Владимир Егоров
Песни, написанные в разные годы
Оглавление
Поручик Голицын, корнет Оболенский
Надеюсь, что Вы вспомните меня…
Не
скажет компас, не укажет карта,
не разберёт радист
последних слов.
Исчезнем мы у древних врат
Мелькарта,
у древних Геркулесовых
столбов.
Дельфиньи
спины, как само коварство.
Гремят над чёрной глубиной
сто труб.
А мы уходим в голубое
царство
кровавых рук и
искривлённых губ.
И
зря ты будешь, ласки отвергая,
как Пенелопа, гнать всех
женихов.
Я уж простил тебя, моя
родная,
в тот миг у Геркулесовых
столбов.
Не
разомкнуть объятий океана.
Сквозь сны и годы не
явлюсь я вдруг.
И на пиру, залившись
смехом пьяным,
ослабь мой запылённый
крепкий лук.
Не
скажет компас, не укажет карта,
не разберёт радист
последних слов.
Исчезнем мы у древних врат
Мелькарта,
у древних Геркулесовых
столбов.
1967
Под
притихнувшими елями
у костра и на привале
сколько песен не допели
мы,
сколько слов недосказали.
Песня вьётся над палаткою,
замирает
в синеве.
И
вздыхаем мы украдкою,
вспоминая
о Москве.
Обязательно
припрятаны
в рюкзаках, на дне на
самом,
фотокарточки помятые
в куче с разным прочим
хламом.
Рюкзаки не открываются,
только,
если тяжело,
кажется,
что в нас вливается
чьё-то
нежное тепло.
Только
он один не верит всё,
что иначе не бывает,
с боку на бок ночью
вертится.
вспоминает, вспоминает,
как он на прощальном вечере,
недотёпистый
пацан,
усмехнувшись
недоверчиво,
сунул
карточку в карман.
Что
он знает кроме имени?
Так поди ты, отыщи ж-ка.
И мечтой с глазами синими
бредит по ночам парнишка.
повернуть бы биографию
всю
короткую назад!
Он
глядит на фотографию,
и
глаза его блестят.
Нет,
что было ― было, где уж там!
Разве ждёт там, за горами
недотёпу-парня девушка
с тёмно-синими глазами?
Нет, припрячь-ка фотографию.
Значит,
это, брат, не та.
Просто,
будет в биографии
синеглазая
мечта…
1968
Звёзды
вспыхнули ночью над странами.
Лунный блик побежал
океанами.
А над странами,
океанами
хороводы летят лебедей.
А над странами,
океанами,
хороводы летят лебедей
в даль заморскую,
синь
заморскую,
где зимой и светлей, и
теплей.
Лебедям
не ужиться со вьюгами ―
ни метель, ни пурга не
подруга им.
Здесь со вьюгами
очень
туго им,
и они улетают на юг.
Здесь со вьюгами
очень
туго им,
и они улетают на юг
в даль заморскую,
синь
заморскую,
где их снова ждут ласки
подруг.
Хоть
давно потерял их из виду я,
всё смотрю вслед, свободе
завидуя.
И с обидою
им
завидуя,
поневоле прощаюсь на год.
И с обидою
им
завидуя,
поневоле прощаюсь на год
―
в даль заморскую,
синь
заморскую,
не могу я бежать от
невзгод.
Не
дремать с ними мне в тёплой гавани,
донесут только песню
стремглав они.
К тёплой гавани
пусть
летят они,
эту песню как память
храня.
К тёплой гавани
пусть
летят они,
эту песню как память храня
―
на земле людей,
гуси-лебеди,
будьте счастливы вы за
меня!
1969
Снова
ушёл истребитель
в небо подобно грозе.
Снова один, земной житель,
молча стоишь на цэ-зэ.
Словно твердишь у порога
просьбу
впустить наизусть,
словно
тревога,
тревога
немного
в
сердце разбавила грусть.
Может быть, завидно малость,
только
твердишь: «Ну, и пусть!»,
только
осталась,
осталась
усталость,
только
нахлынула грусть.
Только
осталась усталость, нахлынула грусть…
На
форсаже в вышине бы
солнцу навстречу вираж!
Утром пилоту, как небо,
свой самолёт передашь.
Может быть, завидно малость,
только
твердишь: «Ну, и пусть!»,
только
осталась,
осталась
усталость,
только
нахлынула грусть.
Словно твердишь у порога
просьбу
впустить наизусть,
словно
тревога,
тревога
немного
в
сердце разбавила грусть.
Словно
тревога немного разбавила грусть…
1970
Жизнь
— как дальняя дорога...
На распутье где-нибудь
у размётанного стога
ляжет поперёк твой путь.
Нагадала
ли старушка,
нагалдело
ль вороньё,
или
бес шепнул на ушко
слово
тихое своё?
Не
расслышать это слово,
да
и что теперь слова,
коль
от запаха сенного
закружилась
голова!
Жизнь
— как дальняя дорога...
На распутье где-нибудь
не дичись ты, недотрога,
дай в глаза твои
взглянуть.
Пусть
в них вспыхнет дождь весенний,
пусть
заискрится роса
на
запутавшихся в сене
золотистых
волосах,
пусть
от звона поцелуя
упорхнёт
из сена дрозд,
коль
уж в косу золотую
заплелась
гирлянда звёзд!
Жизнь
— как дальняя дорога...
На распутье где-нибудь
полюби меня немного,
полюби... И вновь забудь.
Сквозь
завесу лет усталых
и
иных обид налёт
с
сожаленьем запоздалым
вспомнишь
звёздный хоровод,
мягкий
свет зари багряной
тьму
бездонную в глазах,
запах
сена пряный-пряный,
побеждённый
лаской страх...
Жизнь
— как дальняя дорога...
1973
Снег
и дождь… Снова снег и дождь…
Я молчу ― ты сама
поймёшь.
Где-то на другом краю
земли
в этот бесконечный зимний
вечер
мне
положи
руки
на плечи.
Руки,
руки, руки, твои руки
на
плечах моих лежат в разлуке,
и
со мной тепло ладошек
нежных,
хороших.
День
и ночь… Снова день и ночь…
Чем могла бы ты мне
помочь?
Разве можно в письмах
рассказать,
отчего на сердце так
тревожно.
Но
не писать
нам
невозможно.
Письма,
письма, письма, твои письма,
где,
когда зачем ни окажись мы,
в
синих пятнышках листочки ―
слёзы
на строчках.
1976
Ты
говорила,
что
солнышко тебя любило.
Ты
говорила,
смеялась
всякий раз.
Жались друг к дружке
в улыбке рыжие веснушки,
жались друг к дружке
и к блеску карих глаз.
Поцелуи
солнца на твоих щеках.
По носу бегут упрямые
рыжинки;
как осколки солнышка, в
глазах —
озорные милые смешинки!
К
солнышку веснушки тянутся гурьбой;
солнышко
лучи тебе вплетает в косы…
Ты
— подарок солнца золотой,
конопатый,
рыжий и курносый!
―
Что за подружка?
Она
же рыжая, в веснушках!
Что
за подружка? ―
Не
верят мне друзья.
Солнце всё знает,
оно недаром выбирает,
солнце всё знает,
и солнцу верю я!
Поцелуи солнца на твоих
щеках.
По носу бегут упрямые
рыжинки;
как осколки солнышка, в
глазах —
озорные милые смешинки!
К
солнышку веснушки тянутся гурьбой,
солнышко
в глазах, и сердце им согрето.
Ты
— подарок солнца золотой
из
тепла и солнечного света!
1977
Не
сушить уже заре
слёзы рос горючие —
ивы в октябре,
как дожди, плакучие.
Вспоминают пряди ив
встречи и прощания,
свято сохранив
все воспоминания.
Тех
рассветов больше нет
алых, тёплых, ласковых —
осень жёлтый цвет
красит белой краскою…
Но зима не навсегда.
Следующим летом мы
вновь придём сюда
тёплыми рассветами.
Вновь
заплачут поутру
золотыми росами
ивы, на ветру
разметавшись косами.
Лето вновь вернёт нам свет
радуг замечтавшихся…
Только наших лет
не вернуть промчавшихся…
1978
Не
меняется море.
Нынче
так же, как встарь,
шелестящим прибоем
волны,
кажется, шепчут:
«Тем, кто слаб, но упорен,
море
дарит янтарь;
ну а тем, кто отважен,
отдаёт
даже жемчуг».
Не
меняются страсти.
Жребий
всякий хорош,
если он на полушку
гривну
вышвырнет в сдачу.
Тем, кто слаб, но упорен,
кинет
ломаный грош;
ну а тем, кто отважен —
и
полцарства в придачу.
Не
меняются нравы
наших
женщин совсем,
время лишь подсыпает
в
раны свежего перца:
тем, кто слаб, но упорен,
отдают
руку тем;
ну а тем, кто отважен —
иногда
дарят сердце.
1978
Я
увял в разгар весенней песни,
не допев последние слова.
На ветвях легла коростой
плесень,
не шумит пожухшая листва.
А
над миром, шумным и зелёным,
прощебечет
вёсен череда,
только
буйство прежде пышной кроны
не
вернётся больше никогда.
Никогда
заветными словами
не взовьётся песня надо
мной.
Колыхну последний раз
ветвями,
жухлой увядающей листвой,
улыбнусь
улыбкой грустной ивам,
кротости
плакучей красоты,
наклонюсь,
как тополь, над обрывом,
надломлюсь
и рухну с высоты.
Ни
креста, ни гроба, ни поминок,
только плач дежурный
ивняка.
Скупо выжмут несколько
слезинок
в пыль степную в полдень
облака.
И,
забыв, кто автор знаменитый,
тупо
глядя сквозь пивную муть,
эту
песню голосом пропитым
пьянь
затянет, переврав чуть-чуть…
1978
За
семью сургучными печатями,
под водой за тридевять
глубин
мирно жил в бутылке
замечательный
и притом всамделешнейший
джинн.
За
веком век, за сотней сотни лет,
но
никому до джинна дела нет.
Он
может выть, метаться и кричать ―
стоит
на нём волшебная печать.
Кто-то
пошутил с ним шутку крупную
по злобé, а может,
сгоряча.
Что же одолеет неподкупную
колдовскую силу сургуча?
Джинн
чуда ждёт и ждёт из года в год,
но
нет чудес, и помощь не придёт.
Нет
ни друзей, ни влюбчивых принцесс,
джинн
с горя сам в бутылку бы полез!
За
семью сургучными печатями,
под водой за тридевять
глубин
умирал в бутылке
замечательный
никому не нужный бедный
джинн…
1979
Всё
первым снегом припорошено,
за горизонтом курлычут
стаи.
Они летят на юг из прошлого,
где снег на сердце давно не
тает.
Но
в белом сне, в твоей руке
плывёт
зелёная косынка,
блестит
слезою на щеке
снежинка...
Всё
в прошлом: злое и хорошее,
и радость встречи, и боль
прощаний ―
не первым снегом запорошена
тропинка в царство
воспоминаний.
В
том царстве, в дальнем далеке
пропала
милая косынка,
и
тает, тает на щеке
снежинка...
Давно
не тают пряди проседи,
глубоким снегом твой след
застелен,
уплыл на юг с туманом осени
осколок лета ―
косынки зелень.
Порошу
снега на виске
не
скроет старая косынка,
растаяв,
сохнет на щеке
снежинка...
1979
Там,
на вершинах облачных где-то
мёрзлые туры ―
памятник нам.
Ну, а сегодня в память об
этом
траверз последний… по
кабакам!
А над головами
реют
облака.
Блещет
под ногами
зелень
ледника…
Только
облако ― дым сигаретный, старик,
только
зелень бутылок ― ледник.
Только
зелень бутылок и дым…
Ну,
и хрен бы нам с ним…
Там,
на вершинах облачных вьюга
скоро последний след мой
сметёт.
Ну, а сейчас держись друг
за друга.
В траверз последний,
связка, вперёд!
И опять идём мы
там,
где нет дорог.
Ветер
разъярённый
снова
валит с ног…
Только
путь без дорог ― это сквер, старина.
Ты
не с ветра упал, а с вина.
В
котловане свалило оно…
Нам
теперь всё равно….
1980
Я
истины вам, индивиды,
не буду сто раз повторять,
но всё ж не прощайте
обиды,
и подлость не надо
прощать!
И пить надо вовсе не кофе,
а
водку, которая яд…
Христос
повисит на Голгофе,
и
снова всё людям простят.
И
ближних любите поменьше,
поменьше страдайте, любя.
Любить можно ночью всех
женщин,
но днём ―
только жизнь и себя!
У врат неба души толкутся
и
с видом на святость, и без.
Христос
смог на небо вернуться,
но
им не вернуться с небес.
Завидуют
чистые души
нам, грешным, но всё же
живым ―
они бьют на небе баклуши,
а мы любим, пьём и творим.
Пусть молят без сна и без пауз
Христа,
что когда-то воскрес.
Христос
смог вернуться в Эммаус,
но
им не вернуться с небес.
Пока
мне в земной круговерти
дано пить, любить и
творить,
к чему бы мне думать о
смерти,
коль мне не наскучило
жить?!
Конец света не катастрофа,
пока
есть страдалец за всех.
Христа
ожидает Голгофа ―
он
кровью искупит мой грех.
1981
Ну, что ж, молодёжь, ваше время и слово!
Для бывших и прошлых исчерпан лимит.
Поручик Голицын ― слыхали такого?
Корнет Оболенский ― о чём говорит?
Вам не довелось перейти рубиконы?
Не ваши проблемы? Не ваша вина?
Поручик Голицын не рóздал патроны?
Корнет Оболенский не нóлил вина?
Они были жёстче (по-вашему ― круче)
вас, нынешних. Только тогдашних уж нет.
Поручик Голицын? В отставке поручик.
Корнет Оболенский? А, спился корнет.
Они честь блюли и не ведали страху,
но их имена знает только гранит.
Поручик Голицын? Мёртв. Мир его праху.
Корнет Оболенский? Стрелялся. Убит.
Быть может не стоило грудью на доты?
Быть может напрасно полезли в Сиваш?
Поручик Голицын? — Герой анекдотов.
Корнет Оболенский? — Известный алкаш…
2007
Надеюсь,
что Вы вспомните меня…
Не потому, что Вам я буду
нужен,
не потому, что Вы на склоне
дня
возьмётесь в одиночестве
за ужин,
не
потому, что будете одна,
и
Вас обидит хам или невежда,
а
просто потому, что мне нужна
хотя
бы эта скромная надежда:
что
как-то вдруг, без видимых причин,
в
весёлом вальсе, в кружащем полёте,
в
объятиях совсем других мужчин
Вы
вспомните меня и… чуть взгрустнёте…
Надеюсь,
что Вы вспомните меня…
Не потому, что миг
воспоминаний,
вином ушедшей юности
пьяня,
Вам скрасит горечь
нынешних страданий,
не
потому, что был я лучше тех,
кто
ныне Ваша тень и Ваше эхо,
и
нет у Вас теперь иных утех,
а
просто у меня одна утеха:
надеяться,
не веря самому,
что
вдруг Вы, окружённая другими,
сама
не зная, как и почему,
моё
произнесёте тихо имя…
1998
Разбит
бокал, и прóлито вино.
Мне допивать придётся в
одиночку.
Кровавым цветом винное
пятно
не на ковре — на прошлом
ставит точку…
Разбит
бокал, умолк печальный звон,
и
сметены хрустальные осколки,
погашен
свет, прервалась связь времён,
всё
позади: обиды, кривотолки —
ты
прощена, а я… я не прощён.
И
всё прошло,
и
всё ушло,
и
никогда не возвратится…
Прости
меня,
а
я тебя —
пора
простить и распроститься!
Порвалась
нить, нарушен стройный лад,
и стало всё неладно и
нескладно.
Из лабиринта нет пути
назад —
меня не ждет у входа Ариадна.
Порвалась
нить, как лопнула струна,
и
замер звук, вибрируя тоскливо.
Я
не один, ты — тоже не одна.
Тогда
зачем всё так несправедливо:
я
не прощён, а ты… ты прощена.
Ты
спишь с другим,
я
сплю с другой,
и
мы друг другу не приснимся.
Прости
меня,
а
я тебя —
простим
друг друга и простимся!
Прощенья
нет, и нет прощальных слов,
и нет конца, чтоб всё
начать с начала.
Что из того, что я прощать
готов?
Ты ничего мне в жизни не
прощала.
Прощенья
нет, хоть нет моей вины,
и
нет надежд — твои устои строги.
Ты
всё твердишь: «Прощенья не нужны,
когда
назад отрезаны дороги,
а
Бог простит — все будут прощены…
И
всё пройдёт,
и
всё уйдёт,
и
никогда не будет сниться.
И
для тебя,
и
для меня
всё
упростится и простится!»
1999
На главную ▬››
