Владимир Егоров
Русь IX века: Крым и Дунай
Размышления над
статьёй А. Назаренко «Русь IX века: север и юг»
Верхний Дунай в районе
Раффельштеттена
Трудно понять, как это получилось, но статья крупного российского историка и лингвиста А. Назаренко в юбилейном сборнике «1150 лет российской государственности и культуры» [1] начинается на удивленье неудачно: «Первые достоверные, и притом достаточно многочисленные, сведения о народе по имени русь (написание со строчной имеет в виду этноним, с прописной ― название страны) [Отметим, Назаренко, как и положено профессиональному лингвисту, предлагает чётко различать написание этнонима и хоронима. В дальнейшем и мы будем строго следовать этому правилу. – В.Е.] относятся к IX в. Таким образом, о начале Древней Руси наука имеет несравненно больше, чем, например, о начале Древнепольского государства, самые ранние данные о котором восходят только ко второй половине X столетия». Поразительный для серьёзного учёного образец противоречия своим собственным словам в пределах одной, да к тому же самой первой фразы статьи! Действительно, «первые достоверные, и притом достаточно многочисленные, сведения о народе по имени “русь”» появляются в IX веке. Но именно о народе. Нигде, ни в одном документе того времени не упоминается государство «Русь». Косвенно существование некого государства, якобы основанного варягами-русью, подразумевается в «Повести временных лет» ― беллетристическом произведении, написанном в XII веке и уже хотя бы поэтому ни в коем случае не источнике «достоверных сведений» о реалиях IX века. То есть, в данном случае Назаренко абсолютно произвольно переносит действительно достоверные сведения IX века о народе «русь» византийских и европейских хроник на некое выдуманное им государство «Древняя Русь» того же времени, что выглядит особенно вопиюще при его собственной тут же присутствующей специальной оговорке, что «написание со строчной имеет в виду этноним, с прописной ― название страны»!
На самом деле самые ранние достоверные нарративные сведения о государстве «Русь» появляются только в середине X века, если считать государством киевское «полюдье», промелькнувшее в девятой главе труда Константина Багрянородного «Об управлении империей». Первые достоверные данные о появлении в Поднепровье некого древнерусского государства «материального» характера тоже относятся к X веку ― это археологические свидетельства превращения Киева в столичный город к середине X столетия [2] и первые отчеканенные монеты, златники и сребреники Владимира I, ближе к его концу. Тем самым, на деле древнерусское и древнепольское государства уравниваются в степени древности, чего и следовало ожидать, так как оба они стали наследниками и продолжателями дела славянской государственности, переданной эстафетой им и целому ряду других славянских государств Европы Великой Моравией, прекратившей существование в начале X века.
Тем не менее, если закрыть глаза на столь неудачное начало с противоречием самому себе, к сожалению, не единственным в этой статье, нельзя не признать, что в целом она, в совокупности с более ранними публикациями Назаренко, даёт новый перспективный взгляд на процессы возникновения начальной руси как этноса и зарождения Древней Руси как государства.
В постановочной части исследования его автор, справедливо отметив, что «рождение Руси стало в полной мере комплексной проблемой» и чрезвычайно разросшийся и разноплановый массив источников пока «не поддается непротиворечивой интерпретации», главную проблему видит в том, что каждая из существующих гипотез происхождения и древнейшей истории Руси «вынуждена игнорировать те или иные не вписывающиеся в нее данные». Судя по выведению на передний план этого безусловно верного утверждения, можно ожидать, что главной целью публикации должно стать разрешение имеющихся противоречий в новой комплексной гипотезе происхождения руси как этноса и становления Руси как государства, удовлетворяющей всему «чрезвычайно разросшемуся и разноплановому массиву источников». Любая попытка решения столь грандиозной задачи сама по себе достойна уважения. Тем более заслуживает внимания работа видного учёного, последовательно отстаивающего концепцию комплексного подхода к решению проблем истории древнейшей Руси, крупного российского специалиста в истории и филологии. Будучи давним и последовательным норманистом, Назаренко остаётся верным себе и в этом исследовании, но в данном случае мы видим «новый взгляд старого норманиста», брошенный на проблему древнейшей Руси под иным углом зрения, что позволяет увидеть известные факты в другом ракурсе и, главное, открывает новое перспективное направление дальнейших поисков.
Многоплановое исследование с неординарными выводами прямо-таки приглашает к серьёзному размышлению и, хотелось бы добавить, полемике, но, конечно, глупо было бы надеяться на таковую дилетанту от истории, дерзнувшему не только размышлять над мыслями маститого учёного, но и в чём-то возражать ему. И тем не менее, дилетант всё-таки решился поразмышлять, размышляя, повозражать и, более того, возражая, посметь вынести свои размышления с возражениями на суд любителей истории.
* * *
Поднимая принципиально важную проблему хронологических привязок при синхронизации сообщений различных и разноплановых источников, Назаренко, вероятно по традиции, не удержался от дифирамба автору «Повести временных лет»: «Заслуга автора “Повести временных лет” состоит не только в том, что он на века сформулировал… общую схему образования государства на Руси. Не менее важно и другое: большинство составляющих ее событий, которые в «Начальном своде» [имеется в виду гипотетический начальный свод киевских летописей 1090‑х годов, к которому, по широко распространённому среди историков мнению, восходят «Повесть временных лет» и Новгородская первая летопись, – В.Е.] не имели никаких датировок, были положены на хронологическую сетку, основанную на византийских источниках».
Но заслужил ли этот дифирамб автор «Повести»? Из-под его хвалёной «на века сформулированной общей схемы образования государства на Руси» современная археология уже выбила минимум два краеугольных камня, а именно не существовавший в 862 году Новгород на Волхове, куда якобы был призван Рюрик, и точно так же не существовавший в IX веке в качестве столицы чего бы то ни было Киев на Днепре, который якобы захватил Олег [3]. Что же касается наложения этой лишённой фундамента и повиснувшей в воздухе схемы на византийскую хронологическую сетку, то сам же Назаренко, раскрывая метод работы автора «Повести», признаёт, что тот произвольно отнёс рождение Руси к началу правления византийского императора Михаила III, а смерть Олега и Игоря столь же волюнтаристски приурочил к кончинам соответственно императоров Льва VI и Романа I, чьими современниками Олег и Игорь оказались по договорам руси с греками в «Повести». Также исследователем были отмечены и необоснованность приписки похода руси на Царьград 860 года Аскольду и Диру, и «неумеренно» увеличенный хронологический разрыв между Рюриком и Игорем. В конце концов, подводя итог творческой деятельности автора «Повести», Назаренко был вынужден признать, что «искусственный, условный характер ранних летописных дат не позволяет использовать их как критерий». Но если они бесполезны для историографии, то зачем они вообще нужны и в чём «заслуга» их творца?
Очевидная сомнительность этой «заслуги» заставила Назаренко, по
сути, вновь дезавуировать свои слова, только что высказанную похвалу автору
«Повести»: «Итак, до середины
X в. включительно “Повесть временных лет” содержит всего лишь две даты
древнерусской истории, которые можно признать достоверными, ― это даты
договоров Руси [обратим
внимание на прописную букву для «Руси» – В.Е.]
с Византией: осень
Попутно ещё одно замечание к приведённой цитате. Несмотря на специально оговоренное ранее обязательство различать этнонимы и хоронимы, Назаренко продолжает (по небрежности или сознательно?) путать их. Ведь оба упомянутых им договора с единственными достоверными [4] датами заключены, согласно самому их тексту, не от имени государства «Русь», а «от рода русского»! То есть в данном случае всё-таки следовало бы говорить о договорах руси, а не Руси.
Путаница с прописными и строчными ― ещё полбеды. Хуже то, что Назаренко в боязливо осторожной критике наших «летописей» не идёт дальше констатации проблем с хронологией: «Высказанная выше критика хронологии начальной части летописи относится исключительно к абсолютным датировкам, ставить же под сомнение последовательность изложения событий нет никаких оснований». А вот это ― уже настоящая беда! Ведь проблема-то гораздо масштабнее. Недостоверность датировок «Повести» ― не изолированный феномен. Она есть следствие и продолжение фантастичности самогó её содержания, следствие самогó её жанра, никак не «летописи», а именно повести, как её задумал, написал и соответственно назвал сам сочинитель [5]. Та самая совокупность разноплановых источников, на которую предлагает опираться Назаренко, даёт более чем веские основания поставить под сомнение не только даты и не только последовательность изложения в «Повести» неких событий, но и реальность самих этих «событий».
Начать можно было бы прямо с «всемирного потопа» и дележа стран света Симом, Хамом и Иафетом, либо, оставив в стороне библейские сюжеты, с призвания некого Рюрика с его фантомными братьями в не существовавший в IX веке Новгород и захвата неким невесть откуда взявшимся Олегом не существовавшего в то время стольного Киева. Ведь в действительности ситуация такова, что есть объективные археологические свидетельства возникновения Новгорода на Волхове только в конце первой половины X века и превращения примерно в это же время, не ранее, Киева на Днепре в нечто, что можно сопоставлять со столицей Киевской Руси. Зато нет абсолютно никаких объективных свидетельств существования в природе Рюрика, Аскольда с Диром или Вещего Олега [6]. Далее, уверовав в реальность и историчность «событий», описанных в «Повести», надо будет признать имевшими место в действительности фактами, например, приколачивание Олегом своего щита к константинопольским воротам и «постановку» им городов, которые археологически возникают только лет через 70–80 после его смерти. Сюда же надо будет отнести сюжетец о поджоге Ольгой Искоростеня, вакханалию казней будущей равноапостольной святой ни в чём не повинных древлянских сватов и сватовство к ней в Константинополе императора Константина Багрянородного. Следуя логике Назаренко, мы так же безропотно должны будем принять в качестве актов истории Древней Руси сказки о белгородском «киселе и сыте», о переяславльском кожемяке и множество других мифов и сказок, щедро разбросанных по тексту «Повести», мифичность и сказочность которых очевидна и даже общепризнана.
К счастью, отдав дань традиции, Назаренко в дальнейшем не во всём прислушивается к сказкам «Повести», и его новый взгляд на проблему возникновения начальной руси лишь частично зашорен фантазиями её автора.
* * *
Главная задача навеявшей размышления публикации видится в разрешении основной проблемы традиционного норманистского подхода к возникновению начальной руси ― противоречию между упоминаниями руси в нарративных источниках IX века (Жития Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, Бертинские анналы за 839 год, византийские описания нападения руси на Константинополь 860 года) и археологически не зафиксированному присутствию скандинавов в Киеве до рубежа IX–X веков: «…неминуемый вывод о скандинавской этнической принадлежности первоначальной руси IX в. плохо согласуется с данными археологии, которые дают чрезвычайно много для прояснения картины этнического расселения в Восточной Европе раннего средневековья. По этим данным в течение IX в. присутствие скандинавов не прослеживается южнее Смоленска; оно концентрируется в Южном Приладожье…, Верхнем Поднепровье…, а также в Верхнем Поволжье… Киевское Поднепровье остается далеко за пределами этого ареала».
Противоречие это, как я постараюсь показать в дальнейшем, мнимое. Но, даже если признать таковое, ему нетрудно найти простое и совершенно очевидное разрешение: начальная русь, безусловно «скандинавской этнической принадлежности», просто не имела никакого отношения к Киеву. И, как вероятное следствие, ко всему Среднему Поднепровью. И всё! Но Назаренко почему-то не устраивает такое буквально напрашивающееся простое решение этого кажущегося противоречия. Продолжая верить мифам «Повести», он всеми силами старается впихнуть начальную русь IX века именно в Киев: «На существование какой-то Руси в Среднем Поднепровье уже в IX столетии указывают и данные исторической ономастики. Исследования М.Н. Тихомирова, А.Н. Насонова, Б.А. Рыбакова, результаты которых в последнее время были подтверждены и уточнены В.А. Кучкиным, выявили многочисленные случаи характерного для древнерусских летописей (прежде всего XII в.) употребления топонима Русь не в широком, как общего обозначения совокупности древнерусских земель, а в узком ― как названия некоторой области в Среднем Поднепровье… Эта область, в летописях именуемая просто “Русской землей”…, в науке получила несколько тяжеловесное условное название “Русской земли в узком смысле слова” (далее РЗУС)».
Но РЗУС IX века, как и «Древняя Русь» того же времени в сáмой первой из приведённых выше цитат,― чистые домыслы Назаренко, основанные исключительно на выдумках автора «Повести временных лет». В летописях РЗУС появляется только с XII века, поэтому Назаренко вынужден как-то обосновывать свою версию более раннего (на три века!) её возникновения, и он это делает… с помощью всё той же «Повести». С учётом того, что летописная РЗУС не включала Новгородчину, Смоленщину и даже Древлянщину, он относит время возникновения феномена РЗУС к IX веку, так как по хронологии «Повести» (ранее им справедливо отвергнутой, но теперь почему-то вдруг реабилитированной!) эти территории были включены в Киевскую Русь Олегом уже в конце IX века. Получается, Назаренко не доверяет хронологии «Повести», но это не мешает ему строить на ней свою систему доказательств. Он верит «Повести» в том, что некто Олег захватил Киев в конце IX столетия, после чего им были присоединены к уже существовавшей в то время РЗУС Новгородчина, Смоленщина и Древлянщина. Но он почему-то не верит той же «Повести» в том, что только после завоевания Киева Олегом и вследствие этого завоевания «поляне прозвались русью», а значит, Среднее Поднепровье не называлось Русью в IX веке до завоевания Киева Олегом. Типичное для наших историков, прямо по В. Винокуру, обращение с «Повестью»: здесь играем, здесь не играем, а здесь… не обращайте внимания ― селёдочку заворачивали.
Квинтэссенция новой концепции Назаренко ― два принципиально различных ареала начальной руси, северный поволховский и южный поднепровский: «…для IX в. на территории будущего Древнерусского государства достаточно четко вырисовываются две непересекающиеся и как бы взаимодополняющие друг друга области: на юге ― РЗУС, на севере ― зона археологически фиксируемого присутствия скандинавского этнического компонента. Безусловно, это ― фундаментальны факт, и всякая реконструкция древнерусской истории IX столетия обязана его учитывать (или опровергнуть)». Эта модальность дополняется следующим умозаключением: «Сумма имеющихся в распоряжении науки данных (именно сумма, а не их произвольная выборка) приводит к мысли, что «Русский каганат» IX в. располагался не на севере Восточной Европы, а в Среднем Поднепровье».
Что ж, принимая вызов, постараюсь и учесть постулированный Назаренко «фундаментальный факт», и в меру сил опровергнуть его, и, пользуясь случаем, вновь обратить внимание на ранее представленную мною альтернативную реконструкцию истории начальной руси как этноса в IX столетии [7].
* * *
Главный камень преткновения для Киевской Руси IX века в «Повести временных лет», о который сразу спотыкается и РЗУС того же времени у Назаренко,― это консолидированная оценка независимыми зарубежными археологами (немец Э. Мюле, швед Ю. Кальмер, француз К. Цукерман, канадец В. Мезенцев) находок в Киеве. Согласно этой оценке, ещё раз хочу подчеркнуть, оценке компетентной и единодушной, Киев становится городом только в конце IX века, а достигает «столичного уровня» лишь к середине X столетия [8]. Этот консолидированный вывод уважаемых и компетентных западных учёных на фоне ставших достоянием гласности фактов фальсификации возраста археологических находок в Киеве школой главного археолога Советской Украины П. Толочко исключает возможность существования в IX веке Киевской Руси в любом виде, как преподносимом нам «Повестью временных лет», так и приднепровского «Русского каганата». Не было в IX веке на берегах Славутича никакого государства. Соответственно, не было в природе «киевских князей» Кия с братьями и сестрой, Аскольда с Диром и Вещего Олега с Игорем. Первой, согласно хронологии «Повести временных лет», правительницей руси в Киеве могла бы оказаться Ольга, хотя ту же «Повесть» можно понять и так, что её резиденцией был не Киев, а соседний Вышгород. Как бы то ни было, самый ранний средневековый город на территории современного Киева, достойный считаться столицей Киевской Руси, давно и хорошо известен археологам. Он возник в самом конце X века на Старокиевской горе и по времени возникновения в соответствии с хронологией «Повести» получил название «города Владимира». Более древних «городов» на территории Киева нет.
В полном согласии с этой археологической очевидностью находится свидетельство практически современника возникновения Киева ― митрополита Илариона. Обращаясь в своём «Слове о законе и благодати» к усопшему Владимиру как крестителю и покровителю Руси с ходатайством о своём патроне Ярославе, он прямо назвал Киев городом Владимира: «И славный град твой [подчёркнуто мной – В.Е.] он окружил величием…». Действительно, Киев, бывший в середине X века административным центром полюдья, в конце его при Владимире стал столицей Руси, а в XI веке при Ярославе Мудром, уделявшем большое внимание строительству в городе, обрёл красоту и величие. Никакого отношения к Киеву не имели Кий, Аскольд с Диром и Вещий Олег, которые вряд ли вообще существовали в природе и о которых Иларион, тому соответственно, слыхом не слыхивал. Никакого отношения к Киеву не имели Игорь и Святослав, уже реальные персонажи истории древней руси, которых Иларион знал и включил в родословие Ярослава, но при этом однозначно назвал Киев городом не Игоря, не Святослава, а Владимира.
Убедительные аргументы Назаренко против возможности локализации «Русского каганата» IX века в Поволховье действительно заставляют исключить из рассмотрения мест возникновения начальной руси северный ареал. Но и Среднее Поднепровье вместе с «Русским каганатом» и РЗУС, равно как и языческой «Киевской Русью» того же времени в «Повести временных лет», тоже исключается из их числа объективной трактовкой археологии Киева, так как никаких альтернативных «матерей градам русским» в этом регионе у археологов нет. Поэтому, признавая «фундаментальный факт» существования некой южной начальной руси, приходится для неё искать другие локусы вне пределов Среднего Поднепровья. И они есть. Правда, с абсолютной достоверностью их установить трудно, так как «внелетописная палочка-выручалочка» ― археология ― в их поисках окажет мало помощи.
Отсутствие археологических следов скандинавов на юге Восточной Европы в IX веке есть не только и не столько следствие быстрой адаптации их «первой волны», как считает Назаренко, хотя викинги действительно проявляли высокую адаптивность к местным условиям, что хорошо видно на примере норманнов в Западной Европе (Англия, Нормандия, Сицилия). Основная причина отсутствия скандинавских следов на юге Восточной Европы ― непоседливый образ жизни викингов-варягов. Ведь само слово «варяг» ― это, возможно, славянская адаптация древнескандинавского varing ― «торговец (меховыми товарами), купец-рухлядник» [9]. Купцы и пираты перекати-поле, они нигде не останавливались надолго, проводя всю жизнь в непрерывных плаваниях, скитаниях по морям и рекам. При таком образе жизни археологически заметный культурный слой на их коротких стоянках просто не успевал сформироваться. Имеющиеся в распоряжении археологов норманнские следы на севере Восточной Европы оставлены не варягами, а осёдлым населением выходцев из Скандинавии. Поэтому когда мы говорим о присутствии скандинавов в Старой Ладоге, Тимирёве или Гнёздове, то речь идёт не о варягах, то есть путешественниках и купцах-пиратах, а о ремесленниках, скупщиках и посредниках в торговле, ростовщиках, а также других личностях неопределённых занятий и неопределённого статуса, случайно прибившихся в Скандинавии к варяжским ватагам, а потом столь же случайно по разным причинам отставших от них на промежуточных недолгих стоянках и застрявших на чужбине.
В этой связи необходимо сделать важное замечание. Не следует путать скандинавов-варягов и начальную русь. Любые «скандинавские» археологические следы, где бы их не находили, скорее всего, не имеют прямого отношения к варягам, а тем более к начальной руси. Вследствие приспособления к местным условиям, включая тёплый климат, начальная русь, безусловно русь южная, быстро потеряла скандинавские черты доступной археологам «материальной культуры», сохраняя лишь варяжский модус вивенди. Достаточно прочитать записки Ибн Фадлана и вспомнить описание Святослава у Льва Диакона. Поэтому, как уже отмечалось выше, нет никакого реального противоречия в том, что русь известна с первой половины IX века, а скандинавские артефакты из того столетия археологи не находят южнее Гнёздова. Просто речь идёт о разных субэтносах и разных материальных культурах, несмотря на очевидное наличие у начальной руси исходно скандинавских корней (которые и были вскрыты следователями Людовика Благочестивого в Ингельгейме после более тщательного расследования).
* * *
Однако вернёмся к возможным альтернативам РЗУС для начальной южной руси IX века. Одна из них была походя найдена самим Назаренко, но явно недооценена, надо думать, из-за приверженности традиции ПВЛ и неготовности отказаться от её мифов, в частности намертво въевшейся в печёнки историков Киевской Руси IX столетия.
Ещё в более ранних своих работах [10] Назаренко обращался к
Раффельштеттенскому таможенному уставу, регулировавшему пошлины в Баварской
восточной марке в самом начале X века. В этом уставе вместо повсеместно
распространённого во франкской империи денария фигурирует некая денежная
единица «скот», причём исключительно в связи с пошлинами, взимаемыми с каких-то
славян. Анализируя этот факт, исследователь выявляет связь скóта с
тяжёлым, «ценимым по золоту», баварским солидом: скот оказывается равным одной
двадцатой его доле. Но гораздо важнее уравнивание веса тяжёлого баварского
солида (
На самом деле вероятно гораздо раньше, если снова вспомнить «посольство кагана народа Rhos», проникшее в 839 году во Франкскую империю через Византию, в котором следователи Людовика Благочестивого признали шпионов. Юная русь уже тогда искала возможные пути для торговли (и, вероятно, не только торговли) в обеих империях. Разведчики руси прибыли в Ингельгейм из Константинополя вместе с посольством императора Феофила наверняка по Дунаю и Рейну, так что тогда и должно было состояться знакомство руси с Дунаем, и её шпионы имели возможность по достоинству оценить перспективы торговли в Подунавье. Поэтому не удивительно было бы, если бы уже с середины IX века на Дунае появились торговые фактории руси.
Они и появились. В своих исследованиях Назаренко не раз обращал внимание на грамоту Людовика Немецкого от 863 года, в которой упоминается где-то подле Баварской восточной марки некая Rûzâramarcha, что он переводит как «Русская марка» [11] и считает «одной из форм этнонима русь в древневерхненемецком языке, в том числе и в древнебаварском». Эту «Русскую марку» Назаренко пытается представить как некий эксклав РЗУС, то есть поднепровского «Русского каганата», откуда в эту марку якобы приходили через Великую Моравию для торговли караваны тамошней руси. Для подтверждения своей гипотезы Назаренко привлекает всё тот же скот Раффельштеттенского устава, латинскую форму которого scoti он выводит из древнескандинавского scattr ― «монета, денарий», но со «славянской огласовкой» /o/ корня. Этой огласовкой баварский скот он связывает с поднепровской русью, которая, будучи исходно скандинавской, уже якобы настолько славянизировалась, что произносила родное scattr «со славянским акцентом».
Не оспаривая скандинавского происхождения названия скóта, хотелось бы всё-таки сделать пару замечаний. Во-первых, даже принимая славянское посредничество в заимствовании древнебаварским языком слова scattr из древнескандинавского, вряд ли есть нужда привлекать для этого столь далёких славян Поднепровья, коли тут же на Дунае в IX столетии в избытке хватало славян местных. Во-вторых, нужно ли здесь вообще какое-либо славянское посредничество? Подъём (закрытие) и частичная лабиализация древнескандинавского /a/ в современном шведском языке дают основания предположить, что и в IX веке корневой гласный в scattr мог звучать для баварского уха похоже скорее на /o/, чем на /a/. В любом случае связь Rûzâramarcha с Поднепровьем через Великую Моравию представляется чересчур искусственной, особенно с учётом того, что для начальной руси сухопутная караванная торговля вообще была абсолютно нехарактерна.
Объясняя отсутствие археологических следов скандинавов в Киеве и на всей территории РЗУС до рубежа IX–X веков, Назаренко замечает, что в ряде случаев бесспорные нарративные свидетельства появления того или иного этноса в неком регионе не сразу находят археологическое подтверждение. «Причину бессилия археологии в таких случаях обычно видят в том, что пришлый этнос достаточно быстро ассимилировался, уподобляясь в материальной культуре местному населению». Совершенно справедливое замечание. Действительно, вряд ли удастся найти бесспорные археологические следы возникновения начальной руси как этноса непосредственно на месте её возникновения, где бы этот, исторически весьма короткий, процесс ни имел место. Но начальная русь, не оставив нигде в земле ощутимых следов своей материальной культуры, не могла не унести какие-то черты, какие-то отпечатки материальной культуры места своего возникновения на самой себе. Сохранив в основном образ жизни более «пассионарного» суперстрата ― скандинавских варягов, то есть вечных путешественников-мореплавателей, купцов и пиратов,― начальная русь наверняка во многих аспектах материальной культуры отказалась от скандинавской традиции в пользу субстратной местной. В первую очередь изменения должны были коснуться одежды и питания, хотя бы вследствие смены климата.
Но какому, спрашивается, местному населению могли уподобиться в материальной культуре гипотетические скандинавы «первой волны» Назаренко в Среднем Поднепровье IX века, чтобы стать русью? Аборигенным земледельцам-славянам? Или, может быть, кочевникам-венграм? Безусловно, модус вивенди начальной руси не имел ничего общего с образом жизни ни тех, ни других. Начальная русь не стала ни осёдлыми пахарями, ни степными кочевниками. Если у кого-то и были бы по этому поводу сомнения, то их рассеивают арабские историки, единодушное мнение которых о руси выразил Ибн Русте: «пашен они не имеют», «походы совершают не на конях, а на кораблях» [12]. Но и материальная культура начальной руси, насколько можно судить по имеющимся у нас, увы, довольно скудным, сведениям, не была ни славянской, ни мадьярской. Например, из описания Ибн Фадлана следует, что мужчины руси одевались на «варваризованный» греко-римский манер [13]. Шаровары с гетрами и кафтан ― типичная одежда средневековых греков, в частности греков Причерноморья. Верхняя накидка, «киса», похожа на греческую хламиду или римский солдатский плащ sagum. В совокупности с франкскими мечами всё это как-то больше указывает на Причерноморье и Подунавье, чем на Поднепровье. Если к этому ещё добавить привычку экономить воду, выразительно зарисованную Ибн Фадланом при описании процесса умывания купцов руси в общей лохани, то я бы остановился на Крыме.
* * *
Если, аккуратно обращаясь с «бритвой Оккама», попытаться принять не противоречащую объективным данным и более естественно в них укладывающуюся гипотезу не приднепровского, а причерноморского, конкретно крымского, происхождения начальной руси [14], то, оказывается, все разумные соображения Назаренко об этой руси прекрасно ложатся именно в её русло безо всяких сомнительных РЗУС.
В самом раннем, возможно легендарном, рейде князя Бравлина русь прошлась по крымскому побережью. Позднее на Крым нас ориентируют имеющиеся нарративные свидетельства о начальной руси византийских хронистов Льва Диакона и Скилицы. Первое нападение русь Игоря совершила на хазарский Самкерц в Керченском проливе. Оттуда же флот Игоря шёл к Константинополю в 941 году ― о приближении флота руси византийцев предупредили сначала херсонцы, а затем болгары. Туда же он после разгрома еле унёс ноги «с нескольким лодками, сам став вестником своей беды». Святослав назван византийцами катархонтом тавроскифов ― не просто скифов, а именно тавроскифов, то есть скифов таврических, крымских. Поэтому неудивительно, что именно в Крым поплыл из Константинополя посланный с миссией к Святославу Калокир. Наконец, в договорах Игоря и Святослава с византийцами те обязали русь защищать Херсон, в частности от чёрных булгар, что физически было возможным только для обитателей Крыма.
Хорошо согласуется с крымской локализацией титул «каган», который, согласно многим источникам, носили правители начальной руси. По этому поводу вместе с Назаренко согласимся с общепринятым мнением: «Титул правителя Руси, заявившей о себе в 838 и 860 гг., явно копирует хазарские реалии, что предполагает либо более или менее близкое соседство с Хазарским каганатом, либо наличие даннической сферы, спорной между этой Русью и Хазарией. Ни то, ни другое не вяжется с волховской русью, но очень хорошо подходит к руси киевской». Действительно, титул кагана в Киеве смотрится лучше, чем в Новгороде. Но ничуть не хуже он смотрится и в Крыму! Разница лишь в том, что Киевская Русь IX и начала X веков ― некий фантом, изобретённый автором «Повести временных лет», а крымская русь того периода ― это историческая реальность, зафиксированная заслуживающими доверия свидетельствами византийских хронистов. Поэтому как предполагаемое на основании титула «каган», так и явно обозначенное в «Баварском географе» соседство руси (Ruzzi) с хазарами (Caziri) без сомнения отражает их реальное соседство, буквально бок о бок, именно в Крыму IX века, бóльшая часть которого была к тому времени завоёвана каганатом. Вот вам «соседство с Хазарским каганатом», причём не «более или менее близкое», а непосредственное, ближе некуда.
Именно на Причерноморье, но никак не Киев, указывают и приведённые самим Назаренко расчёты времени плавания по Днепру для середины X века: «Плавание большого каравана судов от Киева до Константинополя занимало больше месяца, причем с учетом времени на сбор кораблей, в июне караван успевал только отправиться. Прибавив три недели плавания от Волхова до Киева, получим, что сборы флота в Ладоге или Рюрикове городище должны были прийтись на март-апрель ― как раз на то время, когда только происходит вскрытие Днепра в его верховьях, тогда как судоходство начинается двумя-тремя неделями позднее».
Поскольку в 860 году русь появилась под Константинополем 18 июня, эти расчёты действительно исключают Поволховье как отправную точку того похода. Но, будем справедливы, они с тем же успехом исключают и Среднее Поднепровье! Выйдя из Киева даже в начале июня, караван судов мог бы достичь Константинополя только в июле. Оказаться под стенами Царьграда в середине июня приднепровская русь никак не могла, это было по силам только руси причерноморской. Та была в состоянии доплыть до Константинополя и много раньше. И тут надо принять во внимание ещё один важный фактор. Выбор русью момента нападения не был случайным. Оно точно совпало с отсутствием в Константинополе и армии и флота империи. Значит, предводители руси были оперативно извещены о благоприятных обстоятельствах, и тогда ко всем расчётам следует добавить время доставки им из Константинополя соответствующего донесения. Тут уже никаких альтернатив Крыму просто не остаётся. Крымской руси даже не обязательно было забрасывать лазутчиков в Константинополь, достаточно было иметь «своих людей» совсем рядышком в Херсоне. (Как тут не вспомнить Анастаса Корсунянина!) Хотя, скорее всего, купцы руси, они же по совместительству её шпионы, если и не находились постоянно в Константинополе, то плавали туда на регулярной основе.
Черноморскую Русь в том или ином виде допускали многие историки, начиная с Г. Эверса. Из наших современников Крымскую Русь признал и даже горячо доказывал её существование российский археолог А. Никитин. Однако даже он так и не принял её первичности по отношению к Руси поднепровской. Так же, как дунайская Русь для Назаренко, крымская Русь для Никитина была лишь эксклавом, порождением и побочным продуктом Киевской Руси. Назаренко отыскал и бросил свою подунайскую Русь в тени поднепровской РЗУС, отведя ей роль мелкой фактории на Дунае купцов из «Русского каганата». Никитин открыл и тут же отодвинул на задворки крымскую Русь, которая аналогичным образом никак не ложилась в его концепцию центрально-европейского происхождения начальной руси. Тут явно сказалась их общая беда как профессионалов ― намертво укоренившаяся в сознании языческая Киевская Русь IX века, априорное доверие «Повести временных лет», хотя, казалось бы, оба учёных сами приложили немало усилий к развенчиванию её мифов [15].
* * *
Разумеется, профессиональный лингвист Назаренко не обходит стороной языковые аспекты проблемы начальной руси и, сопоставляя Rûzâra как компонент Rûzâramarcha грамоты Людовика Немецкого с Ruzzi «Баварского географа», обращает внимание «на огласовку основы обеих древних южнонемецких форм этникона русь, которая совпадает со славянской (и там, здесь находим долгий звук у) и отличается от огласовки ранней грекоязычной формы ‛Ρω̃ς (с долгим звуком о)». Оставшись в недоумении относительно долгого «у» в слове «русь», последуем далее за Назаренко в его давней полемике с Е. Мельниковой и В. Петрухиным: «В последнее время не раз высказывалось соблазнительное предположение, что греческая форма с о непосредственно отражает сугубо гипотетический скандинавский прототип имени русь, который обычно реконструируется как производное от др.-сканд. *roþ‑ с предполагаемым значением «поход на гребных судах». В таком случае выходило бы, что византийские греки ориентировались на скандинавоязычную форму, услышанную из уст самих варягов. Но как тогда быть с латиноязычными южнонемецкими формами того же времени, которые воспроизводят славянскую огласовку с у? Исходя из гипотезы о скандинавоязычном оригинале с корневым о их объяснить нельзя…». Позволю себе не согласиться с этими далеко не очевидными утверждениями профессионального лингвиста.
Во-первых, нельзя не обратить внимания на тот факт, что все производные древнескандинавского *róþs /ro:θs/ в современных германских языках так или иначе имеют корневое краткое /u/. В шведском языке, прямом наследнике древнескандинавского, rodd (произносится /rud/) ― «гребля»; в немецком языке, потомке древневерхненемецкого, Ruder ― «весло, руль (кормило)», rudern ― «грести, идти на вёслах»; в английском, восходящем к древненижненемецкому, rudder [16] ― «руль, рулевое весло», а в качестве глагола ― «рулить, править рулём». То есть, мы имеем дело с повсеместным для германского мира явлением, которое не объяснить каким-то славянским влиянием. Очевидно, древнескандинавское «ó» (изначально долгое /o:/) со временем лабиализовалось и укоротилось, вследствие чего стало звучать близко, очень близко к /u/. Таково его звучание в современных скандинавских языках, таковым, весьма вероятно, оно было уже в древнескандинавском IX века, что отражает и ruotsi ― финская озвучка скандинавского *róþs,― и чуть более поздние восточнославянские заимствования: Hákon → Акун (Якун), не говоря уже о собственно róþs → русь.
Во-вторых, если ruzzi заимствовано из славянского «русь», то в нём трудно объяснить аффрикату «zz». Славянская «русь» должна была бы перейти в верхненемецкий как russ, что фактически и имеет место в современном немецком языке (Russe). Появление «zz» в баварском ruzzi, как и «ts» в финском ruotsi, возможно скорее при непосредственном заимствовании из скандинавского *róþs. Ещё более сомнительно привлечение к данному случаю верхненемецкого передвижения согласных в более ранних публикациях Назарнко [17]. В результате этого процесса древнегерманский глухой спирант /θ/ перешёл не в аффрикату /ts/, а в звонкий (насколько вообще можно говорить о звонкости германских согласных) взрывной /d/ древневерхненемецкого: erþō → erda, brōþar → brudâr. Поэтому в качестве эквивалента древнескандинавскому *róþs в грамоте Людовика следовало бы ожидать rûdâra, а не rûzâra.
Наверное с чисто лингвистической точки зрения «z» в Rûzâramarcha грамоты Людовика и «zz» в Ruzzi «Баварского географа» можно было бы объяснить финским ruotsi. Но трудность такого объяснения с историко-географической точки зрения заставляет всё-таки рассмотреть возможность славянского посредничества через гипотетическое промежуточное первоначальное славянское «руць» с мягкой аффрикатой, впоследствии заменённой фрикативом (руць → русь) из-за её отвердения. Однако никаких реальных подтверждений этому гипотетическому посредничеству нет, да и отвердение «ц» было явлением гораздо более поздним в сравнении с возможным временем заимствования славянами этнонима «русь» из древнескандинавского.
Отдельная тема ― долгое /о:/ в
византийском ‛Ρως. Вероятно Назаренко прав в том, что, в
отличие от прямых заимствований в финский и славянский, эта грекоязычная форма
не является непосредственным «воспроизведением» византийцами
древнескандинавского *róþs. Но и в этом случае нет необходимости в
предлагаемом им славянском посредничестве. Греки могли ориентироваться (именно
ориентироваться на слух, но не более того) «на скандинавоязычную форму,
услышанную из уст самих варягов», но в письменном виде она уподобилась традиционному
в Византии написанию «архонта Рос» вследствие отождествления начальной руси, то
есть «народа Рос», с библейским «князем Рос». Этот вопрос был исследован
Х. Стангом [18].
Соотнесение византийской традиции названия руси с «архонтом Рос» восходит к Ветхому завету, точнее, его переводу на греческий язык, так называемой Септуагинте. Это имя впервые встречается в книге «Исход» в связи с потомками Вениамина. Позже, в книге пророка Иезекииля, «архонт Рос» прямо ассоциируется с Гогом и Магогом: «И было слово Господне ко мне сказано: Сын человеческий! Обрати лицо твое к Гогу в земле Магог ― архонту Роса, Мэшеха и Туваля, и пророчествуй о нем… И ты, сын человеческий, пророчествуй о Гоге и скажешь: так сказал Господь: вот Я ― против тебя, Гог, архонт Роса, Мэшеха и Туваля! И поверну Я тебя, и пробужу тебя, и подниму тебя с окраин севера, и приведу тебя на горы Израиля». То есть, в византийской традиции архонт Роса ― владыка «окраин севера», что хорошо корреспондирует византийским представлениям о «гиперборейском народе Рос», навеянными Септуагинтой и выраженными, в частности, в проповедях и посланиях патриарха Фотия. С этой точки зрения неважно, что сам «архонт Рос» оказался курьёзным следствием ошибки перевода. Действительно, ещё В. Татищев отметил, что в оригинале арамейское «рош» означало «главный, верховный», но «оное греками не переведено и принято за имя существительное, от которого хотят произвести россиян». Эта ошибка исправлена в русских переводах Ветхого завета, где вместо «архонта Рос» повсеместно имеем «верховный князь», исключающее всякие ассоциации с Русью. Но византийцы-то Татищева не читали, пользовались, в отличие от нас, ошибочным переводом и имели все основания соотнести таинственный северный народ *róþs с «архонтом Рос с окраин севера».
В конце концов, оставляя в стороне собственно лингвистические проблемы, с чисто житейской точки зрения трудно представить, что некую «славянскую огласовку» византийцы могли услышать из уст прибывших в Константинополь представителей руси с именами Инегелд, Фарлаф, Веремуд и Рулав [19]. Зато представляется вполне вероятным, что, наоборот, в переводах византийских хроник на древнецерковнославянский язык переводчики придали греческому ‛Ρως славянскую огласовку «у» и типичное для этнонимов оформление палатализованным конечным согласным (по типу сумь, емь, ливь, корсь, весь и т.п.). То есть, внутри германского мира этноним руси заимствовался естественным образом непосредственно из древнескандинавского *róþs, а в письменный древнецерковнославянский язык он проник через византийский греческий с искусственным промежуточным уподоблением на письме «архонту Рос» Септуагинты.
Разумеется, такой взгляд на вещи устраняет необходимость не только славянского посредничества в восприятии этнонима *róþs франками и греками, но и какой бы то ни было славянизации начальной руси, просто невозможной в Крыму IX века. Что, впрочем, не исключает возможности начала процесса её славянизации именно в верхнем Подунавье, в той самой соседствующей с Чехией, Моравией и Сербией «Русской марке».
* * *
В итоге сих размышлений приходится с сожалением констатировать, что вряд ли можно посчитать поставленную Назаренко перед собой задачу выполненной. Да и выполнима ли она? Как можно разрешить все противоречия в условиях объективно недостаточных и неизбежно противоречащих друг другу данных? Как можно удовлетворить всему чрезвычайно разросшемуся и разноплановому массиву источников, если достоверность многих из них сомнительна и не может быть ничем подтверждена? В первую очередь это относится к «Повести временных лет» ― главному и в большинстве случаях единственному «основанию русской истории», используя выражение Никитина, а также, увы, и главному препятствию реконструкциям реальной истории Древней Руси.
Пора, наконец, всем нам понять простую и становящуюся всё более и более очевидной истину: «Повесть временных лет» ― ни в коем случае не летопись, а именно повесть, литературное произведение, изначально написанное в условиях дефицита исходной информации и с целью преподнести ограниченную имеющуюся в искажённом, нужном её заказчику свете, а затем многократно редактированное множеством безымянных правщиков единственно с целью сокрытия правды. В «Повести», кажется, уже не осталось не поставленных под сомнение тем или иным исследователем мест, но всё критикуется по отдельности. Никто не решается сделать естественный последний шаг и вместо боязливой выборочной коррекции отдельных абзацев решительно перечеркнуть все относящиеся к IX и первой половине X века страницы «Повести». Пока этого не сделано, бессмысленно пытаться строить новые гипотезы происхождения руси как этноса и становления Руси как государства.
Позволю себе выдвинуть следующий основополагающий тезис: ни одна гипотеза о началах руси как этноса и Руси как государства не может претендовать на истинность, не противореча «Повести», равно как ни одна гипотеза о началах руси и Руси не может претендовать на истинность, противореча археологии.
Исходя из этого тезиса, из исторического обихода следует убрать весь мешающий двигаться вперёд мусор: всё связанное с Новгородом на Волхове до середины X века вместе с рюриками, синеусами и труворами; всё связанное с Киевом до последней четверти IX века, в том числе «киевских князей» Кия с братьями, Аскольда с Диром и Вещего Олега; всё связанное с Киевской Русью ранее середины X века, включая РЗУС и приднепровский «Русский каганат».
Спасибо Назаренко за новые аргументы против северной поволховской Руси. Теперь ещё увереннее можно говорить, что никогда не было такой Руси, как не существовали в природе и такие связанные с ней персонажи наших «летописей», как Рюрик и Вещий Олег. Отдельное спасибо за косвенные, но убедительные доказательства существования и первичности начальной южной руси. Результаты его исследования укрепляют уверенность, что русь как этнос родилась не на севере, а на юге, где-то в Причерноморье, в непосредственном взаимодействии с Византией и под её сильным влиянием.
Теперь у нас есть хорошая стартовая площадка для движения вперёд. Дело за малым. И одновременно за очень большим ― за отказом от слепой веры «Повести», за свежим не затуманенным мифами «Повести» взглядом на возникновение руси и становление Руси. Тогда, может быть, этому свежему взгляду откроется новая широкая панорама, на которой дунайская Русь будет выглядеть ничем не хуже днепровской, а Крым выдвинется на передний план в качестве едва ли не идеальной колыбели начальной руси.
Апрель 2013
На главную ▬››