Владимир Егоров

Перстом в небо

Взыскание с Б. Акунина за повесть «Огненный перст»

Оглавление

Взыскание за игнорирование законов природы

Небольшое предисловие

Я с удовольствием читал Б. Акунина, особенно первые романы фандоринских циклов и «провинциальные» детективы. Романы читались легко, захватывая несложной, но динамичной фабулой, привлекая изощрённым, но при этом безукоризненным русским языком. Главное, они давали ощущение погружения в эпохи недальнего и в то же время ментально и обиходно далёкого прошлого, которое невольно заставляло предполагать глубокое знание автором истории описываемых времён. Превращая такое предположение в уверенность, Акунин выгодно подчеркнул свою любовь к истории целым «одноимённым» циклом произведений, а затем и неожиданным глобальным трудом «История российского государства». И я пребывал в счастливой уверенности, что не просто убиваю время за детективами, а в удобной для себя форме познаю историю родной страны, пока действие романов не выходило за рамки нескольких последних столетий, в которых я ориентируюсь, как и абсолютное большинство читателей Акунина, где-то на уровне средней школы. Но к моему разочарованию вздумалось Акунину сопроводить свою «Историю российского государства» параллельными беллетристическими зарисовками (может быть просто чтобы не пропадал избыточный материал, не нашедший места в основном труде). И как только «История российского государства» вынудила своего автора погрузиться во времена рождения Руси, которыми я, в отличие от веков недавних, давно и пристально интересуюсь, мгновенно померк имидж Акунина-историка. Огрехи в исторической достоверности малозаметны, да и не принципиальны в детективах. Другое дело — цикл специально написанных повестей как исторических зарисовок. Там акунинский дилетантизм проявился не просто неуместно, а вопиюще непростительно. Настолько непростительно, что я, не сумев простить, в отместку родил нижеследующий плод этого непрощения: критический разбор (чтобы не сказать разнос) всего лишь одной повести Акунина «Огненный перст». Причина выбора этой повести очевидна: действие в ней происходит в особенно любимое мною время, когда Восточная Европа уже была беременна Киевской Русью.

Цель этого разбора — взыскать с Акунина по полной программе за беспардонную псевдоисторию, постыдную для автора капитального труда об истории российского государства, и за небрежение к законам лингвистики, совершенно нетерпимое у профессионала-литературоведа, а также, уже попутно, за непотребное обращение даже с законами природы, недопустимое для любого образованного человека. Взыскание принципиально исключает всё, что не касается этих трёх аспектов и является безусловным правом автора: выбор персонажей, построение сюжета и даже сомнительные фантастические аранжировки, такие например, как трипокефалы-автоматоны (то есть что-то вроде «дыроголовых роботов» в переводе с греческого, в котором корни τρυπω‑ и и κεφαλ‑ означают соответственно «дыра» и «голова»).

Но прежде чем переходить к делу, очень полезно уточнить время, когда происходят описываемые в «Огненном персте» события. Прямо оно у Акунина не обозначено, но по ряду косвенных признаков его можно определить с высокой точностью. Действие происходит при византийском императоре Михаиле III, родившемся в 840 году и просиживавшем трон с 842 по 867 год. По сюжету повести он уже не ребёнок, скорее юноша. Впрочем, до старости он и не дожил, был по доброй византийской традиции свергнут и убит ещё молодым. Есть и другой, более объективный ограничитель — хорошо известное нападение руси на Константинополь 860 года, которого ещё явно не было и которое тщетно пытается предотвратить герой повести аминтес Дамианос. Таким образом, с высокой степенью вероятности можно приурочить события повести к самому началу второй половины IX века.

Теперь можно переходить непосредственно к взысканию, точнее взысканиям, ибо их три, своё за каждую из трёх обозначенных выше провинностей:

• извращение истории;

• небрежение к лингвистике;

• игнорирование законов природы.

Взыскание за извращение истории

Акунин: «На реке Борисфен набирает силу новый вождь. Его зовут Кый, он предводитель полян, самого крупного тавроскифского племени».

Этой парой фраз пирофилакса Кириана Акунин навлекает на себя сразу два взыскания: за извращение истории и небрежение к лингвистике. Второе мы отложим в соответствующий раздел, а здесь наложим первое.

Некий Кый Акунина живёт и правит своими полянами в городе-тёзке Кыеве. Вряд ли у кого возникнут сомнения, что подразумеваются летописный Кий и Киев, ныне столица Украины.

В историческом взыскании, кем бы ни был этот Кий, чтобы увековечиться в названии города, первый должен был бы жить во времена основания второго, либо несколько раньше. Если верить энциклопедическому и государственному официозу, Киев давно отпраздновал своё 1500‑летие и, следовательно, в середине IX века, когда происходит действие повести Акунина, городу уже около четырёхсот лет. То есть, с точки зрения официоза, в повести всё наоборот: князя Кыя родители назвали по имени города, в котором тому предстоит править.

На самом деле ситуация ещё хуже. По объективным данным археологии в середине IX века Киев если и существовал, то лишь в качестве небольшого «градка», как его аттестует «Повесть временных лет» (далее ПВЛ), но никак не стольного града «самого крупного тавроскифского племени», как его представляет Акунин. Про город Киев византийцы услышат и соизволят обратить на него своё внимание только век спустя, когда император Константин Багрянородный впервые упомянет его в своём опусе «Об управлении империей».

И ещё о «самом крупном тавроскифском племени» полянах. Даже в ПВЛ оно не выглядит крупным, зажатое между древлянами и северянам. На самом деле оно было настолько «крупным», что археологам его вообще отыскать не удалось. Я уже высказывал раньше подозрение [1], что «поляне» — это изобретение авторов ПВЛ. И это подозрение неожиданно для меня авторитетно поддержал руководитель руководителя Центра исследований Киевской Руси Института истории Украины А. Толочко [2].

Акунин: «Каллист, самый богатый из купцов, доставлявший большой заказ императору франков, простонал: “Зачем только отправился я в этот путь [«из варяг в греки» – В.Е.]?”».

Греческий торговый караван, с которым плывёт герой повести грек Дамианос, выглядит сборищем полнейших дебилов. Типичный образчик — этот самый Каллист, осознавший, в какое дерьмо вляпался, отправившись по пути «из варяг в греки», только когда застрял на днепровских порогах из-за нападения степняков. И впрямь надо быть неординарным идиотом, чтобы из Константинополя поплыть с товарами во Францию по так называемому «пути из варяг в греки» через множество порогов и волоков при наличии минимум двух гораздо более удобных альтернатив: короткого, давно наезженного и безопасного пути по Дунаю и несколько более длинного, но комфортного морского плавания вокруг Пиренейского полуострова.

Но ведь вся дебильная компания не сама придумала плыть по Днепру, её туда загнал Акунин, настаивающий тем самым на существовании и активном функционировании «пути из варяг в греки» в IX веке. Но историка-любителя Акунина буквально уничтожает историк-профессионал В. Петрухин: «По данным археологии, в IX в. основным международным торговым маршрутом Восточной Европы был путь к Чёрному морю по Дону, а не Днепру. С рубежа VIII и IX вв. и до XI в. по этому пути из стран Арабского халифата в Восточную Европу, Скандинавию и страны Балтики почти непрерывным потоком движутся тысячи серебряных монет — дирхемов. Они оседают в кладах на тех поселениях, где велась торговля и жили купцы. Такие клады IX в. известны на Оке, в верховьях Волги, по Волхову вплоть до Ладоги, но их нет на Днепре» [3]. Подробно о разных аспектах фантомного пути «пути из варяг в греки» можно почитать у Ю. Звягина [4]. То есть, на самом деле в середине IX века никакие купцы, тем более византийские, по этому «пути» не плавали. О существовании, например, днепровских порогов в Константинополе узнали лишь веком позже и, судя по всему, со слов купцов руси, так как греческих названий у порогов не было, и багрянородный басилевс всё в том же труде «Об управлении…» дал эти названия лишь по-русски и по-славянски. И при этом, век спустя, Константин всё ещё считал плаванье по Днепру невероятно трудным и слишком опасным, а купцов руси — единственными его пользователями-экстремалами.

Акунин: «Дамианос продал для княжьих закромов весь запас зерна, полученное серебро закопал в надежном месте».

Продолжение темы «пути из варяг в греки».

Вообще-то везти зерно из Византии в Киев — всё равно что ехать в Тулу с самоваром. Но главная загвоздка у Дамианоса была бы не в этом. Продать зерно, наверно, можно было бы исхитриться и в Киеве. Вот только получить за него серебро было совершенно нереально. Хотя на Волжском торговом пути серебряные дирхемы функционировали с конца VIII века, до параллельного Днепровского — более гипотетического, чем реального — они в середине IX века не добрались. И даже столетием позже, судя всё по тому же опусу Константина Багрянородного, торговля между Киевом и Константинополем велась натуральным обменом: шкуры и рабы в обмен на шёлк, вино и предметы роскоши. В киевских недрах, в слоях IX века, археологам не попались ни арабские дирхемы, ни византийские милиарисии. Что, впрочем, и естественно: ведь тогда не было самогó Киева.

Акунин: «Женщина была одета по-славянски, не по-емчански, и Дамианос этому порадовался: повезло».

Встреча Дамианоса с аборигенкой происходит на берегу Ильменя. Если поверить Акунину, то там обитали некие «емчане», чей «прототип», как и в других аналогичных случаях, легко угадывается — летописная емь. Однако общепринято считать емь западными финнами häme — одним из главных этнических компонентов, из которых вкупе с финнами suomi сложилось население современной Финляндии. На Ильмене, не считая ильменских словен ПВЛ, можно было бы ожидать встретить таких автохтонов, как весь или корела, ижора на худой конец, но никак не емь. Правда, Акунин делает оговорку, что «вэринги» привозили с собой «емчан», которые служили у них переводчиками. Эти привезённые издалека «емчане» в принципе могли быть финнами häme. Но, во-первых, приведённые варягами финны были чужаками. Они содержались в пределах варяжского стана и не могли оказаться свободными обитателями Приильменья. Во-вторых, непонятно, с какой стати финны häme сгодились бы варягам в переводчики для местных словен. Наконец, как Дамианос сумел определить «емчанскую» этническую принадлежность аборигенки? Византийцы наверняка знать не знали такого слова «емь».

Акунин: «Женщина не больной. Она черный, потому что из Африка. Я видел такие, когда мы плавали в Иберская земля».

Во франко-испанский викинг ходили только западные скандинавы. Их восточные собратья, на основе которых предположительно сформировался этнос начальной руси, обратили свои устремления на восток и в IX веке успешно осваивали Волжский торговый путь. А вот их западные коллеги далеко не всегда бывали столь же успешны. В частности, из плававших в «Иберскую землю» в 840‑х…850‑х годах викингов практически никто обратно, на родной север, не вернулся. А те немногие счастливцы, которым подфартило добраться до дома, ни за что не согласились бы похоронить себя в лесной глуши Приильменья, как это сделал молодой хёвдинг у Акунина.

Акунин: «Нашему богу Юмалу жертву давал. Руотсы видели».

Эту фразу у Акунина произносит «емчанин», по контексту вроде бы местный жрец, отловленный «вэрингами» не где-то в далёкой Финляндии, а в здешнем лесу. Да и тот факт, что он выступает переводчиком для Дамианоса, подразумевает знание им словенского языка, который он вряд ли мог выучить среди озёр Финляндии. Однако форма «руотсы» для обозначения руси подозрительно близка к западно-финскому ruotsi, сохранившемуся и в современном финском языке как этнический компонент-указатель на Швецию и шведов: Routsimaa, ruotsilaiset. У восточных финских народов название руси звучало иначе, но об этом более подробно речь в следующей главе.

Имя бога «Юмала» нас вообще отсылает далеко на север. Согласно скандинавским сагам, карело-финский бог грома Юмала (Jomali) почитался в Биармии, то есть где-то на берегах Белого моря. Местная весь называла своего громовержца просто Юмой.

В общем, с этнической историей Приильменья Акунин явно не в ладах. Попутно мы уже зацепили и явные нелады с лингвистикой, что позволяет нам сделать плавный переход к соответствующему взысканию.

Взыскание за небрежение к лингвистике

Акунин: «Про варягов, или по-гречески вэрингов, Дамианос был наслышан».

Вопиющий «прокол» Акунина с «вэрингами по-гречески». У византийцев варяги звались не вэрингами, а варангами (βαραγγοι). Вэринги (væringjar) — персонажи не греческих книг, а исландских саг. Это сугубо древнескандинавское слово считается производным от vár — «клятва», «обет». Форма саг væringjar — западно-скандинавская, с характерной для западных диалектов так называемой переднеязычной перегласовкой (i‑мутацией), превращающей «á» (/a:/) исходного vár в «æ» (/ɛ:/) у væringjar. Восточные скандинавы VIII века, похоже, ещё не докатились до перегласовок и звали себя как-то похоже на «варингов» (váringjar?), откуда, собственно, должны были лингвистически закономерно произойти наши «варяги». Если бы они были производными от «вэрингов» саг, то звались бы не варягами, а верягами. Кстати, византийское βαραγγοι тоже не могло произойти из исландского слова væringjar по схожей причине несовпадения сразу двух корневых гласных. Более вероятно его происхождение из древнерусского слова, которое в те времена ещё звучало как-то вроде «варянгы», а на письме консервативно сохраняло отражение общеславянской назализации, передаваемой малым юсом: варѧгы.

Акунин: «Многовесельные лодки на языке северичей назывались селезнями».

Придумка Акунина — славянское племя «северичей», обитавшее на берегах некой «Бог‑реки», впадающий в морской лиман. Прототипы всех этих географических объектов легко угадываемы: Южный Буг и Бугско-Днепровский лиман Чёрного моря. Хуже дело с «северичами». История не знает такого племени. Но, казалось бы, и ладно — право Акунина придумывать не оспаривается изначально. Одна беда: название для племени он выбрал неудачно. Формант «‑ич‑» характерен для лесных и болотных племён славянского севера: дреговичей, кривичей, вятичей. Для лесостепной полосы типичен формант «‑ян‑», как у полян, древлян, северян. Именно этот формант должны были бы иметь «северичи» Акунина. Правда, тогда они превратились бы… в северян, которым очевидно не место на «Бог-реке». Акунин не смог вырваться из этой лингвистической ловушки, хотя выход ему прямо подсказывала ПВЛ, в которой в числе племён, «кто говорит по-славянски на Руси», названы бужане, «прозванные так потому, что сидели по Бугу, а затем ставшие называться волынянами». (Если в бужанах суффикс слегка изменился из-за принципиальной твёрдости произношения буквы «Ж», то волыняне полностью исправили этот маленький недочёт.)

Знакомая цитата. Её повторное появление напоминает, что тут помимо исторической есть и филологическая проблема. Или даже две.

Повторив цитату, напомним и то, что Кый у Акунина живёт и правит своими полянами в городе Кыеве. И с этим Кыевом незадачливый историк сидит в той же луже, в которую плюхнулась со своим бессмертным «Ну привет, Кiев!» неудачливая претендентша в президенты. В итоге получился такой же лингвистический кентавр, что и у Ксюши Собчак: ни «Киев» по-русски, ни «Киïв» по-украински. Серединка на половинку — не жена та й не жiнка. Пуганая корова села на куст. Но это так, к слову.

По-настоящему любопытно с филологической точки зрения было бы узнать, как написал и произнёс пирофилакс Кириан имя полянского вождя (которого, кстати сказать, он скорее всего назвал бы не вождём, а архонтом). Ведь буквы, аналогичной букве «Ы» кириллицы, в греческом языке никогда не было — за ненадобностью и отсутствием у греков передаваемого этой кириллической буквой звука. Как на самом деле должен был бы Кириан написать в донесении и произнести в докладе имя полянского архонта, наглядное представление даёт всё тот же Константин Багрянородный: у него Киев передаётся как Κιοβα или Κιοαβα. Так что, если бы Киев существовал в середине IX века и удостоился внимания империи, то какой-нибудь Кириан тоже скорее всего назвал бы его Киовой или как-то похоже, но наверняка не прибегая к букве «Ы» и соответствующим непроизносимым греками звукам. И имя киевского архонта он произнёс бы на своём среднегреческом уж точно не «Кый»! Впрочем, в реальности константинопольским чиновникам не пришлось ломать голову по этому поводу, ведь всамделишного Кия не было ни в середине IX века, ни скорее всего вообще.

Акунин: «На холмистом, правом, через каждые пятнадцать-двадцать миль стояли городища: маленькие поселки на десяток домов, огороженные частоколом».

Согласно Википедии, «Городище — тип археологического памятника, название бывших укреплённых поселений». То есть, городище — это город в давнем прошлом, раскапываемые археологами его останки. Из того же смыслового гнезда такие слова, как «кострище» «пожарище», «пепелище». Викисловарь даёт для суффикса «‑ищ‑» также значение увеличения, усиления. Тогда городище — это громадный город с многочисленным населением. Итого, ни в коем случае не может быть городищем вполне живой «маленький посёлок на десяток домов».

Акунин: «Говорил емчанин нечисто, но понятно: “Сьто са селовек?”».

А вот и ещё одно, сюсюкающее лингвистическое, подтверждение того, что «емчане» Акунина — невесть откуда взявшиеся в Приильменье западные финны емь. Или поклонявшиеся Юмале северные карелы, которые фактически суть те же финны. Южные карелы и все прочие финские племена Приильменья не сюсюкают. В южных диалектах карельского языка, ливвиковском и людиковском, а также в вепсском языке есть буквы «Ч» и «З», а также «Ш» и «Ж», которые передают в целом те же звуки, что и аналогичные русские буквы. Поэтому автохтоны окрестностей Ильменя не сюсюкали, а вопрос из цитаты произносили бы для славянского уха практически без акцента: «Чито за человек?».

На сюсюканьи, то есть замене шипящих звуков свистящим, как особенности только западных финнов и современного финского языка стóит остановиться подробнее. Судя по наличию в них букв «Ж», «Ш» и «Ч», южные диалекты карельского и вепсский язык не были сюсюкающими. Сюсюканье вообще не было свойственно восточным финнам. Так, например, в финских языках Поволжья название руси звучало и звучит поныне не «руотси» (в кириллической версии «роць»/«руць»), а «роч» или «руш». Этот факт нам ещё пригодится в дальнейшем.

Акунин: «…с хёвдингом (на языке вэрингов это означало “военачальник”)».

Вообще-то хёвдинг — это не «военачальник», а просто «главарь». Кроме того, акунинские «вэринги», то есть восточные скандинавы IX века, вероятно называли бы своего главаря не «хёвдинг», а «ховдинг», поскольку титул производен от древнескандинавского hǫfuð — «голова». А известная из саг форма «хёвдинг» — гораздо более поздняя западно-скандинавская, мутировавшая там совместно с «головой» (hǫfuð → höfuð).

Акунин: «“Я не конунг”, — усмехнулся светлобородый. “Конунг — Рорик”. — Это имя он произнес с придыханием в середине: “Рохрик”».

Опять пуганая корова Акунина водружается верхóм на куст. Как в анекдоте про херувима и парикмахера: что именно, не помню, но что-то там у него сбоку… Так и тут. Припомнилось Григорию Шалвовичу, что должно быть, верно должно быть у этого Рорика где-то «х». Припомнилось, да не вспомнилось: с какого боку, «х» его знает… Вот и воткнул Акунин этот хер, в смысле букву «Х», куда ни попадя, и вышел у него Рохрик, хорошо ещё не Рохлик. Правду-то говоря, в повести конунг действительно рохля рохлей. Наследника и то толком сделать не мог. Да и всю текучку перевалил на зятя-решалу.

Между тем «х» действительно имеет косвенное отношение к делу, если настоящим именем конунга было, как считается, некое с исходной древнескандинавской формой Hróðrekkz. Оно состоит из компонентов hróðz — «хвала», «слава» и rekkz — «властелин», «правитель». Однако здесь необходимо сделать важное лингвистическое отступление.

На конце многих древнескандинавских слов произносился звук, который лингвистами часто транскрибируется как /ʀ/. Этот звук в исландском языке, западно-скандинавским по лингвистической классификации, передаётся буквой «R». Так, древнескандинавские hróðz и rekkz исландцы пишут соответственно hróðr и rekkr (второе у них немного поменяло значение). От этого вероятно и выбор знака /ʀ/ для транскрипции. Но р‑образное произношение этого оконечного звука, так называемый ротацизм, был характерен для западных диалектов древнескандинавского языка. В исходном древнегерманском языке звук /ʀ/ не совпадал с /r/, и в старшем футарке для них были предусмотрены разные знаки: raidu («путь») для /r/ и algiz («лось») для /ʀ/.

Те же лингвисты иногда этот звук, не прибегая к транскрибированию, записывают как «z», поскольку считается, что как-то похоже на /z/ он звучал в древнегерманском. В готском языке эта «z» на конце слов превратилась в «s», возможно вследствие естественного оглушения. Поскольку истинное произношение звука /ʀ/ нашими «вэрингами», то есть восточными скандинавами IX века, доподлинно не известно, я здесь обозначаю его по-древнегермански строчной буквой «z». Дело, в конце концов, не в обозначении, а в том, как финские уши воспринимали этот звук в произношении «вэрингов». Весьма вероятно, что им слышался какой-то фрикатив, то есть свистящий или шипящий звук. Убедительным аргументом в пользу такого предположения служат всё те же свистящее финское ruotsi и шипящие поволжские «роч»/«руш», воспроизводящие древнескандинавское слово *róþz — «гребля», которое исландцы теперь пишут róðr. Кстати, у самих исландцев это их оконечное «-r» — постальвеолярный звук, представление о котором даёт английское произношение «r». (Не исключено, что своё характерное произношение «r» англичане как раз позаимствовали у завоевателей-викингов.) Популярно неопределённость звучания «z» в устах «вэрингов» лучше всего поясняет тот факт, что русским ухом английское «r» зачастую слышится скорее как /ʒ/ («ж»), чем как /r/ («р»).

Теперь можно вернуться к древнескандинавскому имени Hróðrekkz. В исландских сагах такого имени не встретить. На нашу беду, скандинавы всячески упрощали произношение своих сложносоставных имён, и те со временем так видоизменялись, что терялась ощутимая этимологическая связь с их изначальным значением. Так предполагаемое исходное имя Hróðrekkz ещё в древнюю эпоху упростился на западе до исландского Hrörekr (в датской орфографии Hrørekr, как звали небезызвестного Рёрека Ютландского, упорно навязываемого в «прототипы» нашему летописному Рюрику). У восточных скандинавов аналогичный процесс дал бы Hrórekz. Реальное произношение этого Hrórekz несколько менялось со временем: во всех скандинавских языках долгий гласный «ó» постепенно всё более лабиализовался и произносился всё ближе к /u:/.

И пора покончить с парикмахерами и херувимами. Начальный диграф «hr» в древнескандинавском передавал не два, а один звук: типичную для германских языков глухую пару к /r/. В русском языке такого звука нет, а в древнегреческом он был. Так что скорее всего Дамианос не услышал бы в имени конунга никакого «х», ни спереди, ни сбоку. Оно бы вероятно звучало для Дамианоса как «Рорекс» или «Рурекс» в зависимости от того, на какой стадии лабиализации гласного «ó» он застаёт «вэрингов» на Волхове. Но ни в коем случае не «Рохрик», как почему-то захотелось Акунину.

Акунин: «Хаскульд — имя. А дюр значит “зверь”».

Вновь намёк достаточно прозрачен. Речь идёт об Аскольде и Дире ПВЛ. Но придуманное Акуниным якобы древнескандинавское имя «Хаскульд» не могло превратиться у наших предков, восточных славян, в «Аскольд». Древнескандинавским прототипом, закономерно превращающимся в Аскольда, мог быть только Хаскальд (Háskaldz с компонентами имени háski — «опасность», «риск» и vald — «власть», «сила» или aldz — «возраст») обязательно с долгим первым гласным и кратким вторым. Греческое ухо Дамианоса могло воспринять скандинавский оригинал либо как «Аскальд», либо так же, как славяне: «Аскольд».

Что касается «дюра», то действительно dýr по-древнескандинавски означает зверя. Слить Аскольда и Дира в одну личность с прозвищем «Зверь» придумал не Акунин, всё уже было придумано до него. Но тут уж одно из двух. Либо мы верим ПВЛ, и тогда личностей было всё-таки две. И дело не только в регулярно встречающемся между ними союзе «и», но и в использовании в отношении этой пары двойственного числа глаголов (в ПВЛ: «И поидоста по Днепру, и идуче мимо, и узреста на горе градок и упрошаста и реста: „чий се градокъ?”») — феномен специфический и вряд ли случайный. Либо мы ПВЛ не верим, и тогда никаких аскольдов и диров в истории руси и тем более Киевской Руси не было, как не было в IX веке и самой Киевской Руси. А на нет и суда нет.

Акунин: «Миклагард — так мы называем греческий столица — “Серединный город”».

Тут Акунин очевидно заглянул не в тот словарь. Этимология известного из исландских саг (то есть западно-скандинавского) названия Miklagarðr хорошо известна. Непринципиальная для лингвистов трудность имеется только со вторым компонентом ‑garðr, общим для трёх топонимов летописного «пути из варяг в греки»:

• Hólmgarðr — Новгород;

• Kænugarðr — Киев [5];

• Miklagarðr — Константинополь.

Этот компонент объясняется и искажённым старославянским градъ, и, что более вероятно, собственно древнескандинавским garðz — «ферма», «двор», «ограда», поскольку все первые компоненты тройки тоже имеют стопроцентную древнескандинавскую этимологию:

• hólmz — «остров», «пойма»;

• kæna — «лодка», «баржа»;

• mikill — «большой», «великий».

Таким образом, в правильном словаре Миклагард — это не «Серединный город», а «Великий город».

Остаётся только добавить, что с учётом вариантности конечного «z» /ʀ/ Дамианос должен был бы услышать в произношении «вэрингов» название византийской столицы примерно как «Миклагартс», а тамошние славяне — что-то вроде «Миклогортш». Правда, последние нашли другой выход и звали Константинополь по-своему Царьградом.

Взыскание за игнорирование законов природы

Акунин: «До Керкинтия? ‹…› От устья Бог-реки так. Можно прямо. ‹…› Тогда близко. Ночь плыть. Утром Керкинтий».

Керкинтий — выдуманный Акуниным византийский город. На его крымское местоположение указывают два обстоятельства. Во-первых, реально существовавший на западном побережье Крыма во II веке до нашей эры греческий полис с похожим названием Керкинитида (Κερκινίτις) и ныне существующий Каркинитский залив Чёрного моря, вклинившийся между материком и западным Крымом; а во-вторых, упоминание в повести находящегося «ненамного дальше» за Керкинтием Херсонеса. Жаль только, что Керкинтида прекратила существование во II веке до нашей эры, то есть за тысячу лет до событий в повести! Правда, тут Акунин может найти лазейку-оправдание, что Керкинтий выдумал не он, а его герой, Дамианос, чтобы заманить в ловушку простоватого князька «северичей» Воислава. Благо тот в географии — ни уха, ни рыла. Но нет, это не выдумка Дамианоса. В повести название Керкинтия также прозвучало в официальном докладе пирофилакса Кириана базилевсу. Значит, по сюжету город считается известным в Византии, и ответственность за эту известность несуществующего города несёт Акунин.

Акунин: «Прикрыв ладонью глаза от солнца, он [князь Воислав] посмотрел назад, на растянувшуюся по морю флотилию».

Дело происходит утром. Флотилия ладей «северичей» только что вышла в открытое море из устья Южного Буга («Бог-реки»), и впереди ей ещё предстоит целый день панического бегства от преследующего её византийского дромона. Прикрывать ладонью глаза от солнца утром логично, если смотришь на восток. Тогда «растянувшаяся по морю флотилия» на востоке от головной ладьи, очевидно, плывёт на запад. Как таким курсом можно доплыть из Днепро-Бугского лимана до Керкентия и Херсонеса, не обогнув весь земной шар, Акунин не объясняет. Да и вряд ли есть иное объяснение кроме авторской небрежности. Хотя и тут Акунин может оправдаться кознями хитреца Дамианоса, который вовсе не думал вести флотилию к Каркинитскому заливу и тем более Херсонесу, а повёл её в противоположном направлении к запланированному тайному месту встречи с византийским дромоном. Тем более что черноморское побережье к востоку от Днепро-Бугского лимана такое плоско низменное, что там никак не укрыться дромону-биреме. А запудрить мозги кичливому, но недалёкому Воиславу для Дамианоса — детская забава.

Акунин: «Дамианос нетерпеливо поглядывал на луну, прикидывая, успеет ли до рассвета доплыть до озера [Ильменя], а потом еще подняться вверх по Волхову туда, где дожидается Радослава».

Кто-то здесь напутал: то ли Акунин, то ли Дамианос. Из Ильменя нельзя подняться вверх по Волхову. Поскольку Волхов вытекает из Ильменя, по нему из озера можно только по течению спускаться вниз. Вряд ли Акунин, а тем более Дамианос, настолько географически необразованны. Просто очередная небрежность Григория Шалвовича.

Акунин: «Наконец, по расчету Дамианоса, оказались к северу от Рорикова стана. Тогда повернули обратно и взяли наискось, на закат».

Приплыв по Ловати к Ильменю, Дамианос с Гелией отправились в стан «вэрингов» на Волхове (в Рюриково городище?), к которому им надо было прийти обязательно пешком, как будто они притопали из Ладоги. Судя по цитате, к цели они подошли с северо-востока, обойдя Ильмень по восточному берегу. Но путешествуя пешком из Ладоги, они должны были бы придти к стану «вэрингов» с северо-запада, дорога из Ладоги к Новгороду и Рюрикову городищу шла и сейчас идёт по левому берегу Волхова, поскольку правый берег слишком заболочен и труднопроходим. Дамианосу с Гелией очень повезло, что «вэринги» не заметили этой оплошности Акунина.

Акунин: «…живущие в низовьях Танаиса сарыки, пришедшие издалека ясоги, заитильские бешкиры…»

Акунин понапридумывал много разных племён, помимо «северичей» и «емчан» есть у него и «шарандеи», и «карачаи», и «калгаты». А вот перечисленные в цитате почти не выдуманы. Сарыки — одно из туркменских племён. Правда, непонятно как оно оказалось «в низовьях Танаиса». Ясоги — «скрещенные» летописные ясы (аланы) с летописными же соседями-касогами (адыгами). «Заитильские бешкиры» не могут быть не кем иным, кроме как заволжскими башкирами. Только непонятно зачем надо было обижать башкир и менять в них букву «а» на «е»? Обе известные этимологии названия башкир предполагают гласную «а»: baš‑qyrt — «волк-вожак» и badža‑oγur — «свояк огур».

Февраль 2019

На главную ▬››