной подобострастно суетящейся свиты, за что Абрамов был прозван Барином.

Абрамов об этом прозвище знал, и оно его умиляло.

За двенадцать лет работы в Институте Николай пару-тройку раз случайно сталкивался с Барином на лестнице.

— Добрый день, добрый день,— ласково бросал Барин на ходу, даже не делая попытки вспомнить имя-отчество Николая,— как дела? Хорошо? Ну, молодец. Заходите как-нибудь.

Николай с трудом сдерживался, чтобы не вытянуться во фрунт и не гаркнуть: «Рад стараться, ваш-ско-бродь!» Заходить к Барину Николаю было незачем.

А поскольку «до бога высоко, а до Барина далеко», заправлял всем в ИнЭУМе его первый зам Константин Павлович Дворников, за глаза и с оглядкой именуемый КПД. В отличие от Барина он совал нос во все дыры и норовил решать все вопросы лично. Но кпд его командования, в смысле коэффициента полезного действия, был величиной бесконечно малой, и Институт постепенно хирел. Когда ему об этом докладывали, КПД усиливал руководство, забирая под себя все новые стороны жизни Института, от научных до чисто хозяйственных. Подчиненных это устраивало, они с радостью переваливали решение самых незначительных вопросов на КПД, а у того крепло убеждение, что без него в Институте обойтись невозможно. Зная, что Абрамова пренебрежительно именуют Барином, он втайне мечтал, чтобы его уважительно величали Хозяином, о чем при каждом удобном случае не слишком прозрачно намекал ближайшему окружению. Но называть КПД Хозяином в лицо окружение не решалось, между собой же, если и называло, то с плохо скрываемой иронией.

Барин знал и об этом, и это его забавляло.

В свое время КПД сделал ставку на Абрамова и активно подталкивал его в член-коры, не без основания надеясь “на хвосте” рвущегося на вершины Олимпа шефа стать доктором наук и принять со временем Институт. Список научных трудов КПД не отличался от директорского, что облегчало работу секретаршам, часто перепечатывавшим списки для представления в различные инстанции аттестаций и ходатайств. Но, в отличие от Барина, все их “совместные” труды КПД читал, и очень внимательно, а при малейшем подозрении на крамолу отдавал на рецензирование, обычно параллельно двум-трем надежным рецензентам.

И это Барину было известно, и тоже его устраивало.

Плохо было только одно: все, что так или иначе устраивало и Барина, и КПД, не шло на пользу Институту.

Какая-то надежда появилась с приходом нового заведующего сектором, головным в разработке М-4000, Ер Ерыча. В отличие от Не-двух-умов и прочих высоких представителей советской номенклатуры с тусклым взглядом оловянных глаз, в которых на общем фоне самодовольства мелькали либо холуйская угодливость, либо хамское пренебрежение, у Ер Ерыча, по меткому выражению Стаса, в глазах был блеск. Ер Ерыч искренне хотел делать Дело, слегка разбирался в вычислительной технике и умел ценить людей. Он спорил до самозабвения, но и слушал; никогда не соглашался, но мотал на ус; орал и стучал кулаком, но обиды не держал. В общем, Ер Ерыч, по убеждению разработчиков «Матильды», был своим человеком и мог бы стать гораздо лучшим замом, а то и директором. Да и сам Ер Ерыч, скромностью не страдая, своего желания подиректорствовать не скрывал. Последнее было ошибкой. Уж в чем в чем, а во всяческих кознях КПД был силен! С молчаливого благословения Барина он настойчиво выдавливал Ер Ерыча из Института, не педалируя процесс только потому, что лошадей на переправе не меняют. Тем более что переправа, то есть сдача «Матильды», легкой быть не обещала. Когда же дело дойдет до лавров, разумно рассуждал КПД, отодвинуть Ер Ерыча будет не поздно в любой момент.

3

Не раздеваясь, Николай зашел в машинный зал, находившийся на первом этаже. Предчувствие, рожденное видом черневших на фоне неба мертвых часов, оправдалось: «Матильда» не работала. На отмытом тетей Пашей пульте чернели гробовые нули, бестолково суетились невыспавшиеся программисты, уже которую ночь проведшие у пульта.

Пульт у «Матильды» был красивым. Не столь красивым, как пульт ай-би-эмовской «сороковки», чей плавный и кокетливый изгиб оказался не по плечу отечественной производственной базе, но глаз радовал. Когда машина работала, затейливый узор желтеньких лампочек — каждый байт прорежен зелененькой контроля — создавал калейдоскопическую цветовую фантазию. Эта неповторимая цветомузыка завораживала, и Николай мог смотреть на пульт сколь угодно долго. Жаль, что долго не удавалось.

Боги тоже не безгрешны, даже те, что работают на фирме IBM. В ИнЭУМе все промашки американцев благоговейно повторяли и к ним добавляли свои. В результате такой двойной ляпы время от времени из местной памяти «Матильды» читался фиг с маслом. «Матильда» не понимала, что с ним делать, и немедленно останавливалась вмертвую, а сам масляный фиг, отловленный схемами контроля, замирал на пульте сакраментальными гробовыми нулями: все лампочки гасли, желтые и зеленые выглядели одинаково черными и зловещими.

Правда, теперь, когда грубые ошибки были уже выявлены и исправлены, гробовые нули вылезали реже. Но вдруг, в каких-то случайных ситуациях, они всплывали из все новых и новых дыр, искать которые было невероятно трудно, да уже и некогда. Гробовые нули были бичом «Матильды» и крестом разработчиков, который им приходилось тащить с собой на сдачу так же, как Христос нес свой на Голгофу.

Сбросив пальто на стул, Николай подошел к пульту через живой коридор расступившихся программистов и без особой надежды на успех нажал кнопку сброса. Сброс приводил «Матильду» в чувство и запускал встроенный автотест, громко именуемый на американский манер чек-аутом. Надежд было мало, потому что, не смотря на громкое название, чек-аут мало что проверял.

К чек‑ауту была пристроена Алевтина Семеновна, одинокая женщина пенсионного возраста. Из‑за склероза она старательно записывала каждую мелочь, и рабочий стол Алевтины Семеновны был завален заметочками и записочками, которые она постоянно теряла, вперемежку с историческими романами, которые она не теряла никогда. Именно она окрестила М-4000 «Матильдой», и прозвище неожиданно прижилось.

Начальство, пристраивая к делу без пяти минут пенсионерку, предполагало, что разработчики будут снабжать Алевтину Семеновну алгоритмами проверки своих блоков, а той останется только собрать их вместе и оформить документацию. Однако у разработчиков хватало своих дел, и Алевтина Семеновна сидела на голодном пайке в постоянной внутренней борьбе застенчивости и добросовестности. Когда побеждала последняя, Алевтина Семеновна приставала к разработчикам, как банный лист. Разработчики бегали от Алевтины Семеновны, как от чумы, а она, краснея, отлавливала их по всему Институту. Особенно успешно это получалось у дверей туалета. Там, припертые к стенке и неприлично подпрыгивающие, Козодоев с Батыем тщетно пытались отделаться клятвенными обещаниями, а самоорганизованный Стас доставал из кармана заранее припасенную бумажку с какой‑нибудь ахинеей. Так чек-аут — нелюбимое дитя насилия — в муках родился, но проку от дебильного дитяти было мало.

Отпуская кнопку с облупившейся от частого использования синей краской, Николай лихорадочно соображал, что делать, если чек-аут по обыкновению пройдет нормально. Но тест остановился в самом начале, высвечивая на индикаторах грубую ошибку арифметики.

Это были штучки Козодоева!

Встретившись с непонятной ситуацией, разработчики вели себя по-разному. Владимир Владимирович и Стас сразу волокли к своему блоку осциллограф и, щелкая тумблерами, погружались в созерцание пляски святого Витта, отплясываемую на экране электронным лучом. Николай с Димой предпочитали в глубокой задумчивости изучать схему в надежде на блестящую идею, объясняющую не только найденную, но и все еще не обнаруженные ошибки. Батый страстно доказывал, что ошибка вовсе не в его блоке, а у соседа. Козодоев же при малейшем подозрении на разработанный им блок, да и без всяких подозрений, а просто при любом удобном случае, мгновенно выдергивал блок из шкафа и бежал его перепаивать. Паял он сам, хотя здесь же, в машинном зале, постоянно дежурила профессиональная монтажница. И Николай подозревал, что дело было не в том, что Козодоев монтажницам не доверял. Просто он не смог бы толково объяснить, что и где надо отпаять, а что и куда — припаять. Он и сам этого не знал. Мысли у Козодоева опережали одна другую и оттого сильно путались, а руки работали быстрее головы.

Николай открыл дверцу второго шкафа процессора. На месте блока переносов зияла дыра.

— Нашел время блоки дергать! — Николай мысленно чертыхнулся. Надо бы сказать Ер Ерычу, чтобы приказом запретил трогать машину до прогона!

Козодоев сидел в маленьком закутке, выделенном монтажницам, и в задумчивости глядел на лежащий перед ним блок. Монтажница Татьяна, согнанная со своего рабочего места, сиротливо стояла у окошка. Судя по тому, что в воздухе не витал специфический запах горящей канифоли — Козодоев упорно не признавал новомодные флюсы — паяльник еще не нагрелся, что и предотвратило скандал. Николай молча взял блок и вставил на место. Чек-аут прошел, и Николай, стараясь не выказывать так и не прошедшую со вчерашнего вечера злость, махнул рукой программистам:

— Валяйте.

Ушел Николай не сразу. Козодоев все еще стоял рядом, набычившись, руки в карманах,— и расслабляться было нельзя. К счастью, на сей раз перфолента ввелась удачно, программисты облепили пульт, и Николай, неся пальто подмышкой, пошел к себе на третий этаж.

На лестнице его чуть было не сшиб скатывающийся по ступенькам Хлястиков, главный ответственный за документацию. Постоянное курсирование Хлястикова между машинным залом, где он вытряхивал из разработчиков все внесенные в схемы изменения, и отделом нормоконтроля, куда он сдавал вороха извещений на эти изменения, превратилось в последние перед сдачей дни в настоящий сметающий все тайфун.

— Изменения есть? — Хлястиков даже не остановился, бросая привычный вопрос на ходу и больше для порядка. Николай был человеком аккуратным и проблем Хлястикову не создавал.

— Беги, беги! Какие могут быть сейчас изменения. Если Козодоева к машине не пускать, то никаких изменений до сдачи не будет.

— Слушай,— Хлястиков неожиданно остановился, резко тормозя руками о перила,— помоги Стасу с Бурашкиным, никак они описание не доделают. Если сегодня не сдадут, то кранты.

Все полторы тысячи человек штатного состава Института были при деле. Пока немногочисленная команда основных разработчиков налаживала «Матильду», могучий второй эшелон, включавший пенсионеров вроде Алевтины Семеновны, молодых специалистов и прочих инженеров, техников и лаборантов, курил, играл в шахматы и готовил документацию. Инженер Бурашкин, который делал техническое описание блоков Стаса, в шахматы не играл, потому что играл в гандбол за второй состав «Кунцева». Эпистолярное творчество, как, впрочем, и любое другое, давалось ему с трудом, и описание буксовало.

Николай вошел в свою комнату, половину бывшего школьного класса, тесно уставленную дюжиной столов. Из-за дефицита площади столы старались получать размером поменьше и впихивать их побольше. Чтобы пробраться между ними, требовалась хорошая слаломная подготовка. Мало было места и для вешалки. Крючков, прилепленных к стене у входа, не хватало, пальто на них топорщились в два-три слоя, и сновавшие через дверь люди регулярно обрывали вешалки. Сегодня Николай оказался третьим, и ему удалось пристроить пальто на последний из более-менее безопасных крючков за дверью. Основные разработчики еще отсыпались, а прочие трудящиеся в их отсутствие на работу не спешили.

Посередине комнаты Бурашкин сидел за своим колченогим столом и обиженно слюнявил ручку. Над ним стоял Стас, держа в руках лист желтоватой бумаги — другой в обиходе разработчиков давно уже не было,— и весело гоготал. Николай подошел и заглянул через плечо Стаса на листок, исписанный размашистым почерком Бурашкина. Там значилось:

«Схема выбора регистра РАМК1 предназначена для выбора информации в регистр РАМК1. Схема выбора регистра РАМК1 является схемой, выбирающей информацию в регистр РАМК1. В схеме выбора соответствующее направление выбора в регистр выбирается в соответствии с управляющими сигналами выбора следующего адреса микрокоманды, которые включают выбор безусловной базы, определяемой соответствующим специальным полем в регистре микрокоманды, условий ветвления, содержащихся в соответствующих специальных полях в регистре микрокоманды, а также фиксированных адресов микропрерываний, вырабатываемых специальной схемой микропрерываний, при этом в последнем случае нормально сформированный адрес следующей микрокоманды сохраняется в специальном регистре РАМК2, имеющем такую же схему выбора, работающую в параллель со схемой выбора регистра РАМК1, а по окончании обработки микропрерывания возвращается в регистр РАМК1, для чего специальный сигнал схемы выбора регистра РАМК1 выбирает соответствующее направление выбора в регистр в соответствии с управляющими сигналами выбора следующего адреса микрокоманды».

Первые два предложения были явно разминочными. Потом Бурашкин решил, что обрел форму, и третье начал писать всерьез, но круг соответствующих направлений и управляющих сигналов замкнулся, и выбраться из этого круга Бурашкин не мог.

Стас гоготал, настроение у Николая улучшалось.

— Привет трудящимся литературного фронта! Конец виден?

— Конец — штука деликатная. Ее культурные индивидуумы не показывают. Прочел? — Стас ткнул пальцем в листок с творчеством Бурашкина. — Как тебе нравится «у специального попа была соответствующая собака»?

— Чего? — Голос у Бурашкина был еще более обиженным, чем вид. — Какая еще собака?

— Ну, не собака, а схема выбора, которую ты не любишь, не то, что поп свою псину. Опять же, поп ладно, он свою собаку убил, а ты чужую схему гробишь. Поп махнул сгоряча, а ты методично и сознательно, в документальной форме. Нехорошо, Бурашкин, не по-товарищески.

— Свинья гусю не товарищ. Чего гробить-то? Она и так гроб с музыкой. Вам хорошо, понапридумывали схем, а мне — описывай.

— Что поделаешь, каждому свое: кесарю — кесарево... — продолжал издеваться Стас.

— Такому описанию-недоноску даже кесаревым... не поможешь,— встрял Николай.

— Свинья гусю действительно не товарищ,— не дал себя сбить с нравоучительного тона Стас. — Потому кесарю — кесарево, гусю — гусево, а свинье, стало быть,— свинье.

— Ну вот, то собака, то свинья. Зоология какая-то. Совсем запутали. — Бурашкин снова принялся уныло сосать ручку.

— А что делать? — посочувствовал Стас. — Жизнь, и правда,— собачья; кругом, и правда,— свинство. А самое большое свинство — писать такие описания. И это уже не зоология, а патология. Лечиться тебе, Бурашкин, надо.

— Ладно, — оживился Бурашкин,— я пойду лечиться, а ты свое описание пиши дальше сам.

— Дальше писать не надо. Дальше уже написано. Даже дважды. Дальше то, что написано, надо аккуратненько зачеркнуть, потом перевернуть лист — на предмет экономии бумаги — и написать снова, уже по-человечески, русским языком. Русский в школе проходил?

— Ну, проходил. Мимо.

— То-то, что мимо. По-аглицки, как я догадываюсь, ты тоже не можешь. А то бы Николай Николаевич перевел. — Стас ехидно покосился в сторону Николая.

Английский язык по печатному понимали все основные разработчики. По крайней мере, достаточно, чтобы разбирать фирменные материалы по IBM/360. Да и множество специальных терминов, не имевших устоявшегося перевода на русский, использовались в оригинале. Исковерканные английские слова постоянно мелькали в разговорах. Но ни говорить, ни писать по-английски никто не умел. Николай был единственным исключением.

В свое время, готовясь к сдаче кандидатского минимума, он серьезно взялся за язык. В Институте при аспирантуре ежегодно организовывалась группа подготовки, которую вела тетеха с кафедры иностранных языков Академии наук. Тетеха вечно опаздывала, вбегала, запыхавшись, с тяжелыми сумками и, оправдываясь, долго объясняла, по каким не зависящим от нее обстоятельствам она задержалась сегодня. Обстоятельств было масса, и времени на оправдания уходило много. Тем не менее, тетеха знала свое дело. Оставшегося от оправданий времени хватило, чтобы Николай не только на отлично сдал экзамен по английскому языку, хотя и в школе, и в институте учил немецкий, но и стал легко понимать специальную американскую литературу. Он начал регулярно читать по-английски, в основном Агату Кристи, особенно ее рассказы о мисс Марпл, напоминавшей Николаю его собственную бабушку Груню. Бабушку, если честно признаться, он помнил плохо, но ему почему-то казалось, что она была похожа на мудрую английскую леди. По крайней мере, она, Николай в этом был уверен, тоже была старой и тоже жила в деревне. То, что богом забытое Енино где-то на Рязанщине вряд ли напоминало ухоженное и электрифицированное Сент-Мэри Мид, для Николая, никогда не видевшего ни одно, ни другое, значения не имело.

Рассказы Кристи захватывали даже неумелого читателя, и в какой-то момент Николай осознал, что именно читает, а не переводит про себя текст на родной язык. А еще через какое-то время с удивлением обнаружил, что вполне способен грамотно формулировать английские фразы. Умение свое использовать Николаю было негде, ибо никакие контакты с англичанами или американцами ему не грозили, но оно вызывало у коллег тайную зависть и постоянно было предметом шуток и подковырок, порой довольно злых. И сейчас Стас тоже не удержался. Хорошо, что Бурашкин шуток уже не понимал и не стал развивать тему.

— Смейся, смейся, паяц! Описание, между прочим, надо было закончить еще позавчера. Твое, между прочим, описание. И тебе, между прочим, Хлястиков первому голову оторвет.

Николай улыбнулся. Настроение, несмотря на Стасову подковырку, продолжало улучшаться. Описания своих блоков он успел написать до аврала сам, не надеясь на своего подручного Сашу, молодого специалиста, весь жар молодого беспокойного сердца отдававшего комсомолу и явно намеревавшегося сделать карьеру по общественной линии. А вот Стас писать не любил и перевалил все на Бурашкина. Так ему и надо, пусть теперь расхлебывает. Бурашкин прав, все равно деваться ему некуда.

Это почувствовал и Стас.

— Ладно, вали за бутылкой, сам напишу,— он со вздохом собрал со стола Бурашкина свои схемы, брезгливо отодвинув обслюнявленную ручку.

— Ишь ты, брезгует. — Бурашкин сунул ручку в карман. — Кто кому бутылку должен, это еще разобраться надо. За такую вредную работу молоком не отделаешься.

— Вот и разбирайся. А можешь не разбираться. Сейчас быстренько напишу, отнесешь Хлястикову, он и поставит.

— Клизму он мне поставит, а не бутылку, причем двойную: за нас обоих.

— По обычной нашей практике клизмы все на профилактике.

— Ага, готовят к сдаче «Матильды»,— серьезно подтвердил Николай.

Стас уселся за свой стол, аккуратно разложил на нем схемы и чистые листки бумаги, потом достал свой знаменитый золотой «Паркер» и... впился в него зубами.

Николай пробрался к своему столу у окошка, удобно уселся на стуле, промятое сиденье которого давно приняло форму его седалища, и принялся чертить возможные варианты микросхем для новой модели, преемницы «Матильды», разработка которой начиналась исподволь. Уже была достигнута предварительная договоренность с разработчиками ленинградского производственного объединения «Светлана» о том, что там разработают микросхемы по заказу ИнЭУМа. Это могло стать прорывом в разработке, потому что микросхемы, сделанные на заказ, не подпадали под разрешительные перечни. Работа была не только интересной, но и важной; идеи копились уже давно, но времени положить их на бумагу из-за аврала не находилось.

Такие минуты, когда можно было спокойно посидеть за столом и с чувством порисовать варианты схем, были любимыми, но редкими, и Николай ими дорожил. Подобно большинству коллег Николай не только объяснялся с другими разработчиками языком схем, но и мыслил на нем. Этот язык был понятным, удивительно выразительным и бесконечно богатым. Николай вообще не понимал, зачем пишутся словесные технические описания. Никакой человеческий язык не способен выразить то, что предельно компактно и однозначно передает хорошо нарисованная схема. Именно схемы и только схемы должны быть нормальной технической документацией, а вовсе не бестолковое творчество Бурашкиных. Может быть, как раз свой непонятный непосвященным язык, язык чертежей и схем, и отличал касту инженеров — настоящих инженеров, как всегда подчеркивал про себя Николай — от прочих смертных.

Но где их взять, настоящих инженеров? Еще на заре Советской власти, когда в могучем потоке всеобщей индустриализации хлынули из деревень на заводы лапотные крестьяне, а в наспех созданные вузы — деклассированные пролетарии, специально под них была выработана Единая Система Конструкторской Документации — ЕСКД. Государственные Общесоюзные Стандарты — ГОСТы — подробно и мелочно разжевывали неграмотным инженерам и рабочим азы технической документации. Несоблюдение ГОСТов каралось так же строго, как и пятиминутные опоздания на работу. Пока страна восстанавливала разрушенное хозяйство, с трудом выползая на уровень 1914 года, система работала. Придумывать ничего не требовалось: только восстанавливать то, что уже сделано, только повторять то, что уже придумано. Восстановили, повторили, и… ничего не изменилось. Система продолжала жить. Ни в одной стране мира не было такого количества стандартов, как в Союзе. На ГОСТы наслаивались Отраслевые Стандарты — ОСТы, а на те — Стандарты Предприятий — СТП. Эта масса мелочных стандартов страшной удавкой душила всякое творчество.

— Что ты мне даешь? — устало вздыхал Хлястиков, получив от разработчика схему. — Основная надпись должна быть по ГОСТ 17 412-62. Согласно ГОСТ 23 7359-66 толщина линии должна быть ноль-пять миллиметра, а расстояние между линиями — пять миллиметров, кроме случая выполнения чертежа машинным способом.

— А, может, я машинным,— безнадежно отшучивался разработчик.

— При выполнении чертежа машинным способом согласно ГОСТ 43 75481-68 и ОСТ 25 718-69 надписи должны быть сделаны шрифтом стандартной пишущей машинки по ГОСТ 27 338-68. У тебя же надписи накарябаны куриной лапой. Так что ты, мил человек, выполнял схему никаким не машинным, а ручным способом, надо думать, по ГОСТ 23 7359-66 и ОСТ 25 434-68, хоть, похоже, и не руками. И условные графические изображения элементов у тебя должны соответствовать ГОСТ 23 58482-67, ОСТ 25 1718-68 и СТП ИЭУ-4-8-13-г-69. Вот гляди сюда и проникайся,— Хлястиков потрясал перед носом ошарашенного разработчика толстой кипой засаленных книжонок в одинаковых мышиного цвета обложках, вдоль нижних кромок которых шла стереотипная устрашающая надпись:

Несоблюдение стандарта преследуется по закону!

По закону преследовалось несоблюдение размеров листов чертежей и рамок, штампов и отдельных граф в них, толщин линий и расстояний между ними, шрифтов и отступов абзацев, полей слева и справа от текста, полей сверху и полей снизу, расстояний между строчками и абзацами, а также многого-многого другого.

— Если делать все по ГОСТ, то прямой путь на погост,— отмахивался Стас и переваливал все на Бурашкина.

А поскольку и с Бурашкиных взятки были гладки, все кончалось тем, что Хлястиков отдавал схемы девчонкам своей группы, которые их перерисовывали заново, после чего разработчики своих схем не узнавали, и пользоваться ими отказывались наотрез, зато те более‑менее удовлетворяли требованиям ГОСТов, ОСТов и СТП.

Доведенный до белого каления бесконечными жалобами разработчиков Ер Ерыч кипятился:

— Кочерга ядреная! Во всем мире стандарты, как стандарты. Хочешь, чтобы твое устройство нормально сопрягалось с другими, имеющимися на рынке, сам соблюдешь, иначе не купят, потому как ни к чему не пристегнешь. Придумал что-то новое,— пожалуйста, никто тебя «по закону» преследовать не будет. Но докажи на рынке, в условиях конкуренции, что твоя новинка лучше и дает такие преимущества, что имеет смысл отойти от сложившейся практики. Докажешь делом, и твое решение само станет стандартом. А эти ГОСТы только работать мешают, да еще преследовать грозятся!

Но против советских стандартов был бессилен и Ер Ерыч. Конечно, отдел нормоконтроля взял бы под козырек и пропустил любую документацию, если бы получил команду от КПД. Все равно соблюсти все многочисленные стандарты, неизбежно противоречащие друг другу, было невозможно. И Ер Ерыч, смирив гордыню, шел к КПД. Для того это были звездные часы.

— Жора,— иезуитски ласково трепал он Ер Ерыча по плечу,— я все понимаю и с радостью помог бы тебе. Но я же не могу отменить Государственный стандарт! Дело государственное. Тут сам Евгений Поликарпович не поможет, я даже не буду к нему с таким вопросом обращаться, подставлять его. Соблюдение стандартов — это вопрос дисциплины, государственной и внутренней. А с дисциплиной у тебя неважно. Вот смотри,— и КПД показывал Ер Ерычу список опоздавших на работу, представленный отделом кадров по результатам последней проверки,— из восьмидесяти девяти опоздавших двадцать один — твой.

— Так это же нормально! — не сразу врубался Ер Ерыч. — А у меня в секторе и есть почти четверть штатного состава Института. Кроме того, у меня перед сдачей люди с ног валятся от усталости. Даже если и опаздывают, понять можно. А в других секторах народу делать нечего, они вообще на работу не ходят, потому и в списке опоздавших их нет.

Это было правдой, и КПД это знал. Но не правды искал КПД, а ждал именно этих слов.

— Это нехорошо, что у тебя люди перерабатывают. Забота о людях — главное дело Партии, а ты, коммунист, о своих сотрудниках не заботишься. Если людям приходится перерабатывать, значит, ты, начальник, плохо работу организовал. На ближайшем партбюро я буду ставить вопрос об организации работы в секторе. Иди и подумай.

Думать тут было нечего. В секторе Ер Ерыча работа была организована не хуже, чем в других, хотя сделать это было сложней. В пределах своей компетенции Ер Ерыч делал, что мог и даже больше. «Рафик», например, Ер Ерыч нашел сам и оплачивал его рейсы из полуофициальных фондов сектора, за что вполне мог получить выговор и по линии КПД, и по партийной. Поэтому Ер Ерыч не спорил, а, снова начинал упрашивать КПД, кипя внутри от возмущения и обиды:

— Помимо стандартов у нас совершенно идиотская система документооборота. Все промежуточные документы сразу, по мере появления на свет, кладутся в архив. Документы совершенно сырые, да и не могут быть другими до окончания наладки машины. Ежедневно в них вносится по нескольку изменений. Каждое такое изменение, как ни ничтожно оно само по себе, надо внести в архивный экземпляр документа, для чего выпускается извещение об изменении. Извещение — тоже документ. Его тоже надо оформить, и получить визу нормоконтроля. Извещения архивируются сами по себе, а потом переносятся работниками архива в архивный экземпляр. Прорва никчемной работы! Давайте положим в архив окончательную документацию, а до этого будет легче и нам, и нормоконтролю, и архиву.

КПД не слушал, придумывая, как бы получше отбрить Ер Ерыча, а тот, приняв молчание за внимательную заинтересованность, продолжал:

— Кроме того, накануне сдачи можно как-то пойти нам навстречу и в этой дурацкой системе: принимать и рассматривать нашу документацию в первую очередь, проявить большую благожелательность. Ведь что сейчас получается? Нормоконтроль просто отпихивает документы из-за любой мелочи. Там исправлений на полминуты, а пока документ в нормоконтроле полежит, да пока вернется к нам с замечанием, пока мы исправленный снова вернем в нормоконтроль, два-три дня уходит. Нормоконтролеру самому исправить такую мелочь проще и быстрее, чем писать замечание. Но Воронин не хочет. Он хорошо устроился и без Вашей команды делать ничего не будет. То же самое с Мозертом и его идиотскими картами режимов...

Терпение КПД истощалось.

— Воронин начальником отдела нормоконтроля уже двадцать лет. Не нам с тобой его учить. А отдел надежности только что создан. Дело новое, Мозерту помочь надо. А ты я вижу, сам хочешь хорошо устроиться и перевалить свою работу на меня, Воронина и Мозерта. Не выйдет, Георгий Георгиевич! И вообще, прежде чем что-то переустраивать в чужих отделах, наведи-ка сначала порядок в своем! — КПД снова многозначительно тряс списком опоздавших.

Наконец до Ер Ерыча доходило то, что происходит, и он не выдерживал:

— У меня не отдел, а сектор, и я не мальчик, чтобы мне здесь устраивать выволочки!

Вконец взбешенный Ер Ерыч хлопал дверью кабинета КПД.

— Пока еще сектор,— злобно шипел тот ему вслед.

И все оставалось как было.

Спас положение рядовой незаметный техник без определенных занятий Хлястиков, который вроде бы учился на каком-то заочном отделении какого-то вуза, непонятно как связанного с вычислительной техникой. По крайней мере, оттуда он два раза в год предоставлял справки для получения дополнительного отпуска на время экзаменационной сессии. Когда грянула горячая пора сдачи документации, и чиновники от нормоконтроля, надежности и прочая стали возить разработчиков, как слепых котят, носом по разным стандартам и методическим материалам, Хлястиков неожиданно для всех проявил инициативу. Из четырех девиц, тоже вроде бы учившихся в каких-то вечерних техникумах, а днем на работе делавших домашние задания и маникюр, он без всяких приказов и указов сколотил группу документации и стал незаменимым буфером между разработчиками и начальником отдела нормоконтроля Ворониным, с которым сумел найти общий язык на почве рыбалки.

В другом месте и в другое время такие самочинные действия могли стоить Хлястикову головы. Ер Ерыч же пробил Хлястикову временный, но официальный статус и.о. заведующего группой. И теперь Хлястиков ежемесячно получал оклад зав группой и ежедневно — визы нормоконтроля. Как это Хлястикову удавалось, оставалось тайной, но документы с полным комплектом подписей регулярно без задержек ложились в архив.

Постепенно Хлястиков подобрал под себя документацию по всей машине. Это получилось довольно естественно, потому что иметь дело с нормоконтролем не хотел никто. Теперь он вентилировал создание специального отдела документации, возглавляемого, само собой, им, Хлястиковым, и в который, по его идее, должен был влиться весь нынешний нормоконтроль.

— Сдадим «Матильду» и следующую машину будем разрабатывать нормально, без всяких нормоконтролей. Вся система документации будет человеческой. А ты пока подготовь предложения по новому отделу,— обнадежил Ер Ерыч. Обнадеживал он, правда, больше себя, еще тешась надеждой занять после успешной сдачи «Матильды» кресло зам директора.

КПД был более краток:

— Получай диплом, пиши заявление в Партию, тогда и поговорим.

4

Звонок раздался, когда Николай только-только провел первую линию схемы. Стас, обычно охотно подходивший к телефону, на этот раз изображал, жуя «Паркер», напряженную работу мысли и с места не поднялся. Бурашкин уже куда-то удрал, и Николаю пришлось взять трубку. С трудом пробираясь к аппарату через лабиринт столов, Николай почувствовал, как отпустившая было злость снова волной поднимается из желудка. Он даже не пытался скрыть раздражение от невидимого и неизвестного телефонного собеседника:

— Ну!

Собеседник оказался вовсе даже собеседницей, к тому же не такой уж незнакомой. Николай пару раз слышал в трубке этот приятный женский голос, всегда одинаково мягко, но настойчиво просивший позвать Бориса Ивановича.

— Девушка, милая, сколько раз можно Вам говорить, что нет у нас никаких Борисов Ивановичей! И не было никогда, и не будет. Это я Вам обещаю, потому что теперь никакого Бориса Ивановича мы на работу не примем принципиально.

— Эй, подожди, подожди! Это, наверное, меня, пусть там не вешают трубку. — В комнату вошел Батый и, на ходу стягивая утепленный плащ и натыкаясь на столы, устремился к телефону. — Скажи, чтоб не вешали, я иду.

— Ты что, Борис Иванович что ли? — Николай пораженно уставился на Батыя, машинально отдавая ему трубку.

— Потом, потом... — Батый рванул трубку, чуть не уронив на пол потянувшийся на шнуре аппарат. — Алле! Да, да... Ларисонька, это вы?.. Да, я... Нет, нет, что вы, товарищ пошутил... Да, это мой телефон... Конечно, звоните. Звоните, не стесняйтесь... Мой коллега так шутит... Хорошо, я ему скажу, он больше не будет…

Ну и дела! Кто же здесь шутит? Николай недоуменно оглянулся на Стаса. Тот тоже оторвался от своей писанины, и по его изумленному виду было ясно, что для него все происходящее не меньший сюрприз.

Дело в том, что Батый был просто Батыем, без отчества. Он не был какой-то безотцовщиной, он был потомственным казахом, сыном степей, с хитрым прищуром монгольских глаз на желтом одутловатом лице и сухонькими ладошками, которые он постоянно потирал одна об другую, улыбаясь чему-то своему. И еще, наверное, он был гордостью своего народа, поскольку принимал непосредственное участие в создании чуда техники — управляющей вычислительной машины третьего поколения. Но в паспорте гордости казахского народа стояло только имя Батый, а графа отчества оставалась пустой. Обычно замкнутый и необщительный, в подпитии Батый иногда выплескивал из себя все накопившееся в нем за период трезвости. Среди прочего выплескивалось и то, что на самом деле назвали его Батыл, по-казахски — удалой, а в паспорт записали “с опечаткой”.

Может быть, это действительно было так, но только сейчас вдруг Николай задался вопросом: хорошо ли быть Батыем, просто Батыем и все. И решил, что быть просто Батыем, даже будучи гордостью народа,— плохо. Даже ужасно. Из-за этого вполне может развиться комплекс неполноценности. Действительно, как можно представиться какой-нибудь хорошенькой Ларисоньке Батыем? Борисом Ивановичем — это куда ни шло, хотя, пожалуй, Николаем Николаевичем еще лучше. И Николаю впервые стало по-человечески жаль Батыя.

До этого Батыя не жалел никто. Тот жил своей жизнью и держался особняком, не сходясь близко ни с кем. Из‑за того, что Батый норовил свалить свои ошибки на других, работать с ним никто желания не проявлял. Зато Батый был единственным, кто мог работать с Козодоевым, и мастерски все валил на него. Козодоев не обижался и даже не спорил, а хватал один из своих блоков и бежал паять.

Вообще Батый был не прочь прокатиться за чужой счет. Николаю вспомнилось новоселье.

Добрая четверть сотрудников отдела жила в одном кооперативном доме, строительство которого тянулось долго, а завершилось совсем недавно. Новоселье устроили тоже кооперативное. Весь отдел гулял двое суток напропалую в семи квартирах. В самой большой и еще совершенно пустой квартире многодетного Козодоева организовали громадный стол, стащив туда столы из остальных. В двух танцевали, в одной курили и трепались, еще одна была отдана шахматистам, а остальные были наскоро приспособлены для того, чтобы тех, кто уже не стоял на ногах, можно было как-то уложить. И только одна квартира — квартира Батыя — никак не участвовала в оргии, чего не скажешь об ее хозяине. Батыя знали, и с ним мирились по принципу: не тронь г... — не будет вони. Но глубокой ночью заводная секретарша Надя, будучи уже в заметном подпитии, стукнула каблучком по полу:

— Хочу танцевать у Батыя!

— Хотим танцевать у Батыя! — взревела полупьяная толпа и повалила на лестницу.

Дверь квартиры Батыя оказалась наглухо запертой, а сам он мгновенно исчез. Но массы остановить уже было нельзя. По всем двенадцати этажам разнеслось дружное скандирование:

— Ба-тый! Ба-тый!! Дверь от-кры‑вай!!! Ба-тый! Ба-тый!! Взло-ма-ем дверь!!!

От слов перешли к делу. Дима для разминки ударил в дверь каблуком, потом навалился на нее острым плечом и, тихо ойкнув, повис, дергая ногами, впечатанный в дверь животом Владимира Владимировича. Владимир Владимирович сдал назад, Дима безжизненно отпал, и Владимир Владимирович снова обрушил свои без малого сто килограммов на дверную фанеру. Дверь затрещала, но выдержала. Зато Батый сдался. Откуда ни возьмись, он появился с паласом и охапкой ковриков — где только так быстро он собрал их среди ночи? — и, открыв дверь, принялся тщательно застилать ими сверкающие свежим лаком в пустой квартире полы.

— Ну и ну... — только и смогла вымолвить Надя.

Танцевать у Батыя никто не стал. Вообще больше уже не танцевали. Новоселье быстро пошло на убыль, и только Владимир Владимирович до утра отпаивал Диму остатками фирменной дачной наливки из загашников Козодоева.

5

Все еще не придя в себя от сюрприза, преподнесенного “Борисом Ивановичем”, Николай снова уселся за свой стол. Но не успел взяться за карандаш, как в комнату влетела профорг сектора Правочкина.

— Эй, вы все, слышите? Отчеты по соцсоревнованию за первый квартал! — заорала Правочкина на всю комнату. При ее габаритах пробираться между столами было трудно.

— Мигом, Марочек, достану листочек,— немедленно откликнулся Стас, радуясь любой возможности отвлечься от ненавистного описания.

Сразу выдвинув нужный ящик, Стас достал из стола два аккуратно заполненных листка и передал их Правочкиной:

— На, тебе, Мара, два экземпляра!

— Вот умничка! — заворковала Правочкина, нежно глядя на Стаса. — Если бы все были такими, как ты...

Трудно сказать, что имела в виду Правочкина своим пожеланием, но взор ее затуманился. Николай подумал, что сейчас она, как Снегурочка, растает от избытка чувств, но он недооценил мощь жившего в ней чувства долга. Через пару секунд взгляд Правочкиной решительно оторвался от Стаса и метнул молнии в адрес прочих нерадивых, в голосе зазвучал металл:

— Ну, кто еще? Давайте, давайте, сколько можно ждать? Я ждать не буду, у меня вы не одни. Не сдадите сейчас, сами принесете, и чтобы через пятнадцать минут все отчеты были у меня на столе!

— Так прямо и через пятнадцать? — за ее спиной появился Козодоев и сразу влез в спор.

— Премию хочешь? Значит, через пятнадцать! — отрезала Правочкина и гордо удалилась, оглядываясь на Стаса и вдавив Козодоева крутым боком в кучу пальто у двери.

Раздался треск, и одно пальто оказались на полу. Машинально подхватив упавшую одежду, Козодоев недоуменно повертел головой, пока его взгляд не остановился на Стасе.

— Когда же ты успел написать отчет?

— А вместе с самим соцобязательством,— безмятежно ответил Стас. — Я всегда пишу отчет вместе с соцобязательством. С целью удобства. Если, конечно, в столе наблюдается наличие присутствия порядка. Тебе, Козодоев, не советую. В твоем столе коэффициент энтропии чересчур высок. Отчет через день потеряется, все равно придется писать еще раз.

Николай знал о рационализаторстве Стаса, давно хотел последовать мудрому примеру, но ему не хватало Стасовой самоорганизованности.

Обычной практикой в Институте было принимать в качестве соцобязательства досрочное выполнение какой-нибудь плановой работы. Для Николая и его коллег в большинстве случаев это означало передачу документов в архив на несколько дней раньше планового срока. Смысла в этом не было никакого, ибо дальнейшее их движение от этого не ускорялось. Все равно извлечение документа из архива для прохождения по другим службам было запланировано на следующий квартал, и от досрочной сдачи отдельного документа общий срок разработки никак не укорачивался. Смысла в этом не было тем более, что, чем раньше документ ложился в архив, тем больше приходилось выпускать извещений об изменениях. Да и по существу при такой практике основная нагрузка по всем обязательствам ложилась на одного Хлястикова, который вряд ли одобрил бы сей данайский дар. Хлястикова разработчики лелеяли и перестали соцобязаться выполнять плановую работу досрочно. Вместо этого в соцобязательства стали вписывать некоторые дополнительные сверхплановые работы, которые, правда, сверхплановыми были весьма условно. Любая большая запланированная работа требовала каких-то мелких сопутствующих работ, которые трудно было учесть и зафиксировать в едином плане. Делать их все равно было надо, потому Николай в свое время предложил вписывать такие работы в соцобязательства, убивая тем самым двух зайцев. Стас пошел дальше. Он вписывал в свои соцобязательства уже выполненные работы, что давало ему возможность с чистой совестью тут же написать отчет о выполнении только что взятого обязательства. Поскольку в планах эти работы не числились, проконтролировать время их действительного выполнения было невозможно. Да никого это и не интересовало. Соцсоревнование давно превратилось в чистую формальность. А может быть, и не превращалось, а всегда было таким.

Основное правило советского социалистического соревнования было простым, как три рубля: кто более умело составлял обязательства и вовремя по ним отчитывался, тот и побеждал. И получал дополнительные десять процентов премии. Нормальные люди вообще готовы были бы плюнуть на эти десять процентов, только бы уйти от бесконечного выдумывания дурацких соцобязательств и отчетов по ним. Но совсем не брать обязательств было нельзя, такое каралось полным депремированием. И если отказаться от дополнительных десяти процентов, писанных вилами по воде, было нетрудно, то отказываться от гарантированных и кровных ста желающих как‑то не находилось.

Николай с сожалением убрал в стол незаконченную схему и принялся писать отчет.

6

После обеда Ер Ерыч собрал у себя разработчиков. Как обычно, первый полукруг вокруг начальственного стола на полумягких нежно-зеленых стульях составили разработчики процессора — процессорщики — с примкнувшим к ним Хлястиковым. Остальные расселись вдоль стен: начальники в креслах, прочие разработчики — на жестких ободранных стульях.

— Послезавтра встаем на прогон,— начал Ер Ерыч без предисловий, по обыкновению сразу закуривая,— поэтому я хочу услышать рапорты о готовности и прямо сейчас составить расписание дежурств на прогон и испытания. Сначала документация. Исполняющий обязанности Хлястикова!

Хлястиков встрепенулся, развернул на столе громадный лист расчерченной миллиметровки, достал из кармана длинную линейку и, утюжа линейкой бумагу, начал бодро рапортовать. Николай слушал вполуха. Стас свое описание закончил, и по процессору, вроде бы, долгов не оставалось. Оказалось, он ошибался. Козодоев умудрился-таки нагадить и тут, не сдав карты режимов своих блоков.

— Опять Козодоев? — вскинулся Ер Ерыч. — В чем дело?

Козодоев поискав несуществующий гвоздь в своем стуле и почесав пятерней взлохмаченную шевелюру, пробормотал:

— Мозерт не пропускает.

В кабинете повисла гнетущая тишина.

В соответствии с очередным Решением Политбюро и Постановлением Правительства надежность техники следовало повышать. Повышать что бы то ни было в ИнЭУМе, как и в стране, умели только одним способом — создавали соответствующий отдел. Так возник отдел надежности. Вместе с отделом возникли начальник отдела товарищ Мозерт, план мероприятий по повышению надежности разрабатываемой техники и методика расчета надежности. План мероприятий, как обычно, был написан и забыт до отчетного срока. Методику забыть было нельзя, ибо любая методика — руководство к действию. Но попытка честно посчитать надежность «Матильды» по методике Мозерта сразу с треском провалилась. До надежности, записанной кем-то от фонаря в техническом задании на разработку, «Матильда» не дотягивала почти два порядка! Единственная зацепка была в двух коэффициентах, входивших в формулы расчета надежности: коэффициенте риска изготовителя и коэффициенте риска потребителя. Чем рисковали мифические изготовитель и потребитель, не понимал никто, но разработчикам отступать было некуда, им надо было рисковать. И Ер Ерыч, как всегда решительно, волюнтаристски установил оба коэффициента равными одной десятой, после чего надежность «Матильды» сразу возросла в сто раз и стала соответствовать техническому заданию.

Мозерт пилюлю проглотил, но не сдался. Через месяц появилась «Положение о коэффициентах риска изготовителя и потребителя» с методикой обоснования коэффициентов. Обоснование по Мозерту базировалось на пресловутых картах режима работы радиоэлементов, которые надо было составлять для каждого радиоэлемента, и составлять их должны были, конечно, разработчики. Этот наскок тоже удалось отбить. Мозерту вежливо указали на тот простой факт, что «Матильда» была сделана на плохоньких, но все-таки микросхемах, и радиоэлементов в ней почти не было. Мозерт снова ушел в подполье и еще через месяц выдал «Приложение к «Положению о коэффициентах риска изготовителя и потребителя» о приложении типовой методики составления карт режимов работы радиоэлементов к микросхемам, применяемым в разработках Института». В этом «Приложении к «Положению...» о приложении...» была типовая форма, а в типовой форме — семнадцать граф. Все семнадцать надо было заполнить для каждой из пятнадцати тысяч микросхем, которыми было нашпиговано чрево «Матильды». Примерно половина граф заполнялась простым переписыванием параметров из паспорта на микросхему, как будто от переписывания эти параметры могли улучшиться. Данные в остальных графах рассчитывались по типовым методикам, которые на практике нельзя было применить ни к одной конкретной микросхеме.

Типовую форму пришлось заполнять. Заполнялась она всеми разработчиками в процессе созерцания потолка в расчете на то, что Мозерт все пересчитать не сможет. Он и не пересчитывал, а устроил выборочную проверку. Объектом ее оказался Козодоев, скорее всего из-за своего неуемного желания поспорить, чего Мозерт, как и все уважающие себя начальники, не любил. Найдя несоответствие в первой же строке, Мозерт вцепился в Козодоева мертвой хваткой, и теперь положение последнего было незавидным. Ер Ерыча тоже.

— Кочерга ядреная, надо же надо быть таким м-м-м...

Ер Ерыч оборвал мычание ударом кулака по столу. Сигарета выпрыгнула из пепельницы и упала на пол. Ер Ерыч в сердцах растер ее каблуком, прожигая дырку в ковре, который давно уже был больше похож на кружево. И опять повисла тишина. Никто так и не понял, к кому относилось «м-м-м...»: Козодоеву или Мозерту. Козодоев решил, что к Мозерту.

— На то он и Мозерт. — Козодоев хотел развести руками, но кружок разработчиков был тесным, и он только пожал плечами.

— Я не о Мозерте, а о тебе! Немедленно к этому самому Мозерту, и без его подписи лучше не показывайся! Вечером доложишь мне лично, а я скажу, что о тебе думаю. Не при всех.

Козодоев засуетился и стал бочком‑бочком пробираться к двери, наступая на ноги и опрокидывая стоящие на полу портфели.

Проводив тяжелым взглядом Козодоева и чуть успокоившись, Ер Ерыч закурил следующую сигарету и перешел к программистам.

— Ну, программеры, контрольная задача готова?

— Готова, Георгий Георгиевич.

Джамиля бережно извлекла из сумки бобину жгуче черного цвета с красивой красной наклейкой, на которой зелеными расплывшимися чернилами было накарябано от руки: «Конт. зад. Прог. вар.».

Ер Ерыч покачал головой.

— В укороченном варианте?

Программисты замялись, переглядываясь.

— Каком укороченном, Георгий Георгиевич? Мы же прогонный доводим уже два месяца. Итак уже почти все проверки из задачи исключили, как Вы велели.

— Я велел? Я вчера велел делать укороченный,— рявкнул Ер Ерыч. — Я что вам, Райкин какой‑нибудь? Потрепался, вы послушали, посмеялись и тут же забыли? Я пока еще здесь начальник! По праву рождения! Я не треплюсь, а отдаю распоряжения, которые должны неукоснительно исполняться! Не можете исполнить, пишите по собственному…

Ер Ерыча понесло. И почти всегда, когда его несло, он был не прав. Николай был тому свидетелем. Вчера утром Ер Ерыч влетел в машинный зал, сел верхом на стул и начал обычную пятиминутку. Контрольная задача еще не была готова, и Ер Ерыч потребовал от программистов закончить к вечеру либо основной прогонный, либо, в конце концов, хоть какой-нибудь, пусть и укороченный, вариант задачи. Это «либо-либо» Николай помнил точно. Но идея предельно упрощенной контрольной задачи давно вынашивалась Владимиром Владимировичем, и он, пользуясь ситуацией, легко убедил Ер Ерыча, что надо делать именно укороченный вариант и сдавать «Матильду» только на нем. Получив добро, Владимир Владимирович совершенно серьезно, как умел только он, сообщил программистам начальственное решение свести контрольную задачу к циклу из одной команды. Несмотря на серьезность тона и ссылку на начальство воспринять всерьез такое указание никто не мог. К тому же к вечеру программисты довели до ума прогонный вариант. И сейчас они явно не понимали, о чем речь. Но постепенно до них стало доходить.

— Мы думали, Владимир Владимирович пошутил...

— Что? — оторопел Ер Ерыч. — Какие шутки за день до прогона? Шутить мы будем за столом, после сдачи. Немедленно сделать укороченный цикл, чем короче, тем лучше! Но с распечаткой, как на прогонном. К концу дня доложить о готовности.

— Так ведь уже вторая черная лента выведена,— промямлила Джамиля, прижимая черную блестящую бобину к груди,— больше черных нет.

— Покрасьте,— Ер Ерыч отходил так же быстро, как и заводился, и сейчас, отходя, пытался обратить все в шутку.

Джамиля окончательно смешалась.

— Чем покрасить?

Искреннее недоумение Джамили поставило Ер Ерыча в тупик. На помощь пришел Стас:

— Шариковой ручкой. Есть с черной пастой? Нет? Ладно, пока возьмите мою. Только дырки не закрашивайте — с целью предохранения ручки от порчи.

Стас великодушно достал свой знаменитый «Паркер», но, конечно, не отдал. Джамиля уже готова была заплакать:

— Ну вот, а сами шутите.

— Мне шутить можно, я уже за столом,— нашелся Стас, еще ближе пододвигаясь к столу Ер Ерыча.

— Тебе тоже нельзя. В этом кабинете шучу только я! — Ер Ерыч прятал улыбку в сощуренных от сигаретного дыма глазах. — Ну ладно, значит, белую. Все равно к прогону надо вывести два‑три экземпляра и все проверить.

Гроза миновала. Программисты вздохнули с облегчением.

Следующим был начальник отдела питания и секретарь партбюро Института Леонид Геннадиевич Борзой. Отдел питания входил в сектор Ер Ерыча, и Борзой был одновременно и его подчиненным, и начальником по партийной линии. Поскольку ссориться Леонид Геннадиевич не хотел ни с начальством, ни с подчиненными, ему все время приходилось вертеться между двух огней, что уже обернулось для него одним микроинфарктом. Ер Ерыча, впрочем, это совершенно не заботило.

— Общепит к качке напряжения готов?

Николай посмотрел на встрепенувшегося Борзого и подумал, что общепит приплетен Ер Ерычем неудачно. Видимо, электропитание вычислительной машины все‑таки имело свою специфику и отличия от общественного питания. Тощий, как жердь, Борзой мало напоминал классический образ шеф‑повара.

— Всегда готов! — по-пионерски вскинул костлявую руку Борзой. — Качка будет по высшему разряду, по двенадцатибальной шкале. Андрей Афанасьевич уже заканчивает установку аппаратуры.

— По двенадцатибальной, говоришь. А не укачает?

— Не укачало бы «Матильду». Мы-то старые морские волки!

Ер Ерыч посмотрел на Борзого, как бы говоря «шакалы вы, а не волки», но промолчал и перешел к испытаниям на нагрев.

— Королева Марго, нагреватели выписаны?

— Уже получены,— неожиданно легко для своего веса вскочив со стула, как на уроке в школе, бойко ответила завхоз и профорг сектора Правочкина. — Скажите, когда устанавливать.

— Прямо сейчас. Привлеки Андрея Афанасьевича, пока он в зале. Вопросы?.. Нет? Тогда график дежурств на прогоне.

— А сколько будет прогон? — как бы между прочим поинтересовался Владимир Владимирович из-за спины Димы, за которую спрятался во время выяснения отношений с программистами. Впрочем, с таким же успехом слон мог прятаться за Моськой.

— На всю катушку: сорок восемь часов,— Ер Ерыч уже понял, куда дует ветер, и помянул про себя ядреную кочерыгу. — Ну-ну, договаривай.

— Вы же говорили, что Абрамов обещал уговорить Клушина сократить прогон до суток. Нам и сутки-то — много.

— Нам бы день простоять да ночь продержаться,— поддакнул Дима.

С председателем Межведомственной комиссии академиком Виталием Ивановичем Клушиным, как и со всеми уважаемыми и нужными людьми, Абрамов был вась-вась. Похвастаться знакомствами было в характере Барина, и он не упустил случая как-то бросить на ходу, что для него Клушин сделает что угодно, даже сократит прогон. На свою беду Ер Ерыч обнародовал это обещание, породив тем самым у разработчиков надежду на послабление. Теперь Ер Ерыч пожалел, что черт дернул его за язык. Барин с Клушиным не говорил, а если и говорил, то уж конечно не о «Матильде» и прогоне. У них свои дела, а Ер Ерычу придется не только вытягивать полновесный прогон, но еще и перед подчиненными оправдываться.

— Барин обещал, у него и спрашивайте! — Ер Ерыч резко загасил «Яву» в переполненной окурками пепельнице. — В любом случае расписание составляем на трое суток, включая испытания.

Закурив следующую сигарету, Ер Ерыч продолжил:

— Процессорщики — коверные. Как на арене цирка, будете постоянно развлекать и отвлекать членов Комиссии. Дежурство в три смены по два человека, смены по двенадцать часов. Еду организуете сами, кофе будет. Первая смена — Николай Николаевич и Стас — сегодня остается в ночь при программистах, завтра отсыпается, а послезавтра с девяти утра начинает сдачу. При галстуках, улыбка номер один. Ясно?

Ясно, улыбка — очень оптимистичная, подумал про себя Николай.

— «Рафик» к галстуку прилагается? — осведомился Стас.

— Нет. «Рафик» будет дежурить не для вас.

— Не самим же членам Комиссии за коньяком бегать,— прокомментировал Дима.

— На коньяк пока не отвлекаемся. После сдачи в магазин побежишь ты. А сейчас вы с Владимиром Владимировичем — вторая смена — идете домой, завтра весь день дежурите с программистами и принимаете прогон послезавтра в девять вечера. Подчеркиваю: без выхлопа. Вопросы есть?

— У матросов нет вопросов! — ответил Владимир Владимирович.

— У матросов, говоришь?

— У матросов,— поддержал товарища Дима. — Нам с «Матильдой» двенадцатибальную штормягу обещали.

Ер Ерыч покосился на Борзого, поморщился и вернулся к графику дежурства:

— Третья смена — Козодоев с Батыем — выходят завтра в ночь, опекают программеров до начала прогона, и дальше по графику. Передайте Козодоеву, когда вернется от Мозерта, что я категорически запрещаю дергать блоки из машины! К машине вообще не подходить, мимо ходить осторожно, дышать через раз.

— На случай наличия выхлопа,— вполголоса пояснил Стас, и громко добавил: — А Вы думаете, Козодоев у Мозерта? Он сейчас внизу втихаря свои блоки перепаивает…

Ер Ерыч так посмотрел на Стаса, что тот невольно отодвинулся от начальственного стола и попытался скрыть смущение за не очень оптимистичной улыбкой.

Ер Ерыч снова повернулся к Борзому:

— Леонид, у тебя сколько народу?

— Ты же понимаешь, я дежурить не могу,— помявшись, ответил Борзой,— мне при начальстве быть положено. Так что остаются двое: Андрей Афанасьевич и Трухлов.

— Будут дежурить по суткам. Рассчитай так, чтобы на испытания попал Андрей Афанасьевич.

— Попадет! Ты его теперь вообще из Института выгонишь. Ему идти некуда.

— А в чем дело? — К чести Ер Ерыча домашние обстоятельства подчиненных волновали его не меньше, чем дела служебные.

— Он с женой развелся, разъехаться не могут, а эта стерва мужиков водит. Имеет право, говорит. А что сделаешь? Имеет.

— Ну что ж, нет худа без добра. Точнее, добра без добра,— поправился Ер Ерыч, у которого было особое мнение о женах. — Значит, незаменимый Андрей Афанасьевич у нас без замены.

Быстро покончив с разработчиками памяти — памятниками, Ер Ерыч замолчал, потому что на очереди была Белкина. Чтобы заговорить с начальницей отдела периферийных устройств, ему всегда требовалось внутренне завестись. Наконец он почувствовал себя готовым и исподлобья бросил взгляд в дальний угол.

— А у тебя, Ирина, как я понимаю, все незаменимые.

В углу, где она тщетно пыталась укрыться от сигаретного дыма, Белкина изобразила вежливую улыбку:

— У нас специфика такая — на каждом устройстве по человеку.

— Ковбои верхом на устройствах? — завод Ер Ерыча выплеснулся наружу. — Тоже мне ползуновы‑кулибины, самородки уникальные! И что теперь прикажешь мне с вами делать? Заставить дежурить вас всем отделом бессменно?

— Ну что ж, если надо, будем дежурить бессменно,— с вызовом ответила Белкина.

— Ну, что ж, дежурьте всем отделом, но сразу предупреждаю, если что-нибудь на прогоне или испытаниях случится, а нужного человека не будет, то ответишь ты.

— Не пугайте Георгий Георгиевич, я и так за все отвечаю!

Проблема была старой. Ер Ерыч считал, что разработка — вообще дело неженское, и считал, по убеждению большинства разработчиков, совершенно правильно. У Белкиной, единственной женщины среди начальников отделов разработки аппаратуры, было собственное мнение, с мнением остальных не совпадавшее. И свое мнение Белкина отстаивала изо всех сил. Собственно, вся деятельность ее как начальника отдела сводилась к этому отстаиванию, что нелегко давалось ей самой и дорого обходилось и ее отделу, и Ер Ерычу, и «Матильде». Стараясь отмести малейшее подозрение в некомпетентности, она отчаянно влезала в детали разработки всех устройств, сама принимала технические решения, далеко не лучшие, ограничивая тем самым инициативу разработчиков и отбивая у них всякую охоту к творчеству. Опасаясь покушений на власть и авторитет, не слишком умело, но настойчиво интриговала, стараясь разобщить коллектив. В итоге она превратилась в эдакого мини-КПД своего отдела, а самого отдела по-существу не стало. Каждый был сам по себе, замкнутый только на начальницу, и каждый был ничем. Всем была Белкина.

А ввод-вывод «Матильды» никуда не годился. Перфоввод визжал, как недорезанный боров, и жевал перфоленту. Перфовывод ворчал, как цепной пес, но перфоленту выплевывал девственно целой. Консольная пишущая машинка, вереща по-сорочьи, печатала абракадабру, которую невозможно было прочесть ни по-русски, ни по‑английски. Алфавитно-цифровое печатающее устройство под барабанную дробь сотни молоточков выгоняло метры пустой бумаги с абстрактной мазней от красящей ленты и с плачущим стоном останавливалось, переваривая проглоченный текст. Магнитофоны, удрученно вздыхая вакуумными карманами, засасывали магнитную ленту, а потом, выплюнув на пол ее ошметки, бешено раскручивали пустые бобины. В интерфейсных коробках, лежащих под фальшполом в мешанине кабелей, все время пропадал контакт, ремонтировать их в подполье было невозможно, и приходилось тратить по часу, чтобы разобрать фальшпол, отвинтить две дюжины кабелей, сменить коробку и собрать все снова.

Ер Ерыч скомкал конец совещания, распустил остальных, попросив остаться Джамилю, и прикурил от “бычка”.

— Джамиля, быстро делайте укороченный вариант контрольной задачи. И чтобы распечатки были такими же, как на прогонном. И еще. Сами организуйте дежурство на время прогона.

— Да чего нам организовывать, Георгий Георгиевич. Мы и так четвертый месяц дежурим круглосуточно.

Программисты, готовившие контрольную задачу, были из Казанского филиала Института и находились здесь в командировке. Поскольку с гостиницами всегда были большие проблемы, они приспособились жить тут же, в соседней комнате, и по-существу дневали и ночевали в машинном зале. Так что действительно организовывать дежурство им нужды не было.

Взгляд Ер Ерыча потеплел.

— Хорошо. Идите, герои трудового фронта. И смотрите, чтобы перед началом прогона адрес укороченного варианта был заранее набран на пульте! Договорились? Ну и лады.

1

Ночь тянулась дольше обычного, потому что делать было нечего. Программисты, которые не спали по-человечески уже несколько недель, соображали плохо и, внося последние коррективы в контрольную задачу, все время что-то путали и громко спорили. Это не мешало Стасу спать сном младенца, свесив голову на плечо. А Николаю не спалось. Он слонялся из угла в угол, поднимался, чтобы встряхнуться, по гулкой в ночной тишине лестнице на пятый этаж, шагал по пустым и темным коридорам и думал о «Матильде», отнимавшей у него сына. Мысли становились навязчивыми, и это пугало.

«Хоть бы сдохла эта железяка, что ли!» — пришла с отчаяния в голову кощунственная мысль. И следом за ней испуганная: «Не накаркать бы...» Увы, сказанного, даже про себя, не воротишь. Под утро «Матильда» развалилась. Развалилась, как умела периодически, раз в две‑три недели, разваливаться только она.

Микросхемы, на которых была сделана «Матильда», первенцы отечественной микроэлектроники, были сущим дерьмом. Если честно признаться, дерьмом было и все остальное, но микросхемы разработчиков просто измучили. Они выходили из стоя и просто так, и, особенно, в момент включения и выключения питания машины. К сожалению, чтобы сменить испорченную микросхему, надо было питание выключить, а потом снова включить. Это в свою очередь портило еще одну-две микросхемы, и процесс становился лавинообразным.

К утру, когда Владимир Владимирович с Димой приняли вахту, Николай со Стасом заменили в разных блоках уже три микросхемы, но «Матильде» это уже было, как мертвому припарки. По прошлому опыту, чтобы восстановить машину, требовалось два-три дня. За день до начала сдачи это пахло катастрофой.

— Броня крепка, и танки наши быстры, а микросхемы... — сентенцию Стас не закончил. После предутренней круговерти его коэффициент творческого потенциала был недостаточен.

— Нормально,— невозмутимо ответил Дима.

Владимир Владимирович тоже не выглядел ни удивленным, ни расстроенным. Разработчики давно уже свыклись с мыслью, что наладить «Матильду» окончательно не удастся никогда, и все разговоры о сдаче воспринимали как-то абстрактно.

Николай отправился домой в полной уверенности, что начало прогона будет отложено и пожалел Ер Ерыча, которому теперь придется вертеться, как вше на гребешке.

«Интересно, обрадуется ли КПД срыву сдачи?» — было последней мыслью Николая перед тем как, едва коснувшись ухом подушки, он провалился в мутное забытье с привычными кошмарами, в которых искореженные выводы выкушенных микросхем, как щупальца спрута, тянулись к горлу его сына, а сам он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и только смотрел и смотрел в испуганные молящие о помощи глаза Коли.

Проснувшись часа в четыре, Николай позвонил в машинный зал.

— Все то же самое,— ответил усталый и лишенный каких-либо эмоций голос Димы,— меняем четвертый горбыль. Ваши три не в счет.

Горбылями или, в более ласковом расположении духа, горбушками разработчики называли микросхемы. Вопреки ГОСТам и невзирая на предупреждения о преследовании по закону, все они рисовали схемы по-американски: не слева направо, а снизу вверх и в графических образах, принятых за океаном. В этих образах чертежи электрических схем представляли собой россыпь горбушек, висящих на паутине соединяющих их электрических цепей. Со схем жаргонизм перекочевал на живые микросхемы, тоже похожие на металлические горбушки. И на мертвые. В углу комнатки монтажниц стояла большая коробка, в которой копились замененные горбыли с искореженными кусачками выводами. Ер Ерыч настрого запретил их трогать. Во-первых, в них содержались подотчетные драгметаллы, а, во-вторых, Ер Ерыч, святая простота, все еще надеялся ткнуть в эту коробку носом какого-нибудь ответственного чиновника, не давшего разрешения на применение приличных микросхем.

Вечером Николай еще раз позвонил в зал. На этот раз подошел Владимир Владимирович.

— Все по плану. Накрылась матрица памяти. Спи спокойно, дорогой товарищ. Мы тоже уходим спать, да и Козодоеву с Батыем тут делать нечего.

Матрица памяти — это было более чем серьезно. Тут уже речь могла идти не о днях, а о неделях. Запасных матриц не было. Спать действительно можно было, если и не спокойно, то, по крайней мере, долго.

2

Тем не менее, утром на работу Николай пришел почти на четверть часа раньше. Институт выглядел совершенно буднично и безлюдно, и Николай понял, что сдача отложена.

Какого же было его изумление, когда на входе в предбанник машинного зала дорогу ему перегородила на уровне пупка алая ленточка, на которой висела аккуратная табличка:

Не входить!
Идет прогон!!!

За табличкой причесывался выспавшийся цветущий Стас с очень оптимистичной улыбкой.

— Мне тоже нельзя? — Николай пытался шуткой скрыть удивление.

Стас убрал расческу и аккуратно снял один конец ленточки с ржавого гвоздя.

— Коверным можно. Пока на арене не появились “звезды”.

— Что, уже начали? Комиссия тут?

Вопросы сами сыпались из ошалевшего Николая.

— Тут Комиссия! — Из зала в предбанник вышел осунувшийся, но празднично приподнятый Ер Ерыч в сопровождении Козодоева и Батыя. — Я дежурный член Комиссии. А прогон идет со вчерашнего вечера,— Ер Ерыч заговорщицки подмигнул. — Так что с первой четвертью тебя, Ник-Николаич!

— Ты тоже тут с вечера, что ли? Или я опоздал? — спросил все еще не пришедший в себя Николай у Стаса.

— А фига ли ж потому что! Броня крепка... — начал ломать комедию Стас. Но вид у Николая был настолько испуганный, что он не выдержал, прыснул и сжалился. — Да не пугайся ты! Я пришел только что, и коэффициент обалделости у меня не ниже твоего.

— Ну, не только что. Вон, табличку уже нарисовал,— улыбнулся Николай.

Ер Ерыч тоже улыбнулся и обнял Николая со Стасом за плечи.

— Вот и началось, ребятки. С богом! Раздевайся, Николай, за хозяина будешь. Надо отпустить Козодоева и Батыя — видок у них не тот, чтобы важных гостей встречать. Командовать парадом буду я. Без меня не пускайте никого, даже Барина, даже членов Комиссии. Все вопросы адресуйте ко мне. Если что случится, немедленно сообщите мне и только мне. Сами не ходите ни в коем случае, отвлекайте дежурных — на то вы и коверные. За мной потихоньку пошлите дежурную монтажницу. Вообще никакой паники. Пока дежурный от Комиссии — я. Свою смену приведу сам: смену сдал — смену принял. Все, вешайте ленточку.

Ер Ерыч напутственно махнул рукой и ушел.

— Ну, думаю, началось,— сказал Стас, возвращая ленту на место. — Давай, Борис Иванович, рассказывай, как вы тут ухитрились докатиться до прогона.

Батый, мгновенно побледнев, бросил на Стаса уничтожающий взгляд, схватил плащ и, по-молодецки проскочил под лентой. Уже за дверью бросил:

— Спроси у Козодоева.

— Борис Иванович не в духе-с,— констатировал Стас.

— Какой такой Борис Иванович? — бестолково завертел головой Козодоев.

— Хан Борис Иванович Батый, казах удалой, не понятно, что ли?

Козодоев, по-прежнему ничего не понимая, машинально провел пятерней по волосам, отчего те взъерошились еще больше, и что-то промычал. Было ясно, что сейчас от него ничего не добьешься, и Николай со Стасом, оставив Козодоева приходить в себя, заглянули в зал.

Непривычной показалась им торжественная тишина пустого зала. «Матильда», облепленная пломбами, выглядела очень одинокой без суетящихся около пульта программистов, но уверенно работала. Впечатление было такое, что она дождалась наконец, что ее оставили в покое, и благодарно перемалывала контрольную задачу в своем кремниевом нутре. Боясь ей помешать, Николай на цыпочках вышел в предбанник и тихо сел в красное бархатное кресло, невесть откуда взявшееся здесь. Стас последовал за ним и примостился в другом кресле, испокон веков стоявшем в предбаннике, сиреневом и сильно потертом. Второе такое же кресло уже было занято Козодоевым, который перестал вертеть головой и казался вполне оклемавшимся. Николай со Стасом повернулись к нему, недвусмысленно показывая своим видом готовность слушать. Козодоев глотнул воздуха и выдохнул:

— Ну, мужики, что было!..

Из эмоционального и сбивчивого рассказа Козодоева они поняли, что около одиннадцати вчера памятники принесли исправленную матрицу. Впрочем, она вроде бы и не ломалась, дело это осталось темным. Когда матрица была водружена на место, Батый по просьбе памятников включил «Матильду», чтобы матрицу можно было проверить хотя бы в автономном режиме. И вдруг, «Матильда» заработала. Сама. Как зверь. Как раз в это время появился Ер Ерыч, который, оказывается, домой вообще не уходил. Решения он принимал мгновенно.

— Опечатывайте машину! Встаем на прогон!

Пока «Матильду» пломбировали, Ер Ерыч лично принес журнал прогона и размашисто сделал в нем первую запись: «23⁰⁰. Начат прогон. Смену принял». Лихой закорючкой подписи Ер Ерыч поставил точку в долгой эпопее разработки «Матильды». Прогон начался, и теперь, по журналу, шел уже десять часов, то есть действительно почти четверть его была позади. Если, конечно, номер Ер Ерыча пройдет.

А номера у Ер Ерыча проходили. В течение ближайших трех часов он приводил в зал членов Комиссии и почетных гостей, по одному или по двое, видимо, по мере их прибытия. Издалека, не позволяя подходить слишком близко, показывал голубое чудо отечественного электронного машиностроения третьего поколения, и ни у кого, судя по их реакции, не возникло сомнения в том, что прогон действительно идет со вчерашнего вечера. И постепенно Николаю все происходящее перестало казаться какой-то фантасмагорией, он осознал, что прогон действительно идет. И тогда пришел страх, непонятный и непривычный страх до дрожи в коленках. Со Стасом происходило нечто похожее. Он тоже нервно потирал руки, а его коэффициент молчаливости резко возрос.

3

В районе полудня появился сам Клушин с сопровождающими лицами: КПД, Борзым и еще какими‑то незнакомыми людьми. Молча послушав пару минут Ер Ерыча, Клушин так же молча удалился. Сопровождающие лица повалили за ним, но один мужичонка в потертом костюмчике остался вместе с Ер Ерычем и, крепко пожав руки Стасу и Николаю, представился как дежурный на прогоне член Комиссии Пряхин. Фамилия была знакомой и принадлежала начальнику отдела северодонецкого Института управляющих вычислительных машин, где недавно закончилась разработка М-3000 — младшей модели и основного конкурента «Матильды» по линии АСВТ-М. Николай приуныл. Чего хорошего ждать от такого члена Комиссии, если вообще можно ждать чего-то хорошего от дежурства на прогоне! Но делать нечего. Николай принес журнал, и Ер Ерыч с Пряхиным сделали в нем отметку о приеме дежурства П.П. Пряхиным в 12⁰⁰. После нескольких мгновений неловкости Пряхин, как будто стесняясь, тихо сказал:

— Я думаю, не стоит ей мешать,— он кивнул в сторону «Матильды». — Давайте поговорим в прихожей.

Все вышли в предбанник, а Ер Ерыч проследовал дальше, догоняя ушедшее начальство. Пряхин скромно занял одно из стареньких сиреневых кресел, и Николаю снова пришлось сесть в новое красное, отчего неловкость еще больше возросла.

Вопреки опасениям П.П. Пряхин оказался очень приятным интеллигентным человеком. Он живо интересовался техническими деталями устройства «Матильды», и постепенно настороженность отступила, а с ней прошел и страх. Интерес Пряхина был совершенно искренним: в М‑3000 интегральные микросхемы еще не применялись, и Пряхина пытался понять, “с чем их едят”. Кроме того, похоже, он вообще предпочитал общение с коллегами всяким заседаниям.

Время летело незаметно. Стас несколько раз выходил в машинный зал. Николай сначала тревожно посматривал за Стасом, но тот возвращался спокойным, значит, «Матильда» работала нормально. А потом Николай настолько увлекся, что перестал обращать на Стаса внимание. Он утешал себя тем, что отвлекает члена Комиссии от бдения около машины. Пряхин же вообще, казалось, забыл о существовании «Матильды» и о том, зачем он здесь.

В начале седьмого Ер Ерыч привел следующего дежурного, и Николай с Пряхиным с сожалением распрощались.

Новый дежурный, какая-то “шестерка” из министерства с пижонской папкой подмышкой, представиться не пожелал. Он поставил витиеватую подпись в журнале прогона, со всех сторон обнюхал «Матильду», игнорируя попытки Ер Ерыча оттеснить его подальше от машины, и остался недоволен покрытием фальшпола и отсутствием кондиционера. С недовольным видом он вернулся к консольной пишущей машинке, оглянулся по сторонам и бросил, не разжимая губ:

— Почему здесь негде сесть?

Ер Ерыч вспыхнул:

— Зал здесь машинный, а не зрительный!

И тут же осекся. Ссориться с дежурным во время сдачи — плевать против ветра.

— Принесите кресло члену Комиссии! — Ер Ерыч вложил максимум сарказма в слово члену.

Николай со Стасом притащили красное кресло на место, указанное “шестеркой”. Тот удобно расположился, не спеша водрузил на красный мясистый нос очки, внимательно прочел всю распечатку прогона и милостиво кивнул головой, отпуская Ер Ерыча.

Контрольная задача шла в прогонном цикле и печатала каждый час типовое невыразительное сообщение:

Контрольная задача. Цикл №... Время:... час... мин. Ошибок – 0.

Два десятка одинаковых строчек, отличавшихся только номером цикла и временем, были не слишком интересным чтивом, и “шестерка” молча перешел к другому. Он достал из своей папки книгу с голографической голой бабой на закладке, и молча погрузился то ли в чтение, то ли в созерцание голографических сисек. Вопросов у него не было.

Время потянулось ужасно медленно. Николай со Стасом скучали в предбаннике, постоянно, то вместе, то по очереди, посматривая на мерно помигивающие лампочки пульта. И не зря.

Без четверти восемь «Матильда» встала. Ритмичное мигание враз оборвалось, на пульте застыли проклятые гробовые нули. Николай на секунду растерялся. Мирное течение дежурства успокаивало, Николай расслабился и к экстренным мерам оказался не готов. Стас, как назло, курил в коридоре, и принимать решение надо было в одиночку. Хорошо хоть, “шестерка” по‑прежнему сидел, уткнувшись в свою книжку. Сдерживаясь, чтобы не побежать, Николай вышел в коридор и подозвал Стаса. Уже по виду Николая тот сразу понял, в чем дело.

— Встала?

— Стоит, з‑з‑зараза.

— Член сидит?

— Не стоять же ему…

— Действительно, куда ему. Читает?

— Читает, грамотей.

— Адрес укороченного варианта набран?

— А хрен его знает!

Адрес укороченного варианта должен был быть набран на пульте перед началом прогона, чтобы проще было незаметно перезапустить контрольную задачу в случае сбоя. Но прогон начался спонтанно. Их смена тоже началась в явно неплановом ритме, и адрес на пульте никто не проверил. Но Стас не терял оптимизма.

— Посылай монтажницу к Ер Ерычу, а я попробую запустить укороченный вариант.

— Так член же сидит.

— Но не у пульта же,— Стас улыбнулся не очень оптимистичной улыбкой.

Они заглянули из предбанника в зал. Фортуна им не благоволила. На пульте остался адрес, который годился только для ввода перфолент. Адрес укороченного варианта задачи надо было набирать вручную на глазах у “шестерки”. Николай со Стасом переглянулись. Стас подмигнул: иди, мол, за монтажницей, я рискну — и, позевывая, вошел в зал.

Николай обреченно поплелся в закуток монтажников. Татьяна была на месте и добросовестно вязала. Николай, наспех проинструктировав, послал ее за Ер Ерычем и вернулся в предбанник.

Стас прогуливался вдоль шкафов машины с тряпкой в руке и весело мурлыкал «броня крепка...». Смахивая с тумб несуществующую пыль и подбирая с пола невидимые соринки, он при каждом проходе вдоль пульта потихоньку незаметно нажимал один переключатель адреса. “Шестерка” увлеченно читал. Стас увлеченно вытирал пыль. Наконец стартовый адрес был набран, осталось нажать кнопку пуска. Стас только что развернулся около Николая и теперь вразвалочку шел к дальней стене. До пульта оставался один шаг. Сейчас он сделает этот шаг, нажмет кнопку пуска и... Николай похолодел: «Распечатка!».

Контрольная задача печатала дежурное сообщение регулярно каждый час, причем не по таймеру «Матильды», а по внутреннему счетчику циклов. Это давало возможность при перезапуске задачи с точки случайного останова сохранить правильность распечатки. Правда, распечатываемое время могло разбежаться с астрономическим, но документ выглядел идеально. А для отчетности главное — бумага. Все было бы здорово, если бы не вынужденный переход на укороченный вариант во время прогона. Догадались ли программисты сохранить в распечатке время и нумерацию циклов при переходе на другой вариант, Николай не знал.

Дрожащая рука Стаса уже тянулась к пусковой кнопке. Ее надо было остановить, но Стас двигался спиной к Николаю, и как это сделать, не привлекая внимания “шестерки”, Николай придумать не мог. Большой палец Стаса неумолимо приближался к кнопке, нажал на нее, и... тут же раздался душераздирающий треск пишущей машинки. Николай невольно зажмурил глаза, в последний момент успев заметить, как испуганно метнулся за шкафы процессора Стас. Следом за машинкой без перерыва — так была устроена контрольная задача — завизжал перфоввод, потом затарахтел перфовывод, отбило барабанную дробь алфавитно-цифровое печатающее устройство, и наконец раздались судорожные вздохи магнитофонов.

Когда адская какофония закончилась, Николай открыл глаза и посмотрел на часы. Без девяти восемь. Распечатка, как сказал бы Стас, имела место быть на девять минут раньше положенного срока.

«Все!» — подумал Николай. И снова откуда-то из желудка волной накатила злость. На стерву «Матильду», которая не могла потерпеть еще хотя бы десять минут, а лучше и часок до конца их смены, на придурка Стаса, жмущего какие ни попадя кнопки, на вонючую “шестерку”, перед которой сейчас придется лебезить и лизать ей задницу.

«Врешь, сучье племя, не возьмешь!» — волна кипящей злости смыла растерянность без следа. Дальше Николай действовал, как автомат. Быстро переставив стрелки своих часов ровно на восемь, он спокойно вышел из предбанника в зал. Стаса видно не было. “Шестерка”, сонно моргая, читал очередное сообщение «Матильды». Потом он лениво взглянул на свои часы и недоуменно поднял лицо к Николаю, словно впервые увидел его.

— Кажется, напечаталось сообщение рановато,— неуверенно произнес “шестерка”.

— Разве? — Николай как можно естественнее изобразил удивление и посмотрел на свои часы, демонстративно показывая “шестерке” их циферблат. — Вроде, нормально.

“Шестерка”, переводя взгляд с часов Николая на свои, был в явном затруднении. Тем временем Николай успел прочитать последнюю строку распечатки. Программисты оказались на высоте. В распечатке все было правильно: Цикл № 21, время: 20 час.00 мин. Осталось убедить “шестерку”, что сейчас именно 20 часов 00 минут.

— Ну вот, еще один цикл отсидели,— раздался над плечом Николая беззаботный голос Стаса.

Занятый изучением распечатки, Николай не заметил, как тот подкрался сзади. И это было плохо. Надо было дать Стасу какой-нибудь знак. Но какой и как? Автомат внутри Николая выключился, приходилось снова безрезультатно ломать себе голову, как предупредить Стаса. И “шестерка” его опередил.

— А сколько сейчас времени? — невинно обратился он к Стасу.

Стас задрал рукав пиджака и подсунул свой «Буре» под нос “шестерке”:

— Вот, Пашка Буре не даст соврать.

«Черт бы побрал тебя, хвастуна!» — бессильно выдохнул про себя Николай. Всем был хорош Стас, но любил похвастаться. И золотым «Паркером», и золотым «Буре», и золотой заколкой в галстуке. И, если честно признаться, ему это даже шло, но сейчас было совершенно некстати. Все усилия Николая спасти положение шли коту под хвост.

А между тем смущение “шестерки”, казалось, еще более возросло. Он промычал что-то невнятное, стыдливо прикрыл рукавом пиджака свой новенький «Полет» с анодированным браслетом и снова погрузился в книжку.

Николай со Стасом вышли в предбанник.

— Для поддержания на должном уровне коэффициента прозрачности…

Отрешенно глядя в потолок, Стас дыхнул на стекло своего «Буре» и начал тщательно его полировать носовым платком. Часы Стаса показывали одну минуту девятого.

Поглядев друг на друга, коверные одновременно зажали себе рты рукой, чтобы не прыснуть и неприлично живо выскочили в коридор, где дали волю смеху. Там их и застал, кубарем скатываясь с лестницы, спешащий на выручку Ер Ерыч. Он недоуменно смотрел на истерично хохочущих мужиков, которые молча, говорить сил уже не было, тыкали ему в лицо свои часы, и ничего не понимал. Наконец, разозлившись и все еще не понимая, что происходит, он тоже задрал левый рукав. Глаза у Николая со Стасом вылезли из орбит, и они начали корчиться у ног Ер Ерыча. На часах начальника было то же самое время, что и на часах бедолаг коверных. Старенькие часики Ер Ерыча постоянно отставали, и он, чтобы не опаздывать, ставил их на десять минут вперед.

Отдышавшись, Николай со Стасом вернулись в зал. Ер Ерыч с ними не пошел. С “шестеркой” встречаться ему не хотелось, а Комиссия наверху все еще заседала. Стас напутствовал начальника:

— На всякий случай переведите часы и у дежурного сменщика, с целью исключения лишних вопросов.

— Я ему свои подарю,— отшутился Ер Ерыч.

В зале все выглядело по-прежнему тихо. Правда, на укороченном варианте контрольной задачи лампочки почти не мигали, а горели равномерно и тускло. Вряд ли “шестерка” обратит на это внимание. Оставалось дождаться смену и ввести ее в курс дела. Стас, достав очередную сигарету, вышел встречать смену в коридор.

Дима пришел без пяти девять и был игриво встречен Стасом:

— Опаздываешь!

Стас показал ему «Буре», на котором было уже пять минут десятого. Дима пожал плечами. Часов он не носил, и такие ничтожные интервалы времени, как пятиминутки, для него не существовали. Подумаешь, пять минут туда, пять минут сюда. Из-за чего шум? Перешли на укороченный вариант контрольной задачи? А разве он не с самого начала укороченный? Начало прогона было почти сутки назад? А когда должно было быть? Разве? Ну и отлично, быстрей отстреляемся. Дима невозмутимо разделся.

Владимир Владимирович заставил себя ждать минут двадцать и был явно под градусом. Не то, чтобы событие было неординарным. Вмазать, по его собственному выражению, Владимир Владимирович любил и в этом себе не отказывал. Но, во-первых, он, опять же по его собственному выражению, градус держал, и обычная доза внешне никак не проявлялась. Во-вторых, все-таки прогон можно было рассматривать как вескую причину для воздержания.

Владимир Владимирович сам объяснил ситуацию, причем громогласно, нимало не обращая внимания на дежурную “шестерку”:

— В культурном парке, что по-над речкою,— имелся в виду ЦПКиО им. Горького (как и Николай, Владимир Владимирович был большим поклонником Высоцкого, хотя конкретные песни им нравились разные),— открылся новый аттракцион: американский, с горкой.

— Какой аттракцион может быть зимой? — удивился Николай.

— Это у нас зима, а у них — весна,— пояснил Дима, имея, вероятно, в виду Америку.

Николай вспомнил непонятливую синичку и возражать не стал. А Владимир Владимирович благодарно взглянул на Диму и причмокнул:

— Зверь, а не аттракцион.

Он освободил руку из рукава куртки, рука изобразила тягуче медленный подъем вверх и устремилась в крутое пике.

— Я, конечно, для храбрости принял стакан. Как перед тем. Но, когда вниз поехало, думал, вылетит обратно вместе с кишками, ей-богу. Пришлось рот зажать — жалко принятый стакан-то. От этого внутри произошла напруга. Хреновато было, мужики. Но ничего, пернул пару раз — полегчало, а там уже, глядишь, прикатили. Зато, как выбрался оттудова, так, как будто два стакана принял, причем второй почти даром, всего за полтинник. Выгодно получается. Сильно рекомендую!

Столь длинный монолог Владимира Владимировича утомил. Он бросил куртку в кресло и уселся на нее. Голова его поникла. Кто не знал Владимира Владимировича, мог подумать, что его развезло, и он засыпает. Но Николай со Стасом Владимира Владимировича знали. И Диму тоже. За «Матильду» и прогон можно было быть спокойными. Они пожелали сменщикам ни пуха, ни пера и, посланные к черту, отправились по домам.

4

Через сутки Николай пришел на вторую вахту, на сей раз ночную, совершенно разбитым. Весь день дома он делал генеральную уборку в запущенной за время аврала квартире, а физические нагрузки давались уже тяжело. Ситуация на сдаче тоже не мобилизовывала. Хотя, как он успел выяснить по телефону, прогон был продлен, это представлялось чистой формальностью. Днем с интервалом в четыре часа отказали оба магнитофона, и их сняли с прогона, а сам прогон продлили на двенадцать часов. Это было мудрым решением. С одной стороны, все равно ночью испытания никто проводить не будет. С другой стороны, первую ночь прогона зачли условно, и теперь, поскольку дежурить лишнюю ночь никто из Комиссии не хотел, ночное дежурство свалили на Ер Ерыча, как бы объединяя тем самым первую и последнюю ночь в полновесные зачетные двенадцать часов. Ер Ерыч должен был заступить на дежурство в одиннадцать вечера, но, когда Николай, на этот раз точно в девять, вошел в машинный зал, предыдущего дежурного уже не было, а Ер Ерыч собирался домой. Он тоже не был железным.

— Может быть, оставим «Матильду» производить распечатку, а сами по домам? — шутливо предложил Стас.

— Ничего, посидите. — Бледный усталый Ер Ерыч с мешками под глазами (поспать не пришлось, а выпито было немало) юмор воспринимал плохо.

Потянулось ночное дежурство. Уйти вдвоем и бросить «Матильду» одну они не решались. Николай отпустил Стаса в комнату отдыха испить кофею, до которого тот был большой охотник, и попытался читать. Не читалось, не помогла даже специально припасенная для такого случая Кристи. С трудом Николай дождался возвращения Стаса и тоже пошел на второй этаж.

Комната общественных организаций, где обычно размещались партбюро и профком, а сейчас временно превращенная в комнату отдыха, выглядела непривычно. На сваленных в одном углу раскладушках лежало постельное белье, частью использованное, частью еще чистое. Столы были сдвинуты в другой угол, на них громоздились горы посуды, вся посуда была грязной. По всей комнате на стульях в разнообразных позах расположились небритые мужчины и сонные женщины.

Посреди комнаты Андрей Афанасьевич стоял на стуле и, подняв электрический чайник вверх на вытянутых руках, лил из него кипяток в заварной чайник, стоящий на полу. Патентованная технология заварки требовала недюжинной сноровки. Андрей Афанасьевич овладел ею почти в совершенстве: лужа вокруг заварного чайника была совсем небольшой. Застыв, как Атлант,— точнее, как дурак с чайником, подумалось Николаю,— Андрей Афанасьевич вещал:

— Опять всю ночь под окнами черная «Волга» стояла. Допляшется Коган!

Один из старейших сотрудников ИнЭУМа, доктор наук Коган уезжал в Израиль. Это было модной темой разговоров в Институте, но для большинства сотрудников — и не более того. Николай, вынуждено поддерживая такие разговоры, тоже делал вид, что ему все равно, хотя все равно ему не было.

Несколько лет назад Коган подошел в коридоре к Николаю и предложил ему тему кандидатской диссертации. Хорошие темы на дороге не валялись, дар был неожиданным и щедрым. Пока Николай, застигнутый врасплох, соображал, чем он заслужил такую честь и что ответить, Коган настолько четко обрисовал контуры диссертации, что Николай сразу представил ее всю, как будто та уже была написана. А отказаться от уже как бы написанной диссертации, думай — не думай, он не мог. Коган пообещал помогать по ходу работы, но быть научным руководителем отказался наотрез:

— Не надо, Коля, поверь, это создаст тебе массу трудностей. Помогать я тебе буду, но будет лучше, если я в твоей работе официально никак не засвечусь.

Теперь Николай понимал, почему. Наверное, решение уехать созрело у Когана уже тогда, или, по крайней мере, он всерьез думал об этом. Год назад Коган уволился из Института, сдал государству свою квартиру и с тех пор жил у дочери, в том самом кооперативном доме, где обитали Козодоев с Батыем, жил Андрей Афанасьевич, и где вообще каждый второй квартиросъемщик работал в ИнЭУМе.

Когана не выпускали, мотивируя отказ секретностью его работ в Институте, хотя единственным настоящим секретом ИнЭУМа было отсутствие каких бы то ни было секретов. Скрывалось единственно то, что все основные разработки Института были плагиатом, сдиранием американской техники. Но и этот великий секрет был секретом полишинеля. Шила в мешке не утаишь, о сдирании знали все: кто имел, и кто не имел допуска к секретным документам. Так что, по крайней мере в отношении ИнЭУМа, вся машина секретности работала вхолостую. Коган, тем не менее, уехать не мог. А по ночам под окнами его квартиры дежурили, меняясь, черные «Волги», из которых никто никогда не выходил.

— И чего их так тянет в Израиль,— Андрей Афанасьевич, кряхтя, слез со стула,— какая там историческая родина? Не было никакой исторической родины.

По всему чувствовалось, что вниманием людей, уже выговоривших за сутки все, что можно было сказать, и отчаянно скучающих, Андрей Афанасьевич завладел надолго. Он деловито налил себе чаю, аккуратно протер стул, плотно уселся на него, закинул ногу на ногу и, смакуя горячий напиток, продолжил свое историческое повествование:

— Кто такие евреи? Собрались отовсюду в Палестине, Земле обетованной. Из Египта, видишь ли, вышли. Колено Вениамина — Бени-Амин, то есть сыны египетского бога Амона,— те действительно пришли из Египта. Но этих было с гулькин, этот самый... Колено Вениамина — самое маленькое из двенадцати, а самое большое — колено Иуды. Так что большинство пришедших в Палестину с Моисеем — иудеи, синайские кочевники, во главе с левитами, жрецами ихнего синайского бога Яхве. Не даром Моисей скрижали Закона от Яхве именно на горе Синайской получал. С юга пришли, в южной Палестине и расселились. А собственно евреи, тоже кочевники, бежали от хурритов из Месопотамии. Они во главе с Иисусом Навином прибыли с востока, Иордан перешли, порушили Иерихон и захватили северную Палестину. Так вот, те, из ансамбля Моиссеева, с этими иисусиками как были совсем разными, так чужими и остались. История единого еврейского государства и века не наскребет. Всего три царя: Саул, Давид да Соломон. А после смерти Соломона все сразу и кончилось. Северное царство — Израиль, с потомками иисусиков — идолам поклонялось, а веру яхвистскую блюло только южное царство — Иудея, с моисеевцами. Израиль и Иудея друг с другом постоянно грызлись. А как не грызться, коли разные они: и происхождение разное, и вера? Я так полагаю, что и на языках они разных говорили. В общем, довоевались. Израиль захватила Ассирия, Иудею — Вавилон. А народ тогда был грубый, как завоюют чего-нибудь, так всех и повырежут. В общем ничего от Израиля и израильтян не осталось. Где она, историческая родина? Чего евреям там надо? Чего там надо Когану?

Аудитория лениво слушала. Какая разница, кто такие Амон или Навин? Да хурриты бы с ними! Все равно лучше слушать Андрея Афанасьевича, чем просто скучать.

Николай знал то, что не было известно остальным. Какой‑то недуг, о котором Коган не распространялся, совершенно измучил старика. Кто-то его уверил, что в Израиле при таких болезнях успешно оперируют. Риск был, но Коган мучиться не хотел и готов был рискнуть. В этой ситуации не отпускать человека было просто бесчеловечным. Но Когана не отпускали. Старый и больной, преследуемый приступами страшных болей, он “висел” между Союзом и Израилем, лишенный не только медицинской помощи, но и элементарных человеческих контактов. Николаю он теперь даже не звонил. Возможно, телефон прослушивался, а может быть, он уже внутренне порвал со всей прошлой жизнью и про себя распрощался со всеми друзьями и знакомыми.

Поскольку сам Коган на работе никому ничего не говорил, Николай не считал себя в праве раскрывать чужую тайну, но обида за старика смолчать не позволяла. Все еще стоя около двери и глядя в упор на Андрея Афанасьевича, Николай старался говорить без лишних эмоций:

— Да, случается, народы переселяются. Бывали в истории и великие переселения народов. Но так, чтобы весь народ переселился целиком, это все‑таки крайность. Конечно, завоеватели могут навязать аборигенам свой язык и свою веру, но сам народ, его генотип, менталитет и культуру бесследно уничтожить невозможно. Русь за исторический период знала много нашествий, татаро-монгольское иго, трижды меняла веру: сначала приняла византийское христианство, потом после реформы Никона перешла к православию. Да и научный коммунизм, не смотря на научность, тоже во многом может рассматриваться как вера. Полмира верит, полмира — нет. Кстати, коммунистическая вера, именно в качестве веры, сохранила почти всю атрибутику христианства: обязательная для изучения классика — вместо священного писания, портреты вождей — вместо икон, демонстрации — вместо крестных ходов, кружки политпросвещения — вместо проповедей...

Николай почувствовал, что увлекся и оказался на опасной стезе. Надо было возвращаться.

— Так что ж теперь, не было Руси? Нет русского народа? Или, например, киевский князь Святослав наших предков вятичей примучил и насильно в Киевскую Русь загнал. «А народ тогда был грубый, как завоюют чего-нибудь, так всех и повырежут»,— процитировал Николай Андрея Афанасьевича,— следовательно, теперь все мы украинцы?

Последний удар был целенаправленным и точным. Обрусевший хохол Андрей Афанасьевич, как нередко случается, считал себя истинно русским, украинцев за народ не признавал, и в своем фанатичном русском ура‑патриотизме был, что называется, святее Папы.

Николай, лишив противника возможности маневра, добивал его:

— По египетским свидетельствам еще во втором тысячелетия до нашей эры в центральной Палестине, в районе нынешней долины Изреэль, существовали две местности с названиями Иаков‑эль и Иосиф‑эль. Значит, история патриархов Ветхого завета построена на преданиях местного населения, верившего, еще до вторжения в Палестину иудеев и евреев, в своих богов: Иакова и Иосифа. Да, иудеи навязали южной Палестине свою веру в Яхве, это, собственно, признает и Ветхий завет. Наверняка, и евреи принесли в северную Палестину своих племенных богов, Авраама и Изру. Возможно, поэтому вместо Иаков‑эля и Иосиф‑эля появляется Изре‑эль, а в Ветхом завете Яхве соответственно дает Иакову новое имя — Израиль. Но народ от этого не перестал быть самим собой. И язык свой сохранил. Иврит по лингвистической классификации занимает промежуточное место между северо‑западными семитскими языками, на которых говорили к северу от Палестины, в Сирии и Финикии, и ханаанейскими языками Южной Палестины, что свидетельствует о его местном палестинском происхождении и развитии.

Николай выжидательно замолк. Слово было за Андреем Афанасьевичем, и тот показал себя достойным противником. С шумом втянув в нутро остатки чая из огромной кружки и, не глядя на Николая, он продолжал, как будто его и не перебивали:

— В одиннадцатом веке существовал в северном Причерноморье Хазарский каганат. Главной верой в каганате был иудаизм. Киевский князь Владимир I, выбирая веру для Руси, пригласил и заслушал по очереди послов от татар, Ватикана, Хазарии и Византии. Татары толкали Владимиру ислам, папские нунции втирали католичество, византийские попы ратовали за православие. А хазарские священники — коганы — тянули князя в иудаизм. Хазар, между прочим, били и Олег, и Святослав, да и сам Владимир им, бывало, вламывал. В конце концов добили, кончился каганат. Но «народ целиком исчезнуть не может»,— Андрей Афанасьевич в ответ процитировал Николая, даже не взглянул в его сторону, только в голосе его проскользнули нотки торжества,— а раз так, куда делись хазары? Туда же, куда торки, берендеи, печенеги и половцы: влились в Русь и ассимилировались. Но печенеги да половцы язычниками были, поэтому веру православную приняли, теперь русскими считаются, казаками. А хазары, хоть там же и живут, сохранили свою иудейскую веру, и ныне зовутся евреями. Вся Одесса — потомки тех хазар. Потому и Коган — Коган, а не Попов. Так что наши советские евреи вообще никакого отношения ни к Иакову‑Иосифу, ни к Израилю не имеют.

Андрей Афанасьевич закончил монолог и, победно обведя взором аудиторию, стал наливать себе еще чаю.

«Нет уж, лучше скучать около «Матильды», чем спорить с Опанасычем» — подумал Николай и открыл дверь. Уже с порога бросил:

— А иудаизм хазары сами выдумали, или все‑таки его им кто‑то принес? А если кто‑то принес, и это были не евреи, то кто?

Андрей Афанасьевич не нашелся, что ответить и промолчал.

— А если евреи, то, надо думать, они и были у хазар теми самыми коганами. Как левиты в... ансамбле Моисеевом. — Николай аккуратно закрыл дверь и пошел вниз, не чувствуя ни удовлетворения от победы в споре, ни сожаления о так и не выпитом чае.

5

Банкет по случаю успешной сдачи «Матильды» состоялся в подмосковном пансионате на Истре, куда всю команду разработчиков устроил на десять дней Ер Ерыч. Не было только Белкиной и разработчиков магнитофонов. Незлопамятный Ер Ерыч лично вручил путевки Белкиной, но та, пребывая в сумеречном состоянии души, демонстративно их вернула.

— Мы недостойны столь великой чести,— заявила она тоном, не оставлявшим сомнений в том, что виноват в провале испытаний магнитофонов был лично Ер Ерыч, и иметь с ним дело она не хочет даже в пансионатах.

День заезда выдался теплым и солнечным. Сразу после короткого собрания и обеда все высыпали на живописный берег Истры. Там на прогретой солнцем и относительно просохшей проталинке коллектив дружно отпраздновал сдачу «Матильды», закусывая бутербродами и пьянящим весенним воздухом. Тут же, на проталинке, сыграли в футбол в одни ворота. Собственно, ворот как таковых не было, вместо них поставили Правочкину, которая громко визжала и ловко увертывалась от мяча. Попасть в эти ворота не удалось никому, что сильно расстроило Владимира Владимировича.

Когда энтузиазм игроков стал иссякать, старый турист, не чуждый “моржеванию”, Андрей Афанасьевич сбросил взмокший тренировочный костюм и полез в речку. По прибрежной полосе льда он добрался до полыньи, сел на лед, свесил в полынью ноги и, растирая ледяной водой волосатую грудь, манил к себе нерешительных коллег.

Поддался один Дима. Сняв очки, он решительно вступил на лед. Но решимости его хватило только до момента, когда ледяная корка предательски хрустнула у него под ногами, и из‑под пятки зазмеились во все стороны беленькие трещинки. Дима остановился, близоруко щурясь и не решаясь переступить с ноги на ногу. Ноги мерзли, и выглядел он очень комично. Владимир Владимирович решил по‑своему подбодрить товарища.

На берегу, простираясь над водой почти горизонтально и нависая над Димой, стояла старая ракита. Владимир Владимирович зачерпнул полную горсть тающего зернистого снега и полез по стволу, намереваясь подвигнуть Диму на купание снежным душем. Лезть по обледенелому стволу было трудно. Владимир Владимирович отчаянно цеплялся за веточки единственной свободной рукой и зубами, пока не сорвался и не рухнул вниз. Пробив ледяную корку, он скрылся под водой, а следом за ним ушел в образовавшуюся прорубь и Дима.

Постепенно трезвеющий народ на берегу не сразу понял, что произошло, а когда понял, желающих спасать утопающих как‑то не нашлось. К счастью, тонуть в том месте было не обязательно. Когда Андрей Афанасьевич, пробившись, как легендарный «Красин», сквозь лед, поставил обоих на ноги, вода и ледяное крошево доходили незадачливым купальщикам лишь до посиневших, трясущихся от страха и холода колен.

Ер Ерыч первым снял с себя верхнюю одежду и накинул на извлеченных на берег бедолаг. Их необходимо было срочно согреть, ввиду чего все дружно повалили в здание пансионата, отрядив гонцов за согревающим в ближайший магазин.

Спать укладывались глубоко за полночь. Николай, не переносивший сигаретный дым, вынужден был присоседиться к некурящим Андрею Афанасьевичу и Козодоеву. Предоставив им привилегированные места у окошка и балконной двери, Николай удовольствовался кроватью рядом со входом, зато недалеко от батареи, которую, хоть и плохо, но топили.

Тем не менее, он проснулся среди ночи от страшного холода. Какое‑то время, не выплывая полностью из сна, он еще пытался, свернувшись калачиком, согреться под жиденьким казенным одеялом. Согреться не удалось, пришлось встать. Из распахнутой настежь балконной двери сифонил леденящий ветер. Андрей Афанасьевич с Козодоевым спали сном праведников.

Николай закрыл дверь, запер ее на все запоры и снова свернулся калачиком под одеялом. Постепенно удалось согреться и уснуть. Через пару часов его снова разбудил тот же леденящий холод. Балконная дверь снова была настежь, Андрей Афанасьевич мирно похрапывал, Козодоев по‑детски причмокивал во сне.

Николай опять закрыл балкон, потом отодвинул тумбочку Козодоева, передвинул свою кровать вплотную к батарее и улегся так, что тело его буквально обволокло радиатор.

Проснувшись утром верхом на батарее с совершенно замерзшими ушами, он убедился, что балконная дверь снова открыта, и понял, что делать ему в пансионате нечего. Ни пьянка, ни футбол, ни купание в Истре, ни, самое главное, холодные ночевки его не привлекали. Николай собрал вещички и, предупредив только Стаса и Ер Ерыча, пошел на ближайшую станцию. На этом эпопея разработки «Матильды» для него была закончена. Вчера перед обедом, пока все еще были более‑менее трезвыми, на коротком полупроизводственном собрании Ер Ерыч подвел итоги сдачи и огласил состав группы сопровождения освоения серийного производства «Матильды» на киевском заводе. Николай, как ведущий разработчик заказных микросхем для следующей разработки и отец‑одиночка в эту группу не попал.

Теперь Николая ждала новая работа и воспитание сына, а остальным разработчикам во главе с Владимиром Владимировичем предстояло ехать в Киев. Там находился единственный приличный завод министерства, на нем и предполагалось освоение серийного производства М‑4000. Однако этап корректировки документации по замечаниям Межведомственной комиссии затянулся, поскольку, как обычно, под прикрытием «устранения замечаний» доделывали все недоделки и переделывали все переделки. Тем временем руководство Украины успело втереть на завод какую‑то разработку киевского Института кибернетики. В борьбе министерства с республиканским руководством, конечно, победило ведомство, и начало освоения производства «Матильды» задержалось ровно на год.

G E F

На главную В оглавление Дальше

---

[1] «Конфиденциально» и «Право собственности фирмы IBM» (англ.).