Владимир Егоров

Готские реминисценции

Сражение римлян с готами

(Барельеф на саркофаге кардинала Людовизи)

Когда в послереволюционной разрухе, всеобщей неразберихе и тотальной голодухе массы сельских жителей, лишенных основ своего традиционного крестьянского существования, ринулись из деревень в города, большинство из них не подозревало, что они навсегда покидают привычный мир неторопливо размеренной сельской жизни; что их завертит, закружит, засосет вихрь индустриализации; что город не отпустит свою добычу и милая сердцу малая родина, далекая сельская глубинка, останется для них лишь заветным воспоминанием, а для их детей и внуков превратится в абстрактную нереальность, целиком вмещающуюся в тесную анкетную графу.

Тот водоворот урбанизации захватил и моего деда Ивана Андриановича Дёмина. Небыстрый процесс превращения простого российского крестьянина в пролетария, внедрения его в ряды «самого передового класса», строящего новую счастливую жизнь своим партийным командирам и попутно в аврале этой стройки ломающего жизнь себе и соседям, рядовым согражданам, мог бы стать темой отдельного повествования, ибо каждая жизнь достойна романа, а на переломных рубежах истории — целой эпопеи. Но эти заметки — не история моего деда. Более увлеченные, более талантливые уже написали и романы, и эпопеи о других иванах, «унесенных ветром» революции. Я же заговорил о своем деде, которого, если честно, и помню-то еле-еле, только потому, что той малой родиной, откуда вырвала его революционная круговерть, было село с удивительным названием Стублё.

Судя по карте, стоит это село на границе Московской и Рязанской областей, неподалеку от старинного городка Михайлова и совсем рядом с другим селом, Новопанским, что помоложе и побольше Стубля. По рассказам матери, на деревенские посиделки бегали они с товарками в то самое Новопанское — там, стало быть, находился тогдашний окрестный культурный центр. Зато церковь всегда стояла в Стубле. Стоит и поныне то, что от нее осталось. Удивительным образом фотографии этих останков оказались в Интернете [1]. Даже по ним видно, что ничего себе была церквушка. Кстати, похожих развалин деревенских церковок полным-полно на родных просторах. Стоит только свернуть с асфальта на проселок, и то тут, то там, на пригорках, открытые всем ветрам, встречаются одинокие полуразрушенные и давно заброшенные церквухи с обвалившимися колокольнями. Печальное, надо сказать, зрелище.

Сам я, о чем все время привычно жалею, никогда не был в этом Стубле, откуда, покуда не оторвалась, питалась живительными соками родной земли добрая половина моих корней ― дед Иван еще до революционной смуты успел жениться на односельчанке и до конца дней остался верен первому выбору. Увы, не знаю девичьей фамилии его избранницы, даже отчества не помню — для меня она так и осталась в памяти рано умершей бабушкой Аграфеной или попросту бабой Грушей, — но, если не подводят неожиданно всплывающие в памяти выхваченные давным-давно детским ухом обрывки взрослых разговоров, на все село Стублё было-то всего три-четыре фамилии, что, впрочем, никак не противоречит общерусской традиции. Поэтому я нисколько не удивился, когда поисковик Интернета на запрос «стубле» выдал некого заключенного Воркутлага НКВД Демина Петра Николаевича, 1912 года рождения, русского, уроженца с. Стублево (Стубле) Михайловского района Московской области. Наверняка мой дальний, а может быть и не очень, родственник, как, вероятно, чуть ли не полсела. Здесь надо заметить, что время от времени город Михайлов вместе с районом Москва то по праву сильного перетягивала к себе, то брезгливо отпихивала Рязани. Судя по строке из списка заключенных Воркутлага, в предвоенные годы Стублё числилось в Московской области. Но вот Интернет бесстрастно выдал еще одну, более раннюю, жертву советской власти в российской деревне — священника села Стубля Новопанской волости Михайловского уезда Николая Александровича Пронского, в 1919 году обвиненного в антисоветской агитации Рязанским губернским революционным трибуналом. Значит, в то послереволюционное время наше Стублё относилось, как и сегодня, к Рязанской губернии, а тамошняя церковь еще была в числе действующих и противодействующих.

Говоря о Стубле, оговорился «наше» я намеренно, потому что на просторах России есть как минимум еще одна деревня с тем же названием, чье точное произношение не знаю, ибо на карте, в Одоевском районе Тульской области, она значится как Стубле, но в Интернете встретилось мне и как Стубля. Впрочем, наше Стублё, как мы уже видели ранее, чиновниками НКВД походя переделалось в Стублево. Есть пример еще более удивительной переделки — село Стеблевка (Стеблiвка) Здолбуновского района Ровенской области на Украине, которое с XVI века до самой революции сохраняло старое название Стубель с имением Стубло; и только в середине XX века вероятно местная советская администрация переименовала село, дав ему более понятное и потому более удобное для администрирования название Стеблевка, благо ни о каких имениях речь давно уже не шла.

Происхождением названия Стублё заинтересовался я с самого детства, когда появилось на слуху это странное слово. Жизнь научила меня сначала полюбить энциклопедии, а много позже заставила доверять их глобальной премудрости с большой осторожностью, но в любом случае начинать нужно с них. Однако найти заинтриговавшее название в словарях и энциклопедиях оказалось делом непростым. В этимологическом словаре М. Фасмера нашлось лишь нечто схожее: «Стубель… связано с сербск.-цслав. стубль „источник”, болг. стубел „пустое дерево, сруб колодца”, стублица „деревянное корыто, из которого поят скотину”, сербохорв. стублина „колода, выдолбленное бревно”, словен. stublо „трубка из цельного ствола дерева”, др.-чеш. stbel „источник, колодец”. Первонач., по-видимому, „сруб колодца”, „корыто”; родственно др.-исл. stubbr м. „ствол дерева”, stubbi м. „пень, ср.‑в.‑н. stubbе „пень”, греч. στυβω „делаю прочным”…».

Глубоко наплевать мне на стволы древнеисландских деревьев и средневерхненемецкие пни, и уж совершенно «до лампочки» какие-то примазавшиеся греческие упрочнения, а вот славянские корни, конечно же, привлекают внимание. В неком болгарском речнике (надо думать, рéчнике, производном от речи, не от реки) удалось подглядеть слова стубел — «родник, источник» и стубла — «колодец с деревянным или каменным ободом». Совсем по Фасмеру, по крайней мере в отношении родника или колодца. Но… Во-первых, остается неясным, что же такое есть стубель. То ли это источник, то ли колодец, то ли корыто, то ли ствол дерева, то ли всего лишь пень? Наконец, во-вторых и главных, у Фасмера все-таки «стубель», а не «стублё»! Единственная приведенная им похожая на Cтублё словенская форма stublо означает какую-то «трубку из цельного ствола дерева». Невольно напрашивается ассоциация со стеблем или даже дуплом, тем более что, чем черт ни шутит, слова «стубло» и «дупло» тоже могут иметь общее происхождение. Но не в дупле же родились и выросли мои дед и бабка!

Ладно, не сошелся свет клином на Фасмере. Много чего есть в бездонных недрах Интернета. Вот на запрос «стубле» он откликнулся ворохом ссылок на… реку Стубла, точнее две Стублы. Обе текут рядышком по Волыни, нынешнему северо-западу Украины, плавно переходящему в белорусское Полесье: одна, побольше, — левый приток Горыни, да к тому же с собственными притоками Стублянка и Стубелко, а другая, поменьше, — правый приток Стыри. На украинских сайтах слово стубла имеет свои трактовки, главным образом локальные полесские: топкое болото, где земля колеблется под ногами; болотистое место, заросшая камышом и рогозом; трясина. В общем, так или иначе болотистое, топкое место — действительно преобладающие ландшафты южного Полесья. Все бы ничего, да далековато и от Рязанщины, и от Фасмера. К тому же одни крайности: либо мужественный «стубель», либо женственная «стубла», и ничего нейтрального, среднего рода вроде искомого «стублё».

Это шараханье в крайности заставляют задуматься, имеют ли вообще рязанское Стублё и тульское Стубле, между которыми по прямой всего-то 180 километров, какое-либо отношение к далеким волынским Стублам? По современным представлениям, к сожалению все еще весьма расплывчатым, историческая Волынь лежит чуть ли не в эпицентре славянского этногенеза. Там искать славянские этимологии топонимам в принципе разумно. Известно, что гидронимы ― названия озер и рек ― наиболее консервативны, они легко переживают смены веков и народов на их берегах. Но когда речь идет о Рязанской и Тульской областях, исконно пограничном регионе между угро-финнами и восточными балтами, логичнее было бы искать финские и балтские этимологии. Действительно, рек Стубл здесь нет, а среди речных имен встречаются все больше такие характерные как Ока (для сравнения в современном финском языке joki [йоки] [2] — просто «река») да Упа (по-литовски upė [упе] — та же «река») [3]. Населенный пункт, конечно, не река и вполне может иметь славянское имя, как, например, соседнее село Новопанское или город Михайлов. Но все же Стублё не совсем «нормальное» имя! Буква «ё» на конце никак не давала мне покоя, пока не встретил я случайно в готском словаре Кёблера слово stubjus [стубьюс], что означало по-готски «пыль».

Здесь необходимо небольшое отступление. Не любит русский язык мягких лабиальных согласных. Из-за этой нелюбви откуда ни возьмись появляется после «в», «б» и «п» перед мягкими гласными вставное «л»: ставлю, люблю и коплю вместо *ставю, *любю и *копю. Таким же посторонним, вставным, может оказаться «л» и в Стубле. Но тогда изначальная форма должна быть «Стубё» или «Стубьё», и этой исходной форме практически точно соответствует готское stubjus. (На конечное s можно внимания не обращать, оно, как и в современных прибалтийских языках, литовском и латышском, всего лишь одно из окончаний именительного падежа единственного числа существительных мужского рода; например, русскому слову «стекло» соответствует готское stikls [стиклс] [4].) Готская основа stubju- должна была бы перейти в русский язык в форме «Cтублю» с дальнейшей трансформацией в топоним среднего рода Стублё. Если это на самом деле имело место, то Стублё — это по-нашему Пыльное. Надо признать, получается не слишком благозвучно, поэтому я бы на месте славянских поселенцев в бывшем готском селе тоже не стал калькировать, то есть переводить смысл названия на родной язык, а оставил готское имя, лишь чуть-чуть подделав для удобства произношения и восприятия. Тогда и получилось бы Стублё.

Вот только вопрос: откуда взяться готам в тульском да рязанском Нечерноземье? Слыхом не слыхивали тут никаких готов. Однако если верить Иордану [5], точнее его комментаторам, то в IV веке нашей эры держава самого известного готского правителя Германариха, простираясь от Причерноморья далеко на север, охватывала земли и чуди, и мери, и мордвы. Тогда наше Нечерноземье оказывается прямо посередке, едва ли не в центре готского государства. Но почему-то не верится ни Иордану, ни тем более его интерпретаторам.

На самом деле прошлого готов до начала средневековья, до V–VI веков, когда их история тесно переплелась с историей Рима и попала в имперские анналы, мы практически не знаем. Из ретроспективных домыслов Иордана [6] можно более-менее уверенно считать историей лишь то, что нашло хотя бы косвенное археологическое подтверждение в вельбаркской культуре, принадлежность которой готам и в более широком плане восточным германцам вроде бы общепризнана. Эта археологическая культура позволяет проследить пути миграции древних германцев из балтийского Поморья на юг в первые три века нашей эры. Эти пути шли через современную восточную Польшу, запад Беларуси и Украины, включая Волынь, и далее расходились веером на восток по Причерноморью и на запад вдоль римской границы. Весьма вероятно, что в III–IV веках готам удалось создать в Причерноморье государство, вещественным отражением которого стала черняховская археологическая культура, памятники которой находят на территории современных Украины, Молдовы и Румынии, а в последнее время также российского Черноземья, в Липецкой, Воронежской и Курской областях. Таким образом получается, что готские истоки можно было бы искать как раз для рек Стубл на Волыни, но никак не для сел в нашем Нечерноземье. Но… опять «но».

В последние годы заметно возросло количество вельбаркских и черняховских находок в Беларуси и особенно на Украине, что является, во-первых, очевидным следствием прекращения довления над украинскими и белорусскими археологами советских стереотипов и идеологических установок, согласно которым никогда никаким германцам на территории СССР места не было и быть не могло, и, во-вторых, проявлением тенденции сближения с Европой, стремления «породниться с общеевропейской цивилизацией». В России заржавевший идеологический пресс дает задний ход медленнее, а тяга к Западу выражена слабее, но и здесь заметны некоторые подвижки. Вельбарк перестал быть запретной темой, но и только, поисками вельбаркских памятников на территории России никто, похоже, не занимается. Черняховская культура, однозначно считавшаяся восточнославянской в советской археологии, в российской нехотя и со скрипом вроде бы начала признаваться полиэтничной, даже с допущением возможности готской политической гегемонии, пока все это было за пределами России. На недавние же обильные липецкие находки, безусловно связанные с черняховскими готами, реакции официальной российской археологической науки не последовало. На фоне этого стыдливого замалчивания неудивительно, что никак окончательно не обретут четкого исторического статуса в формировании Киевской Руси скандинавы, а в целом всякие разговоры о германцах и германизмах внутри российских границ, если уже не обрываются гневным «байерщина-щлёцерщина!», то идут по-прежнему полушепотом. А между тем… Фасмер вслед за И. Шварцем производил название реки Упы вовсе не из балтских, а из германских языков: «Упá — правый приток Оки, в [бывш.] Калужск. и Тульск. губ. Охотно производят из лит. upė „река”, лтш. uре „река, ручей”… Возражения по этому поводу см. у Фасмера… Это название могло бы быть одного происхождения с чеш. Uра — название реки, которое Шварц… объяснял как герм…». Вот так — германское!..

В современном немецком языке готскому stubjus в том же значении «пыль» формально соответствует Staub. Но в германских языках есть и другой близкий и весьма продуктивный корень stub-. Так, современное немецкое Stube — «комната» исторически восходит к общегерманскому *stubi — «печь», сохранившемуся в этом же значении в современном английском stove [7]. Так что возможности германских этимологий для Стубля весьма широки и вовсе не обязаны зарываться в пыль. Можно плясать и от печки. Но все же, чтобы пускаться в пляс от немецкой печки, надо иметь хоть какие-то исторические основания, хоть какое-то германское прошлое для Нечерноземья. Отечественная история такого прошлого не знает и, что самое главное, по-прежнему не хочет знать. Нет желания даже признать существование проблемы. А проблема, по крайней мере, предмет для размышлений есть, даже если название Упы имеет вопреки Шварцу все же балтское, а не германское происхождение.

░▒▓██▓▒░

Немало на просторах России рек, о берега которых из века в век бурно разбивались волны русской истории. Волхов — одна из них. Небольшая, в общем-то, река, всей длины от истока до устья 224 километра, тысячелетиями исправно поила Ладожское озеро водами Ильменя, перекатывая их по порогам, знаменитым лишь немногим меньше днепровских. С тех пор как появились на берегах Волхова люди, регулярно и обильно принимали эти пороги жертвы и скарбом, и жизнями неосторожных путешественников, пока не выросла на них гидроэлектростанция, головная в череде призванных зажигать «лампочки Ильича». Так что, возможно, в числе первых электрифицированных российских сел оказалось и деревня Старая Ладога, приютившаяся на левом берегу Волхова между первенцем плана ГОЭЛРО и Ладожским озером. В остальном — заштатная деревенька. Но вот на рубеже XX и XXI веков российский обыватель, даже не прогуливавший историю в школе, с немалым удивлением узнал из отечественных средств массовой информации, что первой столицей древней Руси был, оказывается, вовсе не всем известный, но ныне заграничный Киев, а та самая заштатная деревенька, наша захолустная никому не ведомая, но зато на сто процентов российская Ладога…

Конечно, это был очередной перебор в споре о началах Руси, причем перебор с явным политическим подтекстом. По версии одной из наших бог весть кем и когда писанных летописей, вероятно, ладожской по происхождению, именно сюда был призван некто Рюрик с братьями. Следовательно, где же еще быть его «столице», как не здесь, в полутора десятках километров от устья Волхова, в месте впадения в него Ладожки, нижней реки — на местном наречии Аладьёги (ср. современное финское ala joki [ала йоки] — «нижняя река»), из чего произошли два уже не финских названия поселения на ее берегах: скандинавское Aldegju [альдегью] и русское «Ладога». По той же летописи, спустя несколько лет после «призвания» решил вдруг Рюрик основать у истоков Волхова новый город, соответственно названный Новгородом. Теоретически, если на минуточку поверить, что некий Рюрик существовал в действительности, он на самом деле мог бы быть призван в 862 году в Ладогу, та к тому времени уже существовала около века. Вот только основать Новгород он никак не мог, тому предстояло возникнуть спустя еще почти целое столетие. И, хоть с Рюриком, хоть без него, столицей чего бы то ни было Ладога никогда не была. Даже городом в «рюриковы» времена не стала.

Историю свою во второй половине VIII века Ладога начала как вик [8] подобно Дорестаду, Хедебю, Бирке и другим западным балтийским собратьям. Основанная скандинавами, будущими шведами, в качестве первого перевалочного пункта на Великом Волжском пути в Хвалиссы, она стала предтечей других виков на Русской равнине: Тимирева, Гнездова, Шестовиц. Когда же со второй половины X века стало складываться древнерусское государство, на бойких торговых путях, а значит, неподалеку от старых виков, возникли новые административные центры, которые быстро выросли в средневековые города. И как пожилой кустарник вянет в густой тени быстро растущих деревьев, увяли в соседстве с новыми бурно растущими городами старые вики. В этом смысле Ладоге еще повезло. По мере роста Ярославля, Смоленска, Чернигова их визави Тимирево, Гнездово и Шестовицы приказали долго жить, а вот Ладога осталась, вероятно потому, что стоит не под самым боком у Новгорода — как ни как, до того около двухсот верст. Но была у отдаленности от Новгорода и обратная сторона: городом или, по крайней мере, чем-то похожим на город, она стала лишь в XII веке после постройки небольшой крепости, когда более молодой, но быстро обогнавший ее сосед Новгород окончательно проиграл борьбу за звание стольного града Киеву. Потом точно так же он уступит Москве, но Ладога, даже став городом, в споры такого ранга не вмешивалась. И сегодня это всего лишь деревенька, которая зовется Старой Ладогой в отличие от новодела петровских времен, перенявшего славное имя, — городка Новая Ладога в самом устье Волхова.

Хотя столичной рекой Волхов не стал, все-таки, и это археологический факт, самое древнее поселение древней Руси появилось на его берегах. По иронии судьбы русская история начиналась в городе, основанном шведами и получившем финское имя. И стоял этот город на реке, имя которой тоже никак славянским не назовешь. Волхов… Такое вот странное, хотя и вроде бы ставшее привычным, название реки. Откуда оно такое? Поскольку этимология Ладоги, как мы уже успели выяснить, местно-финская, разумно там же поискать этимологические истоки Волхова. Именно так поступил М. Фасмер: «Принимая во внимание шв. Alhava в грам. XVI в. и фин. Olhavanjoki, Миккола… производит это название из фин. Olhava… Едва ли убедительней сближение Погодина… с фин. velho „волшебник” (см. волхв)». К «неубедительному» сближению М. Погодина, историка XIX века, еще придется вернуться, поскольку ссылка Фасмера на финского языковеда и слависта И. Микколу на самом деле оказывается указанием в никуда: по-фински Olhava [олхава] ничего не значит, оттого-то Миккола «принимает во внмание» шведское Alhava [альхава]. Но и по-шведски Alhava, о чем умалчивают и Фасмер и Миккола, — пустой звук. Таким образом, ни у Микколы, ни у Фасмера ответа на вопрос о происхождении имени реки нет. Не удалось его мне найти и в других местах. Посему пришлось искать свою этимологию, не моя вина, что она оказалась… готской! Или, вновь правильнее сказать, древнегерманской.

В поисках этимологических истоков Волхова я не был оригинален: идя проторенным путем, начал со слов со значением «река», «поток», «вода» и им подобных. К собственному моему удивлению, результат, хотя и неожиданный, не заставил себя долго ждать. Все в том же словаре Кёблера, пожалуй, самом полном доступном в Интернете словаре готского языка, нашлось слово с целым букетом как раз нужных значений: ahva — «река, поток, текущая вода». Слово это вероятно имеет индоевропейские корни, достаточно вспомнить родственное латинское aqua [аква] — «вода», но готский родственник латинской «аквы» звучал несколько иначе. Здесь специфический звук, изображаемый диграфом «hv», — глухая пара к звонкому полугласному «у», то есть хорошо знакомому многим английскому «w» или мало кому знакомому белорусскому «ў». Этот глухой звук, объединяющий полугласный с придыхательным, характерен для древнегерманских языков; звучал он, в частности, в староанглийском, например, в словах what или who, но в современном языке трансформировался в одну из «составляющих»: либо в «w» (what), либо в «h» (who). Для русского уха готское ahva звучало бы как нечто среднее между [ава] и [афа].

Единожды встав «на готские рельсы», дальнейшие розыски на полных парах прикатили к готскому walhs [валхс], что означает «чужой, иностранец, чужеземец». Если отбросить уже знакомое нам окончание «-s» и объединить оставшуюся основу walh- с предыдущим ahva, как раз получится walhahva [валхава] или [валхафа], что будет означать «река чужеземцев». Ну, не прекрасное ли название для начала знаменитого «пути из варяг в греки»?!

Итак, Walhahva. Шведский язык, как правило, теряет начальный полугласный своего общегерманского предка. Довольно известный пример этого — превращение общегерманского бога Вотана в скандинавского Одина. Глухой полугласный «hv» в шведском языке озвончается в интервокальном положении и звучит как обычное «v». Так из общегерманской Walhahva получается шведская Alhava [альхава]. Окающие финны, в свою очередь, могли превратить это имя в Olhava [олхава], хотя Olhava с тем же успехом может быть прямой финской озвучкой древнегерманского Walhahva без всякого шведского посредничества.

В случае с Ладогой ситуация достаточно прозрачна. Исходное местное имя Аладьёги параллельно и, надо думать, независимо заимствуется как шведами, так и славянами, в результате чего получаются соответственно Альдегью(борг) и Ладога. С Волховом дело обстоит сложнее.

Если исходное имя древнегерманское, то источником его не могли быть ни финский, ни славянский, ни даже шведский языки, поскольку словоформа Alhava не оригинальна и бессмысленна в самом шведском. И те, и другие, и третьи могли заимствовать его друг от друга в любом порядке, но вот придумать не могли ни славяне, ни финны, ни шведы. Имя Волхову придумал какой-то другой древний германоязычный народ, причем сделал это до появления на берегах реки и финнов, и шведов, и славян. А появлялись они в этих краях именно в указанном порядке, причем шведы и славяне исторически почти одновременно и много позже финнов.

Маловероятно, чтобы славянское имя Волхова произошло из шведского Alhava, — в этом случае непонятно, откуда взялось в нем начальное «в». Гипотеза Микколы о финском посредничестве в принципе приемлема, если считать начальное «в» славянской протетической вставкой к Olhava. Однако, пожалуй, наиболее логично выглядит прямое заимствование из древненемецкого Walhahva с естественной заменой начального германского w на славянское «в». Стоит отметить, что глухой «hv» тоже меняется на «в», поскольку в славянских языках того времени звука [ф] еще не было. Он появился лишь спустя век-другой с так называемым падением редуцированных и связанным с ним оглушением конечных звонких согласных, вследствие чего конечный слог восточнославянской словоформы Волховъ стал произноситься как [ф].

Но не будем отвлекаться. На самом деле не столь важно, воспользовались ли наши предки финским посредничеством или нет. Главное, что дать имя Волхову могли только какие-то древние германцы.

Между прочим, вполне германскую этимологию имеет также Нева: в готском nēhva [нева / нефа] ― «близкий», «недалёкий», «ближний», «близлежащий». А от чего недалека Нева? Может быть от того же Волхова?

Итак, вполне логично предположить, что некие германоязычные аборигены, исконные обитатели будущих финских берегов, бросавшие в порожистые воды Невы и Волхова «свой ветхий невод», когда никаких финнов там еще не было, назвали свои реки одну Ближней, а другую Рекой Чужеземцев. Если допустить, что они читали «Повесть временных лет» и знали о будущем пути «из варяг в греки», на этом можно было бы с чувством глубокого удовлетворения поставить точку. Да вот беда, не читали те аборигены «Повесть…» и о пути «из варяг в греки», реально начавшем функционировать только в XI веке, ничего знать не могли. Так какого лешего назвали они реку в честь чужеземцев? Откуда взялись на прагерманском Поволховье иностранцы, и что это были за пришельцы?

░▒▓██▓▒░

У М. Семёновой, широко известного автора приключенческого сериала «Волкодав», есть выпадающий из этой серии роман «Валькирия» [9]. В нем как раз в «рюриковы» времена по водам Волхова лихо курсирует… галатская дружина под предводительством некого Бренна. Энциклопедическая справка: галаты — кельтское племя, в III веке до нашей эры основавшее свое государство в Малой Азии со столицей в районе современной Анкары, которое просуществовало примерно пару веков. Бренн — тоже имя известное. Так звали вождя сенонов, другого кельтского племени, в веках прославившего римских гусей, не пожалевших глоток во время штурма теми самыми сенонами «вечного города» в четвертом веке до Рождества Христова [10]. Но каким образом сухопутные галаты вместе с не менее сухопутным сеноном Бренном через тысячу с лишним лет оказались викингами на Волхове? Я пытался спросить об этом саму М. Семенову, адресуясь на ее личный сайт, но ответа не получил. Жаль. Семенова — кельтолог, и возможно у нее действительно были какие-то основания сделать своих героев галатами и заставить их приплыть на Волхов. Но, поскольку писательница меня ответом не удостоила, вновь пришлось пуститься в самостоятельный поиск. И вновь не без результата.

Значение «чужеземец» для основы walh- (welh-) у готов, как и всех германцев, вторично. Изначально оно означало как раз кельтов. От этого же корня произошло и древнерусское волохъ. Так что Волхов мог быть не только «рекой чужеземцев» вообще, но и конкретно «рекой кельтов». Таким образом, «неубедительное сближение» Погодиным Волхова с финским velho [велхо] оказывается вовсе не лишенным смысла: ведь у финского волшебника velho тот же источник — вельхи-волохи. Того же происхождения русские слова «волхв», «волшебник».

Вот так, час от часу не легче: в исконно-посконно, казалось бы, наши северные края упорно лезут то какие-то германцы, а то и вовсе невесть откуда взявшиеся кельты! Впрочем, не настолько уж невесть. Какие-то намеки на кельтов в Прибалтике оставил еще Тацит. В своей «Германии» он полагал живших в его время, то есть в начале нашей эры, в районе Кенигсберга-Калининграда эстиев в целом похожими на свевов, то есть германцев, отмечая однако близость их языка к британскому, то есть кельтскому.

Верная принципу «ни одного древнего германца на территории СССР!», российская историография успешно обошла стороной эту скользкую тему, волюнтаристски зачислив эстиев в древние балты. Из отечественных историков ею всерьез заинтересовался, пожалуй, только А. Кузьмин, первым высказавший крамольную мысль о том, что основным населением Прибалтики и всей Восточной Европы вплоть до рубежа первого и второго тысячелетий нашей эры могли быть кельты. Однако отклика в отечественной исторической науке эта гипотеза не нашла. Да, наверное, и не могла найти. Среди наших современников у Кузьмина нашелся единственный единомышленник — археолог А. Никитин, предположивший, в частности, что «под именами куршей и земгалов скрываются потомки древних кельтов» [11]. Действительно, кельтский облик несет сам этноним земгалов, ранее называемых также семигаллами. Не останавливаясь на полпути, Никитин смело поддерживает поразительное утверждение Кузьмина, что коренное население всего волжского правобережья до его славянизации было вовсе не финно-угорским, а индоевропейским, в частности, кельтским. И самое главное: по мнению Никитина, кельтами или их прямыми потомками были также призванные в Ладогу и Новгород варяги-русь!

Вот и поплыли кельтские варяги по «кельтской реке». И заплыли на страницы семеновского романа. Но встречали их «по мшистым топким берегам» Волхова не славянские валькирии, как это произошло в романе, а… какие-то германские чухонцы, ибо, как ни верти, только древние германцы могли назвать реку, по которой курсировали кельтские варяги, «рекой кельтов» ― Валхавой. Позже финны переняли это имя у аборигенов германцев, переиначив его в Olhavanjoki, то есть Olhava-реку с типичной в случае такого заимствования тавтологией. Но аборигены продолжали звать ее Валхавой, хотя, может быть, уже забывали родной древнегерманский, перейдя на старофинский. Когда пришла очередь славян заселять берега Волхова, река уже могла зваться и Валхавой, и Олхавой, но после образования Киевской Руси и утверждения в Новгороде восточнославянского языка в качестве государственного осталось и дожило до наших дней только одно название ― Волхов.

Может ли одно единственное речное имя самим фактом своего существования сделать историю Приладожья и Приильменья невозможной без какого-то аборигенного германоязычного народа и пришельцев кельтов? Ведь никуда не деться от очевидности: придумать реке название Alhava-Olhava не могли ни шведы, ни финны. Не могли и славяне назвать безымянную реку ничего не значащим словом «Волхов». А как могли? Попутный, но интересный сам по себе вопрос: как назвали бы «кельтскую реку» славяне, если бы не имели предшественников и обходились без посредников, то есть в том случае, если бы остатки волховских кельтов дожили до появления там пионеров-славян? Вероятно Волошкой или Велешкой. Пустое предположение? Не совсем. Левобережье Волхова ниже Старой Ладоги издревле именуется… Велешей, есть и ныне на Волхове деревня Велеши. Не живет ли в этих топонимах Поволховья память о далекой-далекой кельтской древности? Не исключено, но маловероятно. Скорее это памятка о Велесе, которого по недоразумению принято считать восточнославянским языческим божеством, а на самом деле ― эквиваленте черта на Руси раннехристианских времен, когда еще самого слова «чёрт» в русском языке не было, а извечный антипод и соперник христианского бога звался либо по-новозаветному дьяволом, либо по-ветхозаветному велесом, то есть Ваалом на среднегреческом византийском. Так что Велеша ― это скорее всего Чертовка, получившая такое прозвание отнюдь не в варяжские времена, а уже после христианизации Новгорода, когда на волховских берегах появились географические новации на библейские мотивы. Но если это все же отзвук дохристианского кельтского прошлого, то единственный ли он?

Сколько на необъятных российских просторах субстратных, заимствованных у предыдущих насельников, а потому непонятных и кажущихся бессмысленными названий переиначено спонтанным народным творчеством в нечто по возможности созвучное, но несущее хоть какой-нибудь смысл! Народная этимология может вызвать улыбку, но весьма полезно, улыбнувшись, поискать первоисточник переосмысления. Так, Велешка вполне могла бы быть переосмыслена, например, в… Великую. А собственно, почему такая осторожная сослагательность? Ведь на самом деле течет, течет рядом с Волховым река Великая, и стоит на ней еще один древний русский город Псков! Однако если задуматься, вовсе не велика речка Великая. Вдвое короче и так не слишком длинного Волхова; и глубиной не отличается: все те же пороги да перекаты. Так что вряд ли названа Великой по величине либо величию.

В отличие от невеликой реки Великой Господин Великий Новгород действительно был, по меркам своего времени, большим городом. Вот только стал таким не сразу — не в один день города строились, — а когда получил свой звучный эпитет, неизвестно. В конце концов, ни Киев, ни Полоцк, ни Чернигов, не уступавшие величиной Новгороду, тем не менее, великими не звались! Зато Великим назывался Ростов, стоящий все на той же территории, которую А. Кузьмин считал населенной кельтами вплоть до самого образования древней Руси. Мы не можем исключить возможность того, что, основанные, например, кельтскими варягами, были Новгород и Ростов изначально великими, в смысле кельтскими, волошскими городами. Кстати, в случае Новгорода, «новый» по-кельтски звучит практически так же, как по-славянски, а у корня рост- германских этимологий не меньше, чем славянских.

Неподалеку, в Псковской области на реке Ловати, есть еще один древний «великий» город — Великие Луки. Правда, считается, что добавку «Великие» он получил только в XV веке как характеристику излучин (лук) Ловати, как будто до этого ловатьские луки были менее великими. Между тем, уместно будет вспомнить, что лугии были одними из последних кельтских племен Поморья, откуда, по мнению А. Никитина, пришли к нам призванные кельтские варяги-русь, а изначально, опять же согласно Кузьмину и Никитину, варяги-руги. А путь «из варяг в греки» проходил, как мы знаем, как раз по Ловати. И тут же рядом река Луга, на которой стоит одноименный город, а поблизости городок Волошово…

Для самого областного центра Пскова давно известна, хотя тоже не афишируется, версия происхождения его имени, с учетом изначальной летописной формы Пьсков, из древнегерманского fisk [фиск] — «рыба» (ср. английское fish [фиш] с тем же значением). Здесь, пожалуй, необходимо напомнить о том, что звук [ф] в русском языке появился позже, а до того регулярно заменялся при заимствованиях звуком [п]. Конечно, сначала, еще в древние «германо-чухонские» времена, свое имя Рыбная — Fisk-ahva — получила река Пскова, и уже его перенял город, возникший в месте слияния Псковы с Великой. Правда, существует иная, финская, этимология Пскова из эстонского piisk ― «смола». Тогда Псков оказывается тезкой Смоленска. Вот только есть у этой версии, безусловно очень удобной при упорном замалчивании германского прошлого Псковщины, пара задоринок. Во-первых, маловероятен переход долгого «и» эстонского piisk в славянский сверхкраткий ь. Во-вторых, не будем забывать, что первоначален гидроним, река Пскова, а для реки название Рыбная, куда более естественно, чем Смоляная. Да и второй компонент гидронима «-ова» из эстонского никак не объясняется, но он вполне естествен, даже необходим для древнегерманского Fisk-ahva.

Есть на Новгородчине да Псковщине и другие реки, названия которых можно объяснить лишь из древнегерманского. В качестве возможного примера назову Холову, приток Мсты, и Холынью, речушку в бассейне Ловати. Из финских языков их названия не объяснить, а вот по-готски holon ― «обманывать, вредить». Конечно, ни Холынья, ни Холова не идут в сравнение с «первой в мире обманщицей», как называют Миссисипи, зато у Холовы налицо сразу оба древнегерманских компонента: «хол-» и «-ова».

А для соседа Пскова Гдова даже у М. Фасмера не нашлось другого объяснения кроме как через готов: «Согласно Микколе… как и польск. Gdow (местн. н. в Львовск. обл.) от собств. *Gъdъ, которое соответствует лит. gudas „белорус", возводимому к названию готов». Кроме того, помимо самого Пскова-Рыбинска и «великих» рек и городов на карте Псковской области можно найти неподалеку от Великих Лук город Велиж, городище Велье между Островом и Опочкой и усадьбу Волышево под Порховым. Вероятно местные краеведы могли бы продолжить перечень сохранившихся до наших дней «кельтских» топонимов на Псковщине. А сколько их до наших дней не дожило?

Не берусь судить, ограничивался ли «кельтский» ареал на нашем севере с востока Волховом, но древние германцы обитали, похоже, и повосточнее. Например, на другой реке, впадающей в Ладожское озеро, — Свири. У нее много общего со своим западным собратом. Та же длина, что у Волхова; исток тоже в большом озере, Онежском; такие же пороги, на которых стоят гидростанции; и такое же чудное имя с неясной этимологией, в чем признается М. Фасмер: «Это название обычно объясняют… из фин. Syväri — озеро в у. Куопио, местн. н. Syvärilä (Улеаборг). От фин. syvä „глубокий”… Эта этимология допустима в фонетическом отношении (из *Съвирь), но нужно иметь в виду др. возможности, принимая во внимание польск. Swirz — приток Днестра в Галиции, Swirzanka — река в Свенцянск. у… Ср. также лит. Svireš — название реки в Тракайск. районе…».

На мой взгляд, этимология Свири из Syväri [сювяри] недопустима ни в фонетическом, ни в географическом, ни в историческом, ни в содержательном отношении. Само название Syväri — местное сокращение от syvä järvi — «глубокое озеро», и это частное единичное искажение территориально удалено от Свири на полтысячи километров. Вдвое дальше от Свири богом забытое местечко Сювяриля под финским городом Оулу, который шведы называют Улеаборгом. Кроме того, не следует забывать, что Свирь не деревня и даже не озеро, поэтому финское järvi — «озеро» тут вообще неуместно. Что касается собственно syvä — «глубокий», то вряд ли кто решиться произвести «свирь» из «сювя», тем более что глубина ― отнюдь не характерная черта Свири. Все это чувствовал сам Фасмер и оставлял лазейку во вроде бы славянскую этимологию параллелями с другими тезками Свири в Галиции и Прибалтике. Но славянских объяснений этого названия ни у Фасмера, ни у кого другого все равно нет.

Зато у меня опять имеется готское! По-готски sweirei [свири], что в славянских ушах должно было звучать как раз как свирь, означает «слава, честь». Тогда по-русски Свирь — это нечто вроде Славенки. Не противоречит готскому происхождению имени его распространение в Галиции и современной Польше, где когда-то зарождался готский этнос и где готы не могли не оставить ощутимых следов. Некоторые такие следы сохранились на польской земле до наших дней в названиях населенных пунктов, оканчивающихся на -wice [вице]: Katowice, Wilamowice, Pisarzowice, Dankowice, Hecznarowice, ― что исторически восходит, как и древнерусское весь, к готскому weihs [вихс] — «поселение, сельский населенный пункт» (вспомним скандинавские вики!). Не могли не обитать восточные германцы, те же эстии Тацита или их соседи и сородичи, на территории нынешней Литвы. Так что, по-моему, у готской этимологии с фонетической и историко-географической сторонами дела все в порядке.

Но это еще не все. Один из левых притоков Свири называется смешным именем Оять. Приток немалый, подлиннее самой Свири, с пойменной долиной, усеянной озерами и старицами. Но у Фасмера места для него не нашлось, а ведь у Ояти тоже есть готская этимология из auja [ойя] — «счастье, удача». Тут уместно вспомнить, что «землю обетованную» готских переселенцев Иордан называл Aujum [ойюм], и была та земля обильна водой и болотиста. Это, конечно, не к тому, что готы дружно промаршировали с Вислы на Оять, но лингвистические и смысловые параллели очевидны. Возможно, когда готы отправились из Прибалтики на теплый юг, их близкие родственники «восточногерманские чухонцы» еще жили на Волхове, Свири и Ояти.

А чуть южнее бассейна Свири лежит древний городок Тихвин. Фасмер объясняет его название осторожно: «…По-видимому, от тихий. Но ср. Тверь». Естественно, «тихий» — это первое, что приходит на ум для объяснения названия Тихвина, но откуда лишнее «в»? Что ж, есть еще ссылка Фасмера на Тверь. Перелистнув несколько страниц, найдем: «…др.-русск. Тьхверь — название реки и города (Новгор. I летоп., Синодальн. сп., часто, грам. 1361–1365 гг… Ср. местн. н. Тихвера, [бывш.] Олонецк. у.; также название озера (там же) и фин. Tihverä, [бывш.] Выборгск. у… Это название уже давно сближают с названием города Тихвин». Так замыкается круг: Тихвин сближается с Тверью, Тверь — с Тихвином. И для обоих предлагается одно общее объяснение из якобы финского тихвера или тихверя. Но в финском языке такого слова нет! Нечто похожее можно было бы составить из компонентов tiheä — «густой, концентрированный» и veri — «кровь». Что при этом получится, судите сами. Между тем, если не спешить сближать Тихвин с Тверью, то для первого опять же имеется хорошее объяснение из готского theihwo [тихво] — «гром, шум, грохот». А для Твери давно известна, но почему-то проигнорирована Фасмером и другими словарями тоже готская этимология: thwairhei [тверхи] — «раздражительность, сварливость» от прилагательного thwairhs [тверхс] — «злой, сердитый».

История не математика; лингвистика ― тоже. Здесь что-то доказать однозначно и безусловно удается редко. Можно лишь склоняться к тому или иному мнению на основании всей совокупности известных фактов. Или не всей, сознательно игнорируя часть и них. Можно ни за что не признавать существование в долетописные времена на берегах Великой, Волхова, Свири и в верховьях Волги аборигенных германцев. Из принципа. Исторический опыт показывает, что это вполне возможно. Но если все же, руководствуясь здравым смыслом и стремлением к истине, признать такую возможность, то претендовать на открывшуюся «этническую нишу» из всех известных нам древних приладожских племен могла бы летописная чудь. Основание для таких претензий дает все та же этимология, причем в совершенно схожей ситуации. Несмотря на то, что общепринято считать чудь финским народом, само слово «чудь» ни из каких финских языков не этимологизируется. Зато лингвистам давным-давно известна тоже не афишируемая, даже, я бы сказал, стыдливо замалчиваемая этимология из готского þiuda [тьюда] — «народ». Этот тьюда в славянских устах прозвучало бы приблизительно как тьюдъ, а после естественной палатализации начальной взрывной перед мягкой гласной и подчинении парадигме «русь», «весь», «сумь», «ямь», «ливь», «корсь» неизбежно превратилось бы в чюдь.

Ясное дело, пришлые славяне не стали бы обзывать местных финнов германским словом. Не могли назвать себя чудью и сами финны. Так себя называть мог только германоязычный народ. Значит, чудь была, по крайней мере изначально, германоязычной. Кстати, западные соседи чуди, бывшие эстии, тоже не были ни финнами, ни даже финоязычным народом, как нас уверяют учебники и энциклопедии. Они были в начале нашей эры, вспомним Тацита, то ли германцами, то ли кельтами. Другое дело, что когда с эстиями и чудью столкнулись мигранты славяне, те и другие уже были в той или иной степени финнизированы. У северной части эстиев процесс финнизации благополучно завершился и превратил их в современных эстонцев. Южные эстии впоследствии подверглись балтизации продвинувшимися к северу балтами и стали латышами. А у чуди процесс финнизация исторически перетек в славянизацию с последующей полной ассимиляцией славянами. Так ластик истории стер германские кляксы с карты северо-восточной Европы, а перипетии истории почти выветрили народную память о германском и, возможно, кельтском прошлом.

Увы, в истории такое не редкость! Когда европейские археологи впервые раскопали в Месопотамии дворцы ассирийских и вавилонских царей, местные жители, прямые генетические потомки ассирийцев и вавилонян, были несказанно удивлены тем, что, оказывается, у них под ногами лежали развалины гигантских дворцов, «домов ифритов». О Шумере, Аккаде, Вавилоне и Ассирии они не имели понятия, для них вся человеческая история начиналась с Мухаммеда ― до Пророка не было ничего. Для российского обывателя и ортодоксального христианина история вроде бы началась несколько раньше: от Адама и Евы. Но родной истории, истории России, точно так же не было до славянизации и христианизации восточной Европы. Наша история ― это славянская история, а славянская история, как твердо знает каждый обыватель, и так самая древняя и самая славная; а потому не хрена примазывать к ней всяких там германцев! Кельтов… ну этих еще куда ни шло, хотя и кельты нам, в общем-то, тоже ни к чему.

░▒▓██▓▒░

Есть у той же М. Семеновой вовсе не приключенческая книга «Мы — славяне» [12], книга, может быть, не столь завлекательная, как похождения Серого Пса или русской валькирии, но по-своему интересная и к тому же весьма полезная, жаль только, что с чрезвычайно неудачным названием. Вопреки нему книга на самом деле написана не о славянах, а о наших древнерусских предках. Представленный в ней материал относится территориально к европейской части России, а по времени в основном к XII–XIV векам, когда на просторах Среднерусской равнины славяне как таковые были еще в меньшинстве. Соответственно приводимые в книге примеры обычаев, одежды, домостроительства и многого другого вовсе не славянские, вообще никакого касательства не имевшие, например, к западным или южным славянам. Они даже не восточнославянские, а именно древнерусские, многое вобравшие в себя от аборигенных народов, угро-финнов и балтов, а если поверить А. Кузьмину и А. Никитину, то также кельтов. И, наконец, если рискнуть и поверить мне, то еще и германцев. Однако дело не во мне и даже не в Кузьмине с Никитиным. В любом случае корректнее, на мой взгляд, было бы назвать книгу, например, «Мы — русские», и не было бы никаких вопросов. Ну да ладно, в конце концов, не в названии счастье. А в целом книга очень содержательная, заслуженно несущая титр «Популярная энциклопедия», и я настоятельно рекомендую ее прочитать всем, кто еще не имел этого удовольствия. Вы действительно узнаете много интересного о наших древнерусских предках, в частности, о древнерусских богах, среди которых есть у М. Семеновой и Ярила, правда, более известный, в частности благодаря опере Н. Римского-Корсакова «Снегурочка», как Ярило.

Как правило, Ярило ассоциируется с солнцем все из-за той же «Снегурочки», где Ярило-Солнце выступает верховным богом язычников и солнцепоклонников берендеев. Может быть дополнительным подсознательным аргументом связи Ярила с солнцем служит странный для имени божества средний род, тоже общий с родом слова «солнце» в русском языке. Берендеи «Снегурочки», в отличие от настоящих исторических осевших тюркских кочевников-берендеев, — некое древнеславянское племя, а их Ярило — бог солнечно светлый, добрый и справедливый. Однако М. Семенова в своей книге дает совершенно иную трактовку этого божества якобы славянского пантеона. Вот что она пишет об этимологии имени бога Ярила (у Семёновой Ярилы): «Что мы подразумеваем под словом „ярость”? В словарях русского языка можно найти: „неистовство; порыв слепой, стихийной, зачастую бессмысленной силы”. Яростный — значит неукротимый, озверелый. Яровать — неистовствовать, забываясь... Ещё в прошлом веке кое-где в России справляли праздник „ярилки”, приуроченный к 27 апреля, к самому пику весеннего буйства природы». То есть М. Семенова связывает Ярило (Ярилу) с понятием ярости, вследствие чего он должен быть богом яростным, неукротимым, неистовым, озверелым и тому подобное. Однако буквально в следующем абзаце читаем совершенно неожиданное:

«Ярилу представляли себе юным мужчиной, пылким, влюблённым женихом. Кое-где, желая подчеркнуть его юность и красоту, “Ярилой” наряжали девушку (sic! – В.Е.). Её сажали на белого коня, надевали венок из полевых цветов, давали в левую руку колосья, а в правую... символ смерти — изображение человеческой головы. Коня с “Ярилой” водили по полям, приговаривая: “Куда ногою, там жито копною, а куда глянет, там колос зацветает!”… А изображение головы, которое “Ярила” держал в правой руке, вероятно, связано с тем, что он, подобно египетскому Осирису, принадлежит к ежегодно умирающим и воскресающим Богам плодородия. Проводам, “похоронам” плешивого, состарившегося Ярилы тоже был посвящён праздник. Люди знали: минует зима — и Ярила вернётся, воспрянет. Так же, как зерно, похороненное в земле, воскресает стеблем, колосом и в итоге новым зерном. Не случайно зерновые культуры, которые сеют весной (в отличие от озимых), называют “яровыми”...»

Чудным выходит у М. Семеновой бог Ярило! Олицетворение ярости, неистовства и озверелости вдруг оказывается… нежной девушкой в венке из полевых цветов, а юная девушка — пылким женихом, оборачивающимся, в свою очередь, плешивым стариком. Единственное, что хоть как-то нормально смотрится в странной мешанине, — это идея умирания и воскресения, действительно свойственная богам плодородия у самых разных народов, начиная еще с египетского Осириса, и даже сохранившая отголоски в христианстве. Но как верить этимологии Ярила из ярости? Не поверил ей в свое время Римский-Корсаков, не поверит и любой мало-мальски здравомыслящий человек. Тем более что есть другая, куда как более прозрачная и логичная этимология, правда не славянская, а… германская.

Корень [яр-] в древнегерманских языках имел значение «весна», а в более широком плане «год», поскольку в языческие времена новый год начинался весной. Наши предки тоже считали года по веснам, да и сейчас считают возраст по летам. Этот корень живет в современном немецком языке в форме Jahr [яр] с тем же значением «год»; того же происхождения год английский — year. Так вот, если Ярило связывать не с яростью, а с весной, то все сразу становится на свои места: и ярилки — просто праздник наступления весны без особого «буйства природы», которое на деле вряд ли удастся наблюдать в наших северных краях в апреле; и венок на голове из подснежников, только-только распустившихся одиночек-первоцветов; и просьба об урожае, естественно адресованная богу плодородия в начале очередного сельскохозяйственного сезона; и, конечно же, яровые культуры, то есть культуры весенние, сеемые весной, но отнюдь не яростные, неукротимые и озверелые!

А теперь, внимание, самое главное. В готском языке был весьма продуктивный, то есть широко используемый, уменьшительный суффикс [-ил-], к которому добавлялось родовое окончание. А родовые окончания в древнегерманском были не совсем такие, как в славянских. В частности, одним из окончаний мужского рода было «‑a», а женского «‑ō» [13]. Например, прозвище вестготского просветителя IV века, переведшего на готский язык основные книги Библии — Ульфила (Вульфила), означающее «волчонок» — получается из готского корня wulf- [вульф-], то есть «волк», добавлением упомянутых уменьшительного суффикса и окончания мужского рода: Ульф‑ил‑а. А вот если к корню «яр-» добавить этот уменьшительный суффикс «-ил-» с окончанием женского рода, то мы и получим… Яр‑ил‑о! То есть по-нашему, по-русски, Ярило — это нечто вроде Веснянки. Вот она, разгадка семеновской юной всадницы с венком на голове, вот она юность года и краса весны, неожиданно формально обернувшиеся в русском языке таким неуместным понятием ярости и странным для бога средним родом! [14]

Да, не славянским богом был… точнее, не славянской богиней была Ярило. Заимствовали ее славяне то ли на севере у той самой германоязычной чухонской чуди, то ли на юге у черняховских готов…

Хотя отечественная историческая наука не спешит признать готской черняховскую археологическую культуру, готская атрибуция черняховцев начинает проникать в массовое сознание. Сдает позиции даже такой славянофильский сайт как «Славянское наследие» [15]: «Черняховская культура не была изначально славянской. Однако, именно внутри неё на территории Подольско-Днепровского региона при сильном иранском влиянии будет складываться славянская племенная группировка, известная как „анты”». Черняховская культура действительно не была славянской ни изначально, ни потом. Она была в современной терминологии многонациональной. Есть археологические основания полагать присутствие в черняховском ареале готов и даже западных германцев, поздних скифов и сарматов, гетов и карпов, поздних кельтов и западных балтов. Существование же славян во времена черняховской культуры само по себе дискуссионно. Однако весьма вероятно, что некие предки славян жили рядышком с черняховцами, местами даже чересполосно с ними. Эти протославяне оставили след в виде киевской археологической культуры, синхронной с черняховской и соседившей с ней с севера и северо-востока, причем с весьма расплывчатой границей.

Но вернемся к проблемам плодородия. Черняховцы, живя на степных «украинских» черноземах, не могли не быть заправскими земледельцами. Положение, так сказать, обязывало. Косвенное, но интересное свидетельство этого найдено при раскопках черняховского поселения близ села Лепесовка на Волыни. Это — фрагменты двух уникальных гончарных трехручных ваз со специфическим круговым орнаментом, выявленным при реконструкции. В одном случае орнамент разбивался на девять, а в другом — на двенадцать секторов с какими-то пиктограммами. Для второй вазы академик Б. Рыбаков предположил соответствие секторов месяцам года и даже предложил свой вариант этого соответствия [16]. Вот как описывает, вслед за Рыбаковым, двенадцатисекторную вазу и «календарь» на ней «Славянское наследие»: «Археологические находки подтверждают существование у славян особых знаков для счёта и гадания. Они возникли прежде всего для обозначения календарных наблюдений, которые определяли всю хозяйственную деятельность земледельческого народа, каким были славянские племена…».

Небольшой комментарий по ходу. Земледельческими были практически все европейские народы, а не только славянские племена, и у всех них была необходимость в календаре для ведения сельского хозяйства. Календарь этот, конечно же, зависел не от того, на каком языке говорил земледелец, а о того, где он жил, от природных условий мест обитания. Земледельческие календари славян Приладожья и Подунавья различались гораздо больше, чем их речь, зато все землепашцы черняховской Лепесовки, на каком бы языке они ни говорили, пользовались одним и тем же сельскохозяйственным календарем свойственным климату Волыни. И если чаши из Лепесовки вообще отражают какие-то климатические реальности, то как раз типичные для Волыни, а вовсе не некие общеславянские, что бессмысленно само по себе.

Однако продолжим цитирование статьи с сайта: «В настоящее время известно около десятка сосудов, которые можно причислить к сосудам-календарям. Все они происходят из области интенсивного земледелия в лесостепной полосе и относятся археологами к так называемой “черняховской культуре”, которая охватывала обширный район лесостепной Украины (Волынь, район Киева и среднего течения Днепра). Сосуды относятся к “траяновым векам” (II–IV вв. н.э.), когда, по мнению Б.А. Рыбакова, славяне Среднего Поднепровья вели оживленную торговлю хлебом с Римской империей. С ней связаны сотни кладов римских серебряных монет, полученных в торговых операциях с причерноморскими купцами». Не будем придираться к мелочам, в частности тому, что «траяновым» может считаться лишь один, самый первый из трех названных в цитате веков, а сосредоточимся на «славянах Поднепровья» II–IV веков. Если даже какие-то протославяне жили в среде черняховцев, то хлеб выращивать они конечно могли, но торговать выращенным хлебом должны были бы их готские повелители. Между прочим, лингвисты полагают, что само слово «хлеб» было заимствовано славянами у готов. Но не хлебом единым, да и вообще не хлебом, не хлебной торговлей богатели черняховцы. Богатство и роскошь, столь характерные для черняховской культуры в противовес прочим окрестным, в частности протославянской киевской, проистекали не от земледельческого радения или бойкой торговли, а от регулярных и достаточно весомых подачек римских императоров, начиная с Константина Великого, сделавшего готов федератами Рима и щедро оплачивавшего их миролюбие и даже более чем просто миролюбие. Выплаты федератам, оседлым соседям империи, в том числе готам, предполагали защиту Рима от кочевников Великой Скифии и сдерживание наседающих на границы империи варваров, включая родственных готам прочих более диких германцев.

Очень интересен исторический статус черняховских готов. Судя по археологически зафиксированному в многочисленных кладах «уровню жизни», черняховцы получали имперские выплаты регулярно и обильно, и что особенно важно, эти выплаты каким-то образом более или менее равномерно распределялись среди черняховского населения. Это в корне противоречило римским традициям подкупать в критический момент одноразовыми подачками племенные верхушки варварских народов, чтобы отвратить конкретную угрозу имперским границам. В случае черняховцев речь шла явно о регулярных выплатах не только узкому кругу правителей. Скорее черняховское население все целиком представляло собой наемную римскую армию. Но оно не было армией. Черняховцы жили мирной жизнью, пахали степь, пасли скот. Их образ жизни, их статус удивительно напоминает… образ жизни и положение российского казачества. Вот такие «римские казаки», черняховцы жили среди степей в больших незащищенных поселениях, похожих на казачьи станицы, мирно занимаясь хлебопашеством и скотоводством. Но когда возникала военная угроза, причем не только им самим, но и границе империи, которую они обязались охранять, мужчины дружно вскакивали в седло, а верные жены подавали им ружье и порох… Стоп! Я слишком увлекся. Именно здесь и было единственное непринципиальное отличие черняховских готов от русских казаков. Не было у них не только ружей, но и лихих скакунов ― не разводили готы лошадей, а сражались, как и все древние германцы, исключительно в пешем строю. Но бились на совесть. Надо полагать, Рим деньги зря не платил, готы их честно отрабатывали. Впрочем, это не только предположение. Достоверно известно, что в критический момент готы всем народом встали на пути гуннских орд, чтобы в соответствии с принятыми обязательствами не пустить их к Риму. Увы, цена исполненного долга оказалась слишком высокой: после гуннского нашествия черняховская культура, а следовательно и готское государство, перестали существовать, освободив тем самым место под теплым украинским солнцем будущим восточным славянам. Отплатив черной неблагодарностью за этот, пусть и невольный, подарок, восточные славяне напрочь вычеркнули черняховских готов из своей истории: ничего не было, ничего не знаем.

░▒▓██▓▒░

Не раз довелось побывать мне в Киеве. Разные выносились оттуда впечатления, и время от времени память прокручивает обрывки воспоминаний, как в не совсем исправном калейдоскопе: монотонный шум базара на душной Бесарабке и задумчивый шепот сосен Святошина, бестолковую суету Крещатика и залитые щедрым солнцем пляжи Гидропарка, привычные советские лозунги на Площади Революции [17] и словно пропахшие вечностью лабиринты пещер Лавры, вольно раскинувшиеся современные кварталы новостроек Левобережья и наполняемые трезвоном трамваев старые улочки Подола, безалаберную нагло лезущую в глаза статую Родины-матери и задумчивую укромно приютившуюся на Владимирской горке фигуру Крестителя… Я любил умиротворяюще загородный покой Святошина, как родные почти московские воспринимал стрелы проспектов Голосеевки и кривые улочки Подола, но отовсюду меня тянуло в центр. Здесь в неправильном треугольнике между Ярославовым валом, Крещатиком и Большой Житомирской, протянувшемся от Золотых ворот вдоль Владимирской и криво замыкающемся у Днепра Владимирским и Андреевским спусками, в стародавние времена возник и рос летописный Киев. Здесь начиналась Киевская Русь. Здесь напоминает о ней громада самого древнего из сохранившихся до наших дней на прежнем месте древнерусских христианских храмов ― Софийского собора. Здесь когда-то стояла первая в Киеве православная церковь, Десятинная, фундамент которой раскопан и изучен несколькими поколениями археологов. Наконец, может быть, где-то в этих же местах или недалече находилась таинственная крепость Самбат, о которой в середине X века поведал миру византийский император Константин VII Багрянородный и которую археологи так и не нашли.

Где он был этот загадочный киевский Самбат, место сбора и оснащения однодеревок летнего русского торгового каравана в Константинополь? Что это за очередное звучное, но непонятное слово, имеющее объяснения из греческого, армянского, хазарского, древнееврейского и других языков, а на самом деле так и не объясненное, о чем лучше всего свидетельствует именно многочисленность этих «объяснений». Среди них, к слову сказать, нашлось даже вот такое славянское Б. Рыбакова: «Этимология слова неясна. К двум десяткам различных толкований имени Самбата можно добавить (для будущего рассмотрения лингвистами) еще одно направление мысли: есть славянское слово XI века „самобытие”, обозначающее самостоятельность, естественность» [18]. Что ж, самобытность — это здорово, самостоятельность — тоже неплохо, лишь бы «самобытие» не превращалось в название города, а академическая «самостийность» — в «незалежность» от законов лингвистики.

В свое время и ваш покорный слуга приложил руку к удлинению и так не короткого перечня языков, из которых объяснялся Самбат, добавив к нему венгерский [19]. В венгерском языке слово szombat [сомбат] означает «воскресный», но исторически оно безусловно восходит к субботе, что, вероятно, можно объяснить хазарским влиянием на древних венгров в дохристианскую историю последних. Так что, если Самбат Багрянородного как-то связан с венгерским szombat, то Киев был назван венграми чем-то вроде Субботинска, что примерно соответствовало бы нашему Воскресенску. Конечно, никто не знает достоверно, были ли венгры в Киеве в IX веке или, как утверждает «Повесть временных лет», просто «прошли горою» мимо. Только едва уловимыми намеками на венгерское прошлое города остались мельком упомянутые в «Повести временных лет» Угорская гора да Ольмин двор на ней.

Угорская — та самая горка в Киеве, известная Аскольдовой могилой, мимо которой якобы прошли угры, то есть венгры, отчего та, быть может, и получила свое название. Однако А. Никитин высказывает интересное предположение, что «Угорское» происходит не от угров, а от древнерусского угор в значении «гора». Правда, при таком объяснении словосочетание «Угорская гора» представляет собой явную тавтологию. С другой стороны, Карпатские горы, к которым ушли венгры от Киева и за которыми в конце концов осели на территории современной Венгрии, в «Повести временных лет» тоже названы Угорскими.

Еще одна косвенная связь Угорской горы с венграми проявляется через стоявший на ней Ольмин двор. Мы не знаем, кем был этот Ольма, но одно из возможных предположений заключается в связи этого имени с именем венгерского хана Алмуша, предводительствовавшего венграми во время их странствий в Поднепровье в IX веке. Речь может идти как о собственно ханском дворе, то есть резиденции самого предводителя венгров времени их странствований, так и боярском подворье местных потомков этого хана, живших там во время написания «Повести временных лет» и еще сохранявших родовое имя.

Отнюдь не настаивая на именно венгерском объяснении Самбата, я вернулся к этому темному названию лишь потому, что Субботинском Киев могли назвать не только венгры, но и… все те же готы.

Если в языке венгров их суббота szombat появилась под влиянием хазар, то готы, благодаря просветительской и переводческой деятельности Ульфилы еще в IV веке приобщенные к христианству, наименование дней недели заимствовали из греческого, и греческая суббота σαββατου [самбату] у них превратилась в sambatodags [самбатодахс]. Здесь второй компонент сложного слова dags означает просто «день» (ср. немецкое Tag [тах] ― «день»), а первый компонент sambat- фонетически абсолютно совпадет с Самбатом Багрянородного. Но в отличие от венгерского szombat, которое подобно другим многочисленным этимологиям Самбата, совершенно изолировано, готское sambatodags находит неожиданную, но впечатляющую параллель с названием еще одного города древней Руси ― Переяславля.

Переяславль — сосед Киева, по пустому ночному шоссе на машине можно доехать за какой-нибудь час. Его название, почему-то полюбившееся нашим предкам, переняли еще два города древней Руси, Переяславль Залесский и Переяславль Рязанский, из-за чего оригиналу во избежание путаницы тоже пришлось взять пояснительные добавки: Переяславль Русский, Переяславль Южный и, наконец, Переяслав Хмельницкий. Но что означает это многократно протиражированное на Руси название? Увы, и здесь мы имеем дело с неясной этимологией, перед которой вновь бессильным оказывается М. Фасмер, не нашедший ничего лучшего, чем повторить народную этимологизацию по сказке об отроке-кожемяке из «Повести временных лет»: «…др.-русск. Переяславль образовано… от имени собств. Переяславъ из *Perjenslavъ „перенявший, унаследовавший славу”…». Тут наверное полезно напомнить и саму сказку.

В 992 году [20] Владимир выступил против печенегов и встретил их у брода через реку Трубеж. У печенегов был единоборец «очень велик и страшен», поэтому их предводитель предложил Владимиру решить исход битвы поединком. После долгих поисков с нашей стороны отыскался молодой кожемяка, на вид вовсе не богатырь, который тем не менее вышел против страшного печенега и раздавил его в рукопашной схватке голыми руками. Благодарный князь наградил отрока «и заложил город у брода того и назвал его Переяславлем, ибо перенял славу отрок тот». Вот это наивное объяснение названия города летописцем повторяет за неимением лучшего Фасмер, лишь чуть облагородив его введением промежуточного звена — личного имени Переяслав. Поскольку в «Повести» отрок остался безымянным, а название получил непосредственно заложенный город, собственное имя Фасмеру потребовалось вопреки ясному тексту «Повести временных лет» вероятно для того, чтобы объяснить конечное -ль Переяславля как притяжательный суффикс к имени Переяслав.

Не будем заострять внимание на том, что весь этот сказочный эпизод оказывается очередным казусом «Повести временных лет», поскольку впервые Переяславль упоминается в ней же почти за век до своего основания, под 907 годом, в другом не менее сказочно фантастическом контексте царьградского похода князя Олега. Если всю сказочность оставить в стороне, то упомянутая летописная дата основания Переяславля Владимиром, 992 год, выглядит вполне реальной и в целом подтверждается археологами. Переяславль действительно археологически появился где-то в самом конце X века. Вообще, надо сказать, именно в это время, как грибы после теплого дождя, вырастают в Среднем Поднепровье основные города некого, по-видимому государственного, образования, которое А. Насонов назвал «Русской землей в узком смысле»: Киев, Чернигов и Переяславль. Пожалуй, они оказываются лучшим подтверждением и вещественным воплощением становления в Поднепровье в этот период, не раньше и не позже, нового государства — Киевской Руси.

Вот только назывались вновь возникшие города, возможно, как-то иначе. Про Киев мы можем предполагать, например, что звался он Субботинском. А Переяславль? А Переяславль, возможно, звался… Пятницком.

По-готски пятница — pareinsdags со смысловым компонентом pareins- [пареинс-], исторически восходящим к греческой пятнице παρασκευη [параскеве] ― ну да, той самой особо чтимой у нас Параскеве Пятнице — вестнице конца рабочей недели и приготовлений к уикенду! Кстати, παρασκευη по-гречески и означает «приготовление». Что же касается готского pareins-, то, переходя в славянский лексикон, сочетание -in- превращается в носовое е, давая в итоге промежуточную словоформу [парее^нс-], которая переосмысляется под влиянием славянской приставки пере- и начинает восприниматься как [перее^нс-]. В этом виде мы по существу и встречаем ее у Фасмера в приведенной выше словарной статье (*Perjeⁿslavъ). В дальнейшем с утерей носовых во всех восточнославянских языках носовое е регулярно заменяется на я, вследствие чего получается [переяс-].

Конечно, Пятницк очень неплохо смотрится в паре с Субботинском. Еще бы пристегнуть сюда Чернигов в качестве какого-нибудь Четверговска… Увы, как-то не выходит. Зато есть для Переяславля еще одна готская этимология уже без привязки к Самбату, хотя и не без оглядки на стольный Киев. Город, основанный в двух переходах от Киева на броде через Трубеж, конечно же, был призван защищать столицу от кочевников «дикого поля». Но на первых порах, когда он только-только получил свое имя и представлял собой небольшое пограничное укрепление, его роль должна была быть более скромной и скорее всего ограничивалась надзором за беспокойными южными соседями. Но по-готски «надсмотрщик, надзиратель, соглядатай» — это fērja [ферья]. Если к этому добавить второй готский компонент slahs [слахс] — «место, делянка», то получится fērjaslahs — «место надзора, сторожевой пост». Мы уже знаем, что славяне в лексических заимствованиях заменяли отсутствующий у них звук [ф] на [п], вследствие чего fērjaslahs произносилось бы ими как [перьяслах], из чего уже благодаря последующему славянскому осмыслению мог получиться Переяславль.

Но снова тот же вопрос: какое отношение готы и вообще германцы имели к Киеву и Переяславлю? Не знаю, не знаю. Но Константин Багрянородный давал свои знаменитые названия днепровских порогов «по-славянски» и «по-русски» в одном контексте с Самбатом, а его «русские» названия звучат уж очень по-германски…

Ох, эти «русские» названия! В моей переписке с любителями готского языка, как оказалось, щедро разбросанными по всему миру, некоторые из них, вообще склонные пользоваться «готскими» псевдонимами, норовили называть меня Waldamērs [валдамерс], «как русского князя». Приходилось вежливо пресекать такие начинания — не течет во мне голубая кровь, да и вообще в личном общении псевдонимы неуместны, — но в готском на самом деле есть корни wald- со значением «владение, властвование, правление» и mēra- — «великий, славный», а также слово mērs — «знаменитый, известный». А ссылка на князя весьма симптоматична сама по себе. В Западной Европе, а значит, и в остальном мире, причем не только среди любителей готского, безусловно господствует норманизм, в частности твердое убеждение, что первые русские князья, упоминаемые «Повестью временных лет», имели не только германские имена, но и германское происхождение. Соответственно крестителя Руси, по их мнению, на самом деле звали вовсе не Владимир, а Валдамер. Не верится? А ведь действительно, в оригиналах наших летописей его имя, как и Мономаха, обычно писались через «ять» — Володимѣръ, что соответствует западнославянскому Владимер и его германским аналогам Valdamer и, с метатезой, Valdemar. С другой стороны, еще за век с лишним до нашего Владимира Первого правил в славянской Болгарии его тезка, так сказать, Владимир Самый-Первый, никаким образом с германцами не связанный и, для полноты картины, отнюдь не крестивший свою страну, а наоборот, пытавшийся восстановить язычество в уже православной Болгарии. Так что вопрос о «национальности» первых русских князей непрост и, по моему мнению, остается открытым. Решение его возможно лишь в связи с восстановлением подлинной истории Киевской Руси, до чего еще, увы, весьма и весьма далеко. Еще дальше до ее предыстории, которая была, судя по всему, яркой и славной, хотя вовсе не киевской и даже не такой уж славянской.

В одной из своих монографий [21] Б. Рыбаков заметил: «…определение Русской земли только в географических рамках Среднего Поднепровья (с левыми притоками Днепра) должно рассматриваться не как отражение реальности XII в., а как прочное воспоминание о каком-то минувшем историческом периоде, когда Киевская земля и левобережная Северщина составляли единое целое, и это целое не включало в себя ни древлян, ни радимичей, ни вятичей, соседивших с Русью в узком смысле слова. Обращение к письменным источникам любого времени не даст нам ничего для установления хронологии этого загадочного региона. Время его существования находится за гранью наших письменных свидетельств. Единственный намек мы найдем у Константина Багрянородного (середина X в.), упомянувшего о какой-то „Внутренней Руси” вокруг Киева, но никаких подробностей он не сообщает». Сразу следует уточнить, что в конце приведенной цитаты слукавил Борис Александрович. Не упоминает Константин Багрянородный никакой «Внутренней Руси» ни вокруг Киева, ни вообще. В своем труде «Об управлении империей» он говорит только о Внешней Руси, в которую, кстати, неявно включает и Киев. Конечно, при наличии «внешней» Руси можно подразумевать и существование альтернативной «внутренней». Подразумевать и предполагать — это сколько угодно, но даже у академиков нет права выдавать желаемое за действительное, а тем более вкладывать отсебятину в уста византийских императоров. Так вот, не упоминал Багрянородный никакой Внутренней Руси, и уж в любом случае эта гипотетическая Внутренняя Русь никакого отношения к Киеву иметь не могла, поскольку сам Киев, если строго следовать тексту Константина, относился им все к той же Внешней Руси.

Однако цитату Рыбакова я привел вовсе не для того, чтобы раскритиковать ее автора. Наоборот, ее первая часть, а именно утверждение о том, что Киевщина и левобережная Северщина уже составляли единое целое в стародавние долетописные времена, заслуживает внимания.

Вся территория нынешних Украины, Молдовы и большей части Румынии были единым целым в культурном, экономическом и, видимо, политическом отношениях почти два века новой эры: со второй половины третьего до начала пятого. Культурное и экономическое единство всей этой территории наглядно демонстрирует черняховская археологическая культура, и это единство трудно объяснить иначе как неким политическим объединением, которое в истории получило условное наименование «державы Германариха» — готского государства, о котором писал еще Иордан. Оно же проявилось в общегерманском эпическом наследии как прототип Хрейдготаланда — полумифической страны великих предков готов-хредов, ведших беспрерывные тяжелые войны против воинств Аттилы. В моем представлении самоназвание хредов, hraiđ/hrōđ [^(х)рос] или [^(х)рус], что в переводе с древнегерманского значит «славные», вполне могло в славянских устах их соседей киевской культуры звучать, с типичными для славян опущением придыхательного, заменой межзубного на свистящий и оглушением последнего на конце слова, как [русь]. Пожалуй, стоит также отметить, что в готском языке было еще одно звучавшее схоже слово raus [рос], имевшее к тому же близкое значение «слава, известность, популярность».

Намеренно оставляя сейчас в стороне вопрос о возможности заимствования, а точнее калькирования будущими славянами самого этнонима готов-хредов славные, хочу довести до логического конца мысль Б. Рыбакова. Уже во времена Германариха, то есть за полтысячи с лишним лет до возникновения Киевской Руси, протославяне, обитавшие в лесостепной зоне Поднепровья, могли называть соседнюю «готскую державу» Русью. Я в свое время имел наглость назвать ее Русью Первой, поскольку назвать ее Русью Готской у меня не хватило смелости. Однако если быть точным и по возможности исторически корректным, этнотопоним Русь в сознании протославян киевской археологической культуры в IV–V веках мог относиться, скорее всего, не ко всей далеко простиравшейся «державе Германариха», а лишь к ее северо-восточной части, где жили восточные готы грейтунги. То есть, речь идет о пограничных между черняховской и кивской культурами областях Среднего Поднепровья, Подесенья и Посемья, которые в целом совпадают с территорией «Русской земли в узком смысле слова» А. Насонова. Археологически эта пограничная территория сопоставима с пеньковской культурой, которую российский археолог М. Щукин считает производной от киевской на черняховском субстрате. Преемственность археологических культур, от киевской к пеньковской и далее к древнерусской, позволяет обоснованно выдвигать предположение, что постоянно жившие, по крайней мере с IV века, в данном ареале славяне сохранили этот исторический этнотопоним, бытовавший у их этнических предков, и впоследствии перенесли его на следующее политическое образование этого региона — Киевскую Русь. Но, что на первый взгляд может вызвать удивление, без всякой привязки к готам. Почему? Да вероятно просто потому, что черняховские готы, хреды или грейтунги, они же по-славянски русь, скорее всего, сами себя готами не называли.

Вот что, например, утверждает английский историк М. Куликовский: «Готы, что попали в имперскую историю в начале третьего века, были не мигрантами с далекого севера, а, скорее, продуктом ситуации на имперской границе… Это были социальные силы, которые в третьем веке создавали коалиции из франков и аламаннов по Рейну и верхнему Дунаю, и мы должны предположить, что так же следует понимать готов нижнего Дуная» [22]. В понимании Куликовского «…до третьего века не было никакой готской истории. Готы — продукт римского пограничья, как и франки с аламаннами, которые появились в то же время». В свою очередь, П. Эймори независимо от Куликовского постулирует: «…аморфность этнической ситуации вдоль балканской границы Рима, где имя готов могло легко переходить от одной группы к другой, причем сами члены этих групп даже не подозревали, что римляне называют их готами» [23].

То есть, по существу Куликовский и Эймори неявно утверждают, что предшественница черняховской вельбаркская археологическая культура, порожденная группами населения южного балтийского побережья в процессе его переселения к римским границам, была связана не с готами, а некими абстрактными восточными германцами, которые тогда еще готами не назывались. Это противоречит общепринятой точке зрения, что предками готов были упоминаемые в Повисленье римскими историками начала нашей эры гутоны, из чего вроде бы можно заключить, что этноним готов существовал уже тогда, до их переселения в южные края. Но не будем забывать, что о гутонах писали римляне, а не сами готы. Мы, например, испокон веков зовем немцев немцами, хотя сами они так себя никогда не называли. И предки готов не были обязаны называть себя гутонами только потому, что так их обозвали римские книжники. До тесного контакта с римлянами будущие готы могли называть себя как угодно, в том числе и хредами-русью, и лишь попав в орбиту римских понятий и традиций, переняли унифицированный обобщенный этноним, впоследствии закрепившийся в политических образованиях ― готских королевствах на территориях будущих Италии, Франции, Испании и Португалии.

Все это может показаться чисто терминологическим спором, и, вероятно, в значительной степени так оно и есть, но позиция Куликовского-Эймори позволяет объяснить, почему славяне Поднепровья пронесли через века топоним «Русь», но при этом совершенно не сохранили память о готах. Просто в отличие от римлян они своих соседей черняховцев могли знать не как готов и звать их не готами. А, например, русью.

░▒▓██▓▒░

Представления о нашей истории и исторической географии полны устоявшихся штампов, для многих из которых невозможно найти ни первоисточник, ни сколь-нибудь разумное объяснение.

Один из таких штампов — утверждение, что окончание «-ва» в названиях рек (а ведь действительно множество рек на Русской равнине оканчиваются на «-ва») имеет некое «угро-финское» происхождение и соответственно в угро-финском языке означает «вода, река». Наверняка абсолютное большинство бездумно повторяющих этот штамп не знает ни слова по-угрофински. Угро-финский праязык, вероятно существовавший несколько тысяч лет назад, реконструируется лингвистами на основании совокупности современных угорских и финских языков. Реконструкция касается всех его составляющих, в том числе и лексики. Некая лексема может считаться общей угро-финской, если она присутствует в ряде угро-финских языков и нет оснований считать ее заимствованием из каких-либо соседствующих языков других групп. Так вот, ни в одном угорском или финском языке нет слова ва или хотя бы похожего, в том числе в значении «вода» или «река»! Например, в финском языке «вода» — это vesi [веси], а река — joki [йоки]. В венгерском вариантов гораздо больше: «вода» — это víz [виз], которое явно имеет общее происхождение с финским vesi, felönt [фелёнт], itat [итат], nedvesedik [недвеседик], öntöz [ёнтёз], а «река» — folyó [фольё], а также в комбинациях с víz: folyóvíz и vízfolyás. С сакраментальным «‑ва» все это не имеет ничего общего.

Не лучше обстоит с ним дело и в балтских языках, на которые тоже нередко ссылаются, поскольку названия рек на «-ва» встречаются на Русской равнине не только на востоке в угро-финском, но и на западе в балтском субстратном ареале. На самом деле единственный язык, в котором действительно имеется слово, похожее на «ва» в нужном значении, — это готский, или опять же в более широком плане восточногерманский. Конечно, существует проблема определения по возможности более точного ареала восточногерманского языкового субстрата на территории Русской равнины, в том числе ориентируясь на гидронимы, но эта проблема, к сожалению, на сегодняшний день не научная, а чисто политическая, и как таковая решения не имеет. Наглядный пример: хотя даже Фасмер, как нам уже выше представился случай это заметить, производит название Гдова, пусть и опосредованно, от готов, на посвященных этому городу сайтах все равно красуется этимология все из того же… неведомого «финно-угорского» языка: «Гдов ― „город вдов”. Но это опять народная этимология. Топонимика объясняет нам все более просто. Гдов ― гидроним от названия реки Гдова, где окончание „ва” означает в переводе с финно-угорского „вода”, а начало слова „гда” ― „лесная” или „черная”, т.о. Гдова ― „лесная вода”».

Закроем глаза на небрежности не в таинственном «финно-угорском», а в родном русском языке (конечно, «Гдов» не гидроним, гидроним — это как раз «Гдова») и сосредоточимся на перлах «финно-угорского». Так вот, «лесной» в финском языке ― это metsä, а в венгерском — erdõ или fa; «черный» по-фински ― musta, а по-венгерски ― blokáció, elfeketedik, fekete. В общем, при всем богатстве выбора ничего хотя бы отдаленно напоминающего невесть откуда взявшееся «гда»! Что это, случайное недоразумение или сознательный подлог: лишь бы не германизм, лишь бы Гдова не оказалась «готской рекой»? Но что делать с другими многочисленными реками, несущими «германскую печать» окончания «-(о)ва»? Что делать с реками российского севера, имена которых имеют разумное объяснение только из германского, как тот же Волхов, те же Свирь и Холова?

Другой не менее расхожий штамп — якобы отсутствие германских заимствований в древнерусском языке, которые были бы неизбежны, если бы германцы так или иначе участвовали в генезисе восточнославянского этноса и создании древнерусского государства. Действительно, отсутствие германских заимствований в древнерусском было бы сильным аргументом против норманизма. Да вот беда, таких заимствований на деле огромное количество, их неизмеримо больше, чем бездумных повторений устоявшегося штампа! Причем в сферах, в частности касающихся как раз основ государственности. Германизмов в русском языке так много, что трудность состоит не в том, чтобы отыскать их, было бы желание, а в том, чтобы сепарировать их по эпохам, отсеяв массу заимствований, например, петровских времен и других более поздних периодов.

По известной поговорке слово «художник» происходит от «худо». Правда, хочется верить, что это не относится к Брюлову и Левитану, Кипренскому и Шишкину. Действительно, на самом деле слово «художник» по отношению к настоящим художникам, и не только им, происходит от готского handogs — «рукодельный, умелый» через древнерусскую форму этого прилагательного худогый. Этот пример показателен, он наглядно демонстрирует, что посчитать слово заимствованным и определить, из какого языка оно к нам пришло, во многих случаях может только лингвист. Если захочет. А археолог может найти такому определению объективное подтверждение, порой весьма неожиданное. Если повезет. Слову «художник» повезло. М. Щукин обратил внимание на удивительный пример «кооперации» ремесленников киевской и черняховской культур при производстве знаменитых черняховских трехслойных гребней [24]. Протославяне-киевляне делали для этих гребней роговые заготовки, из которых черняховские мастера изготавливали конечный продукт: выпиливали зубцы, склепывали слои, выполняли окончательную отделку и украшение. По понятиям ремесленников-киевлян труд мастеров-черняховцев был сродни искусству, ведь «варварское» искусство в черняховскую эпоху носило исключительно прикладной характер, и черняховские ремесленники вполне подходили под понятие «художник» именно в значении рукодельного мастерства. Так что время заимствования понятия и слова «художник» можно отнести к эпохе контактов праславян киевской культуры с черняховскими готами, и, таким образом, это слово в нашем языке одного возраста с самим топонимом «Русь».

Но праславяне заимствовали у готов не только понятия, связанные с искусством, но и самые что ни на есть бытовые термины. Готских заимствований в русском языке с лихвой хватило бы на отдельную книгу. Кстати, слово «лихва» тоже готское, означавшее «процент по займу». В числе древних заимствований из готского оказались такие, казалось бы совершенно русские, слова как «жена», «чадо», «живой». Из готского к нам пришел целый пласт слов, связанных с военным делом: «друг» и «враг» [25], «шлем», «щит» и «меч», — а также, и это весьма симптоматично, земледелием: «соха», «плуг», «рожь» и «хлеб». Ведь из последнего следует, что протославяне-киевляне учились не только воинскому делу, но и хлебопашеству у готов-черняховцев, а не наоборот. И этот вывод снова подтверждает археология. Как теперь стало известно, население, создавшее киевскую археологическую культуру, обитало в пойменных речных низинах, из-за чего и сама эта культура долго ускользала от археологов. А вся степь, ныне украинская, была в те времена усеяна большими селениями, мы сейчас могли бы назвать их станицами, черняховцев, которые распахивали степные черноземы.

Хотя это уже не касается напрямую древних готов, чтобы не бросать на полпути щекотливую тему германских заимствований в русском языке, имеет смысл перескочить ко времени становления Киевской Руси и перечислить несколько выразительных германизмов, привнесенных в древнерусский язык скандинавами и имеющих непосредственное отношение к этому самому становлению. Первым в этом ряду, конечно же, будет стоять князь как производное от германского kuning — «конунг», «предводитель», «король». Хотя это слово может оказаться более древним заимствованием не восточными, а западными славянами из старого верхненемецкого. Но безусловно к «варяжскому» времени относится появление в древнерусском терминов для княжеского окружения: тиунъ от thiwn — «подручный», «подчиненный»; ябетникъ от embætti — «приказ», «служба»; гридь как контаминация hird — «дружинник» и grid — «дом», «двор». Трудно поверить, но слово уделъ тоже может иметь германское происхождение из ōþal [удаль] — «наследственная собственность (на землю)» [26]. Так что скандинавы приложили руку, и не одну, к «основам русской государственности».

Но вернемся к древнегерманскому. Если древние германцы некогда были обитателями северо-востока Европы, их язык должен был наследить во многих языках, на которых сегодня говорит тамошнее население, в первую очередь финны и балты. Действительно, в финском языке обнаруживаются невероятно древние следы германские влияния, относящиеся еще ко второму тысячелетию до нашей эры Финский язык не просто сохранил множество германских слов, он их законсервировал в их древнейшей форме, уже утерянной всеми современными языками германской группы в процессе естественного развития. Меньше германских корней в саамских языках, но и там они, относимые к первой половине первого тысячелетия до Рождества Христова, исчисляются сотнями. В двух живых балтских языках, литовском и латышском, лингвисты не просто находят большое количество древних германизмов, но и отмечают существенное германское влияние на сам строй, грамматику и синтаксис этих языков. Интересно, что литовцы до сих пор называют соседей-нелитовцев словом gudai [гудай], несущим налет бранности и восходящим к самоназванию готов guta [гута]. Впрочем, в самом готском слово guta отнюдь не имело нехороших оттенков. Наоборот, оно звучало очень близко к словам guþ [гут] ― «бог» (ср. немецкое Gott [гот] и английское God [год]), а также goþs [годс] ― «хороший, добрый» (опять же, gut [гут] у немцев и good [гуд] у англичан).

Давно отмечено, что древние германцы любили называть себя несколько высокопарно: франки ― «откровенные, искренние», аламанны ― «всеобщие, наибольшие», остроготы ― «блестящие, сияющие (готы)». В этот же ряд можно поставить «славных» готов-хредов, то есть, по моему допущению, готов-русь. Так что нет ничего удивительного в созвучии этнонима готов с понятиями божества и добра. Потому не стоит удивляться другому совпадению, а может быть, вовсе и не совпадению. В готском языке было близкое по значению к goþs прилагательное þiuþs [тьютс] ― «священный, посвященный, блаженный», и в соответствии с германской традицией присвоения высокопарных этнонимов можно вполне обоснованно предположить, что конкретно от þiuþs, а не более отвлеченного þiuda, произошло самоназвание летописной чуди в ее еще германоязычном прошлом. В некоторых словарях готского языка goþs и þiuþs приводятся через запятую как синонимы. Может быть это следует рассматривать как лингвистическое отражение родства готов с германоязычной чудью? По крайней мере, если принять гипотезу исходного германоязычия чуди, изначальный чудской язык должен был бы относиться, как и готский, к восточногерманской ветви. Правда, существование этой восточногерманской ветви, даже в прошлом, несколько проблематично.

Проблема в том, что первый письменный памятник восточногерманского языка был именно готским, более точно вестготским, ― тот самый уже упоминавшийся перевод Ульфилой некоторых книг Библии. По традиции вестготский язык этого перевода, относимый ко времени жизни Ульфилы, то есть последней четверти IV века, считается общеготским, и именно на его основе реконструируется восточногерманский язык. Но кроме Библии Ульфилы, так называемого «Серебряного кодекса», и небольшого комментария по-готски на полях латинского Евангелия от Иоанна нет иных памятников германского языка этого периода. Первые западногерманские письменные памятники появляются только в эпоху Каролингов, где-то в конце VII века, то есть триста лет спустя! Поэтому вряд ли существуют реальные основания для предположения, что в IV веке существовал некий западногерманский язык, отличный от восточногерманского переводов Ульфилы. То, на основании чего немецкие лингвисты, начиная с Г. Коссины, пытаются обосновать существование самостоятельного западногерманского языка того периода, это отдельные глоссы и короткие разрозненные, одно-два слова, надписи латиницей или футарком, к тому же обычно плохо читаемые. В этих надписях, несомненно, есть отличия от языка Ульфилы, но вряд ли они выходят за пределы, устанавливаемые уровнем грамотности авторов этих кратких записей, объективными ограничениями латиницы или футарка и, наконец, диалектными вариациями языка. Собственно, глупо оспаривать возможность существования древнегерманских диалектов, племенных или территориальных, но для выделения какого-либо из них или некой их группы в отдельный «западногерманский» язык, по-моему, нужны более серьезные основания. В словаре готского языка Кёблера есть отдельный раздел, посвященный другим восточногерманским языкам: бургундскому, вандальскому, свебскому и гепидскому, ― и приведенные в этом разделе слова фактически ничем не отличаются от готских. Следовательно, о едином языке восточногерманских племен можно говорить с достаточной степенью уверенности, но нет реальных доказательств тому, что это был именно восточногерманский, а не древний общегерманский, на котором говорили на заре нашей эры, в частности, готы и чудь.

Однако оставим спор об исторической классификации германских языков лингвистам. В контексте обсуждаемой темы по-настоящему интересен лишь вопрос об ареале распространения каких-либо, для нас даже не столь важно, каких именно, древнегерманских языков на территории нынешней России и их взаимоотношению и взаимодействию с восточнославянским языком.

Западноевропейские лингвисты традиционно считают, что все схожие в готском и славянском языках слова заимствованы старославянским как более молодым из готского как более старого. Почему-то, тем не менее, признается одно исключение: готский глагол plinsjan ― «танцевать, плясать», возводимый к старославянскому пле^нсати, что соответствует современному русскому «плясать». Еще одно готское слово, подозреваемое на заимствование из славянского, это plat ― «тряпка, лоскут; заплата», сопоставляемая с так же звучащим славянским словом плат. Однако здесь есть трудность историко-лингвистического свойства. Словоформа «плат» ― южнославянская, в русский язык она попала довольно поздно, хотя успела обзавестись однокоренными «платок» и «заплата». Но русский язык сохранил и более старую восточнославянскую форму этой основы: «полотно», «полотенце». Она указывает на то, что первичным должен был быть старославянский корень полът-, и именно его должен был бы заимствовать готский. Кстати сказать, славянский полът- имеет древнегерманского родственника, проявившегося в глаголе falþan [фалтан] [27] ― «перегибать, складывать, сворачивать», так что слово «полотно», вероятно, изначально означало нечто складываемое или сворачиваемое. Так вот, тот факт, что готский заимствовал форму plat, а не polt, с традиционной точки зрения необъяснимо, ибо предполагает существование в IV веке не просто славянского языка, а конкретно его южного диалекта, что противоречит традиционным представлениям о возникновении и развитии славянских языков, по крайней мере, господствующим в западноевропейской лингвистике. Впрочем, стоп! Мы снова бредем в профессиональные дебри. Приходится останавливаться, хотя оставшиеся без ответа вопросы чрезвычайно важны для истории славян. Ведь если славянский язык уже существовали в IV веке, да еще к тому же диалектно дробленый, то почему надо ограничиваться пляской с платком? В таком случае следует ожидать, что помимо plinsjan и plat могут быть и другие славянизмы в готском языке! Но, увы, пока что какой бы то ни было славянский язык IV века ― это фантом, не имеющий ощутимых вещественных проявлений кроме слабеньких зацепок в виде танцулек с платочком. Да и эта зацепка, на мой взгляд, сомнительна. Оба слова, plinsjan и plat, вполне могли быть независимо заимствованы готским и славянским из какого-то третьего языка, например, кельтского. Возможно, для решения этой проблемы весьма пригодилась бы этимология слов «пальто», имея в виду его французский оригинал paletot, которое могло бы оказаться родственником плата, и plié ― «приседание (в танце)», чье родство с пляской не выглядит невозможным. Но тут снова флаг в руки профессионалам.

Еще лет десять-пятнадцать назад вполне можно было всерьез спорить, жили ли вообще славяне на территории современных России, Украины и Беларуси в первой половине первого тысячелетия нашей эры. Одному крайнему взгляду об изначальной заселенности Поднепровья славянскими племенами еще с трипольской культуры, то есть с энеолита, активно поддерживаемому украинскими историками во главе с Б. Рыбаковым, перестроечная мысль, освобожденная от оков советской цензуры, противопоставила другую крайность, нечто фантастически противоположное. В смелом полете фантазии историк А. Бычков, например, вообще отрицает славян на Русской равнине до появления Киевской Руси, то есть до конца первого тысячелетия [28]. К счастью, уверенное вхождение в археологическую науку в последнее десятилетие киевской археологической культуры делает такой спор бесперспективным. Безусловно, протославяне жили на левобережье Днепра по крайней мере с III века нашей эры. У киевской культуры, соседки и практически сверстницы черняховской, по существу нет иных атрибуций кроме протославянской. Сегодня археологи уже не спорят о существовании протославян того времени, а изучают контакты носителей киевской и черняховской культур [29]. Самое время и лингвистам внести ясность во взаимоотношения языков черняховских готов и киевских протославян. В конце концов, множественные лексические совпадения в готском и русском языках должны найти свое объяснение. Помимо тех случаев, когда заимствование и его направление очевидны, например, русское «художник» выводится из готского handogs, но выведение наоборот лингвистически невозможно, есть масса похоже звучащих слов с близкими значениями, для которых непросто найти направление заимствования, если таковое вообще имело место. Пожалуй, полезно привести здесь хотя бы небольшой список таких созвучных пар в готском и русском. Вот он, выписанный из словаря Кёблера с наугад открытой буквы L:пыхлицыечерноземье, но иодать.скве и обосноались на ее окраинах.я, что и готское, но звучание настолько отличаетсяо Рима?

lagjan [лагьян] — ложиться, класть (всё более, увы, часто слышимое ложить);

laian [лэан] — бранить, ругать (лаять);

laiba [лева] — то, что осталось позади (левый, ср. англ. left);

laikan [лэкан] — лизать (лакать);

laistjan [лэстьян] — следовать за, неотступно преследовать (ластиться);

laska [ласка] — лоскут;

lēkeis [лекис] — лекарь;

leik [лик] — тело, корпус (лик, облик);

lein [лин] — лён;

ligan [лиган] — лежать;

liuba [люба] — любимый, возлюбленный (любый);

liugan [люган] — врать (лгать); жениться;

liwa [лива] ― лев;

lubō [лубо] ― любовь.

Наверно необходимо еще раз подчеркнуть, что в этом случайном перечне не обязательно присутствуют заимствования из готского в русский или из какого-то гипотетического древнего протославянского в готский. Здесь возможны и случайные созвучия и родство вследствие общности индоевропейского происхождения. Но не исключены и заимствования. Но вот кто и у кого? Вопрос.

Попутно стоит чуть отвлечься и обратить внимание на готское laiba, которое того же происхождения, что и английское left. По этой общности можно предположить, что в германских языках изначально левое было понятийно связано с тем, что осталось позади. То есть, левый первоначально означало «задний». Тогда, вероятно, понятие правого должно было ассоциироваться с передом, тем, что впереди, то есть правый ― это «передний». Позже, с появлением юридической категории права, правое у германцев стало также означать правоту (прямоту). Немецкое recht и английское right означают «правый» в обоих смыслах: и «находящийся справа», и «правильный». У немцев recht связано с движением и управлением: regen ― двигаться, regeln ― управлять. Но аналогичные соотношения есть и в русском. Изнанка, то есть задняя сторона материала одежды, в разговорной речи зовется левой стороной. Корень прилагательного «правый» тот же, что и в глаголе «править» и существительном «направление», и также соотносится с тем, что впереди. Наконец, в русском языке, как и в германских, слово «право» тоже означает как направление, так и правоту. Тот же корень и в русских словах «правление», «управление», хотя в этом случае мы, скорее всего, имеем дело с калькой из более позднего немецкого.

░▒▓██▓▒░

Кажется, современная Европа неспешно движется к своему второму объединению. Не в пример этому грядущему единению народов нашей части света, первое, исторически вполне реальное, объединение давным-давно осуществил гораздо быстрее и радикальнее Карл Великий. Но что быстро делается, то зачастую быстро и ломается. Недолго просуществовало панъевропейское государство Карла, толком не дожив до смерти преемника своего создателя, но отрыжка того времени долго заставляла икать весь мир. Когда после долгих междоусобиц и войн внуки Карла Великого наконец поделили наследство деда, двум младшим досталось по большому целому куску, из которых время скроило современные Францию и Германию. А вот эклектически собранная между ними территория с причудливыми границами, что оставил себе старший, Лотарь, государством так и не стало, зато ее центральная часть, Лотарингия, сохранив в своем названии память об основателе, превратилась в вечное яблоко раздора, из-за которой разгорелось немало войн, включая пару мировых. В результате этих войн жители Лотарингии и соседнего Эльзаса периодически оказывались то во Франции, то в Германии и говорить были вынуждены то по-французски, то по-немецки. Их лингвистические мытарства показывают, что смена языка на некой ограниченной территории может происходить достаточно часто. Но мы также имеем примеры того, как на огромных пространствах суши множество народов в исторически кратчайшее время меняли свой разговорный язык, полностью забывая исконный. В VII веке зеленые знамена пронеслись над Египтом, и теперь лишь последние копты еще кое-что смутно помнят из остатков собственно египетского языка, а вся уникальная и богатейшая четырехтысячелетняя египетская культура со своей оригинальной иероглифической письменностью оказалась напрочь забытой. Но как ни велик Египет, он всего лишь часть в одно историческое мгновение возникшего арабского мира: на язык Мухаммеда перешли весь Ближний Восток и вся северная Африка. Не менее масштабный языковой переворот произошел в Новом свете. В XVI веке там впервые прозвучал воинственный клич конкистадоров, а сейчас на их языке говорят полтора континента, зато непросто найти потомка аборигенов, который помнил бы родные индейские наречия. Чуть позже та же участь постигла множество языков народов на бескрайних просторах Сибири.

Государственный язык прямо-таки выдавливает прочие языки, имеющие хождение на территории государства. Даже если государственная власть не поражена шовинизмом и не проводит откровенный геноцид в отношении «нетитульных» наций и народов, их языки все равно постепенно хиреют и уступают государственному. Целенаправленная политика может многократно ускорить этот естественный процесс. Может и притормозить, что бывает редко, но в любом случае не может отменить совсем. Если государственная граница не меняет положения в течение двух-трех поколений, то она, как правило, становится и языковой границей. Для нас, выросших в государстве и окруженных со всех сторон государствами, кажется естественным, что на всей территории, выкрашенной на карте в один цвет, говорят на одном и том же языке, а на соседних, выкрашенных в другие цвета, ― на других языках. Редкость исключений лишь подтверждает правило. Мы настолько свыклись с таким положением вещей, что не задумываясь автоматически переносим его в прошлое. Если, например, в конце прошлой эры в Европе жили кельты, то, стало быть, должны были быть какие-то сплошные территории, на которых говорили по-кельтски и не говорили ни на каких других языках. Такие же области должны были бы существовать для италиков, иллирийцев, германцев и так далее, причем в это «далее» немало желающих включить также славян. На самом деле, вероятно, картина была иной. В догосударственную эпоху при отсутствии довлеюще унифицирующего влияния государственных языков для регионов, населенных оседлыми народами, весьма вероятна языковая чересполосица, при которой невозможно четко очертить области хождения того или иного языка.

Исторически в обществе патриархально-родовую организацию сменила малая семья, которая сразу проявила отчетливое желание отделиться и зажить своей самостоятельной жизнью. Нередко такое отделение сопровождалось пространственным разделением, на Руси известным как выселки, порождавшем локально ограниченную, но постоянную миграцию населения на смежные территории. Эта тенденция усиливалась входящими в обиход ограничениями на браки для кровных родственников. В процессе такой миграции вполне оседлое население постепенно, но постоянно перемешивалось, и нередко выселенцы оказывались на чужой племенной территории. Малая семья может в той или иной мере противопоставить себя родному племени самим фактом выделения из него, хотя с ним ее связывают родственные узы и язык, но она не может позволить себе противостояния с соседними племенами, среди которых приходится жить и среди которых рано или поздно придется искать женихов и невест для детей. Приспособление может включать и языковой аспект, порождая двуязычие, которое способно существовать на некой территории сколь угодно долго, если нет внешних унифицирующих язык факторов, в частности, в виде централизованной власти. Но полная смена языка переселенцами вовсе не обязательна. В условиях ограниченности внешних контактов, что характерно для натурального хозяйства патриархального общества, даже на стадии (если пользоваться привычными марксистскими терминами) «разложения», язык столь же консервативен, как и бытовые традиции. С «разложением» родового строя и выделением малой семьи язык (диалект, наречие) перестает быть дифференцирующим признаком свой / чужой, что соответственно освобождает выселенцев от обязанности непременно менять свой язык. Лишь исторически позже, со становлением государства, когда языку вновь частично возвращается роль фактора разграничения наш / не наш и придается масса других общественных функций, прямая невозможность жить в государстве, не зная государственного языка, заставляет его новых граждан осваивать этот язык, а в следующих поколениях тот неизбежно превращается в родной и единственный.

Таким образом, в истории отдельного человеческого сообщества были периоды, когда язык играл важную роль в общественной жизни, но бывали и периоды, когда его роль низводилась до чисто коммуникативного средства. Именно такую функцию выполняют языки в молодых мирно образованных полиэтнических государствах. Речь здесь именно о мирном объединении различных этносов как основной образующей тенденции, хотя в реальной истории совершенно мирных процессов такого рода, наверное, не случалось.

Для нас интересен пример такого полиэтнического государства средневековья как Великое княжество Литовское. Мы на удивленье мало знаем об этом образовании, затронувшем и нашу историю, но подвергнутом исторической обструкции по политическим мотивам и только в самое последнее время начавшем выплывать из тьмы забвения.

Великое княжество Литовское ― прямой наследник Киевской Руси ― было одним из многонациональных государств средневековой Европы, причем, наверно, единственным, в котором не было однозначно определенного государственного языка. По крайней мере, это справедливо для времени, предшествующего унии княжества с польским королевством и последующему его вхождению в Речь Посполитую. Родной язык основателей княжества, старолитовский, долгое время оставался бесписьменным и потому не мог играть роль государственного. Литовские князья, многоязычные поневоле в своем многонациональном государстве, пользовались для деловой переписки и руским [30], и немецким, и польским, и латинским. А подданные между тем тоже говорили и по-русски, и по-литовски, и по-польски, и по-прусски, и по-немецки. И никому такое многоязычие, судя по всему, особенно не мешало, пока на подданных княжества не надавила тяжесть корон, сначала польской, а затем российской. Около двух веков просуществовала государственная граница между двумя великими княжествами, Литовским и Московским, и единый древнерусский язык успел за это время разделиться на западную и восточную ветви, последняя из которых дала начало великорусскому языку. Впоследствии, после политического разделения остатков Великого княжества Литовского между Польшей и Литвой, западная ветвь древнерусского языка в свою очередь разделилась на северную и южную ветви, развившиеся соответственно в белорусский и украинский языки.

Мы видим на этом примере, что, во-первых, государственные границы не только сепарируют языки, но и порождают новые, и во-вторых, языковая толерантность локально сохранялась даже в средневековой Европе. Тем более трудно себе представить, каково было разнообразие и какая царила мешанина языков в восточной Европе в начале первого тысячелетии нашей эры, еще не приглаженная нивелирующим катком государственности. В этой «вавилонской» мешанине одну из первых попыток языкового объединения разноязыких народов Северного Причерноморья должно было предпринять то протогосударство, которое создали черняховские готы.

Письменность не возникает из ничего, она появляется там и тогда, где и когда она востребована, в первую очередь в рождающемся государстве. Труд Ульфилы был в IV веке явно востребован и подготовлен предысторией готов, а единственная известная нам готская «государственная» предыстория ― это «держава Германариха», оставившая нам глубокий след черняховской культуры. Один из ведущих советских историков и археологов П. Третьяков как-то очень выразительно назвал черняховцев «несложившейся народностью». История действительно уделила «державе Германариха» слишком мало времени, чтобы та успела породить единую народность, но процесс шел, и он должен был включать языковую конвергенцию. Общее ее направление вряд ли вызывает сомнения. И готская политическая гегемония, и возникновение в тот же исторический период готской письменности ― все говорит о том, что государственным языком складывающейся народности должен был стать готский. Не успел, а полтысячи лет спустя таковым стал восточнославянский. Поэтому закономерен вопрос: в каком отношении к готам и их языку находились протославяне, создатели соседней киевской культуры?

Мы не знаем, как проходило внедрение готов в этническую среду междуречья Днепра и Дона. Какие-то отзвуки каких-то конфликтов есть у Иордана, в частности война со спалами, в которых охотно видят летописных полян. На самом деле для такого отождествления нет серьезных оснований, да и существование этих самых полян само по себе весьма проблематично, особенно в первые века новой эры. Не говоря уже о том, насколько вообще достоверно написанное Иорданом. Какие-либо военные конфликты пришельцев готов с местными жителями исключить нельзя, особенно если иметь в виду мощные племенные объединения, которые, с одной стороны, занимали удобные земли, извечный предмет территориальных споров, а с другой стороны, были способны оказать серьезное организованное сопротивление вторжению. Возможно таковыми были спалы, скорее всего осевшие на черноземах сарматские кочевники, но вряд ли к таким племенам относились киевские протославяне, жившие, судя по имеющемуся археологическому материалу, разрозненно на неудобьях в заливных поймах. Пограничная чересполосица черняховской и киевской культур тоже говорит скорее о более-менее мирном соседстве готов и праславян в разных «экологических нишах». Можно даже предположить, что начавшийся под готской эгидой процесс интеграции новой народности не слишком вовлек соседей протославян.

В этом плане любопытно и, возможно, многозначительно следующее совпадение. Широко известно предположение, что слово «немец» появилось у славян как производное от прилагательного «немой», отражая, во-первых, то, что эти самые немцы по-славянски ни бельмеса, а во-вторых, упоминавшееся выше свойственное племенному обществу противостояние свой / чужой (то есть не_мой!). Но мало кто знает, что у готов было нечто по существу зеркальное: по-готски slawan [славан] означало «молчать, покоиться». Таким образом, если принять такую зеркальность, славяне звали немцами не говоривших по-славянски, а готы называли славянами не говоривших по-готски. Хотя на самом деле это соответствие не совсем зеркально. В противостоянии «молчащих» славяне восприняли от готов собственный этноним, а готы славянский этноним для себя отвергли. Такая асимметрия характеризует готов как законодателей местной моды, а протославян как ее акцепторов. Однако, хоть и в подчиненно ведомом положении, славяне, вероятно, были для готов самым крупным окрестным неготским народом, если именно ему, а не кому-либо другому досталось столь общее определение «молчащие» в смысле не наши, другие.

Молчавшие заговорили только через пятьсот лет, но зато сразу во весь голос.

Широко известна легенда «Повести временных лет» о колебаниях князя Владимира при выборе веры для своего государства. Думается, в жизни проблема крестителя и принятой веры была совсем в ином. К тому времени православие уже само нашло дорогу на днепровские кручи, и дилемма заключалась в том, ориентироваться ли в богослужении на греческий язык, как сориентировалась на латынь Западная Европа, или искать местные альтернативы. Такая альтернатива имелась благодаря наследию Кирилла с Мефодием ― достаточно обширной христианской литературе на древнецерковнославянском языке, который был, вероятно, понятен поднепровским славянам. В итоге она победила в Киевской Руси, и вследствие этой победы командные государственные высоты в Киевской Руси заняли говорящие на близком языке славяне. А потом русский язык в качестве государственного победно прошествовал по всей Восточной Европе, Уралу, Сибири и Дальнему Востоку, после чего других языков там практически не осталось.

Удивителен феномен однородности русского языка на всей необъятной территории России, да и не только ее! В английском, немецком, французском прорва диалектов и говоров. Итальянский язык не просто сохранил множество диалектов; жители Пьемонта и Неаполя, например, считают, что говорят на своих самостоятельных языках, и ведь действительно столичный житель их не понимает! А вот русский язык ― один и тот же «от Москвы до самых до окраин». В нем от силы наскребется пара-тройка говоров: северное «цоканье», поволжское «оканье» да южное «гыканье». (Не считая, конечно, так называемый «кавказский говор», который на самом деле есть естественное искажение чужой речи носителями иных языков.) Надо полагать, эта удивительная однородность русского языка стала следствием особенности формирования древнерусского государства и специфичности форм государственности в России.

Средневековая Западная Европа, где земли всегда не хватало и земля ценилась, рано перешла к системе неделимого наследования земельной собственности старшим сыном. Это не только исключило дробление собственности, но имело и другие важные последствия. Каждый самый маленький феодал стремился сохранить в целости и передать сыну-наследнику свой феод, свое хозяйство, включая всех подданных. Такой порядок исключал крупные миграции населения и тем самым способствовал консервации локальных традиций и местных наречий.

В древней Руси на заре средневековья продолжало господствовать лествичное право, согласно которому власть наследовалась не старшим сыном, а старшим в роде, чаще всего младшим братом, но нередко дядей, племянником или двоюродным братом, что порождало форменную княжескую чехарду. Юрий Долгорукий, может быть, и основал Москву, но сделал это походя. Главной целью его жизни, как и у остальных русских князей, был Киев, а точнее ― великое княжение. Занять киевский стол Долгорукому удалось дважды (по некоторым сведениям, даже трижды), под Киевом он и похоронен. Но два-три захода на великое княжение ― далеко не рекорд. Рюрик Ростиславич садился на киевский трон семь раз ― столь же привычно, как ребенок на горшок! Куча мелких князей, которым стольный град был не по зубам, норовила, тем не менее, по лествичному праву или вовсе не по праву, а в обход его «слева», при любом удобном случае перескочить в другой удел, если тот обещал большие доходы, чем имевшийся. В эту грызню активно встревали так называемые изгои, то есть княжьи отпрыски, вообще оставшиеся без наделов. Вот лишь простое перечисление княжений, смененных за свою бурную жизнь Изяславом Мстиславичем: Курск, Полоцк, Переяслав, Туров, Владимир Волынский, опять Переяслав, Киев, опять Владимир Волынский, снова Киев, вновь Владимир Волынский и, наконец, еще раз Киев.

А ведь Изяслав и его соперники не в одиночку мотались по городам и весям, от княжения к княжению. Вместе с ними куролесили по стране слуги, дружина, попы, писари, снабженцы и технические службы. На каждой остановке часть свиты откалывалась и оставалась, когда «пелотон» вновь стартовал дальше на следующем этапе стольной гонки: кто-то болел, кто-то женился, кто-то находил службу получше, ― а затем присоединялся к команде следующего князя, наехавшего на данное княжение. В результате такой круговерти в государстве шла естественная унификация порядков и языка. Ведь во вращение и перемешивание вовлекались не простолюдины, а власть ― сами князья и их ближайшее окружение, а также физические носители государственного языка: попы, подьячие, писцы, слуги и дружинники. Так, унифицированный этой княжеской чехардой, русский язык с самого начала не познал свойственной европейскому средневековью феодальной диалектной дробности. С переходом к авторитарной империи, насквозь пронизанной «вертикалью власти», любые местные варианты и вариации, включая языковые, были напрочь и окончательно изведены и исключены. Советская власть эту общую тенденцию отнюдь не ослабила. А появление средств массовой информации, особенно телевидения, вообще не оставило диалектам и говорам шансов на выживание в этом мире.

░▒▓██▓▒░

В детстве частенько возила меня мать к своим родственникам в Лосинку ― так в обиходе звались, а скорее всего, зовутся и сейчас, окрестности станции «Лосиноостровская» Ярославской железной дороги, тогда еще недальнее Подмосковье. Это сегодня на метро до станции «Бабушкинская» из любой точки Москвы можно доехать за час, мы же добирались «на перекладных» до кладбища, что и ныне скромно прячется рядом с «Бабушкинской», часа три-четыре. Брели туда от железнодорожной станции дружно, всегда большой компанией, все в резиновых сапогах, старательно обходя покрытые маслянистой пленкой лужи, то и дело увязая в густой непролазной грязи. Бывало, шли дальше, за кладбище, к каким-то более дальним родственникам. Те жили ближе к Москве, чуть ли не на ее окраине, по крайней мере дома там стояли двух-трехэтажные, кирпичные. Позже я узнал, что та местность звалась Свибловым, теперь и там есть одноименная станция метро.

Это самое Свиблово ― тоже нетривиальное название. Но, естественно, не было у меня причин сопоставлять его с главной лингвистической загадкой моего детства Стублём. Так и разошлись бы в моей жизни Стублё и Свиблово, если бы не все тот же Кёблер, который поведал мне во время очередного перелистывания, что было у готов слово swibls [свиблс] и означало оно «серу». Сначала просто удивившись созвучию со Свибловым, я невольно задумался об этимологии этого давно знакомого мне названия и… понял, что других объяснений кроме готского найти для него не могу. Немедленно пошли в дело немецкий и шведский словари. Без результата. У немцев сера звучит как [швефель], а у шведов ― [свавель]. Безусловно, и немецкое, и шведское слова имеют то же происхождение, что и готское, но реальные немецкое и шведское звучания для серы настолько отличаются от готского, что из них получить Свиблово никак не возможно. Значит, Свиблово ― не Лефортово, названное по имени заезжего француза. В честь служивого немца могло появиться Швефелево, а в честь бродяги шведа ― Свавелево, со временем могшее превратиться в Савельево или Савёлово, но никак, согласитесь, не Свиблово! Вот так неожиданно для меня самого готы обозначились прямо на столичных окраинах.

Увы, великий Интернет в пух и прах разбил готские надежды. Оказывается, этимология Свиблова хорошо известна: село, по которому получили имя московский район и станция метро, в XIV веке принадлежало боярину из рода Акинфовичей Федору Андреевичу по прозвищу Свибло. Услужливый Интернет даже вывалил к этому прозвищу кучу комментариев, а на самом деле один единственный, но тысячекратно размноженный электронной паутиной: свиблый (швиблый) в древнерусском языке «шепелявый, косноязычный»; в говорах XIX века (у Даля) ― «бойкий». Правда, в словаре Даля не удалось найти ни свиблых, ни швиблых… Возможно, вновь выплыл некий расхожий штамп неизвестного происхождения и потому сомнительной достоверности, несмотря на массовое тиражирование Интернетом. Тем не менее, Федор Свибло ― лицо историческое, с этим не поспоришь. Спорить можно только о происхождении его прозвища. С этой точки зрения, Интернет район Свиблова с серой не связал ничем, кроме разве что автомобильных салонов, торгующих автомобилями «Тоёта Сера». А был ли связан с серой сам Федор Свибло? Об этом история умалчивает, но чем черт не шутит, особенно когда дело касается серы…

Как бы то ни было, для меня Стублё и Свиблово каким-то неясным образом повязаны друг с другом, но реально связать их с готами, несмотря на явное созвучие готским словам, мне не удалось. И других географических названий Нечерноземья, которые бы явно этимологизировались из готского, признаюсь честно, не знаю. Подозревать что-то можно, например, ту же Упу, если прав Шварц, но я отдаю себе отчет, что одних подозрений здесь недостаточно. Наводит на размышление и река Клязьма, название которой, по существующему мнению, «не объясняется из славянских, балтийских и финно-угорских языков и, по-видимому, представляет собой более древний субстратный гидроним, который был воспринят славянами, пришедшими в Волго-Окское междуречье, от местного населения уже в искаженном виде». Таким субстратным именем могло бы быть, например, готское слово klismo [клизмо], имеющее два значения: «бубенчик» и «водоем». Могло бы, но было ли?

В итоге, чудские германцы на севере России и черняховские германцы на ее юге остались разобщенными. Однако надежда на то, что когда-нибудь они свяжутся между собой историками и языковедами, еще не потеряна. Если в идентификации этнической принадлежности черняховской культуры археологи и историки постепенно приходят к некому общему готскому знаменателю, то в отношении зарубинецкой культуры все еще впереди. Эта археологическая культура рубежа эр не шибко известна в России, и, пожалуй, имеет смысл дать энциклопедическую справку.

Зарубинецкая культура (в археологии) железного века (2 в. до н.э. – 2 в. н.э. ) в Ср. Приднепровье. Название по с. Зарубинцы Киевской обл. (Украина). Грунтовые могильники и поселения. Хозяйство: земледелие, скотоводство, охота, рыболовство.

Советская археология априорно числила зарубинцев славянами, предшественниками славян-черняховцев. Мировая историческая наука считает зарубинцев бастарнами. В последнее время приобщение к мировым ценностям заставляет ряд росийских археологов тоже переходить на эту же точку зрения. Вот что, например, пишет о зарубинцах один из ведущих российских археологов Г. Лебедев: «Сейчас у нас есть очень надежные хронологические и типологические показатели, которые позволяют зарубинецкую культуру вполне определенно связать с народом „бастарнов”, живших, согласно историку и географу I века новой эры Страбону, как раз там, где мы эту культуру находим. Бастарны в языковом отношении ближе стояли к прагерманцам, хотя их культура и язык, возможно, несли определенный кельтский отпечаток и даже подвергались воздействию сарматов. Именно с появлением зарубинецкой культуры… начинаются все те преобразования в лесной зоне, которые в дальнейшем привели к появлению культуры пражского типа (т.е. славянской, – В.Е.)» [31].

Может статься, когда-нибудь официальная отечественная наука найдет в себе моральные силы признать зарубинцев бастарнами, как в конце концов почти признала черняховцев готами. Тогда на фоне дискуссии об этническом лице бастарнов, которых западный мир считает германцами с возможно кельтскими истоками, наши лингвисты начнут искать следы германской и кельтской топонимики в Нечерноземье. Впрочем, и тогда у них может найтись отговорка, которую им заранее, скорее всего невольно, предоставил М. Щукин. Признавая бастарнов создателями зарубинецкой культуры, маститый археолог тем не менее высказал даже не гипотезу, а некое умозрительное предположение о том, что эти самые бастарны не были ни германцами, ни кельтами, а были «просто бастарнами» ― неким особым индоевропейским народом «между германцами и кельтами» [32]. По другому предположению Щукина, бастарны приняли непосредственное участие в генезисе славян. Каждое из этих двух предположений само по себе совершенно нейтрально, но в совокупности… они исключают и германцев и кельтов из славянского прошлого! Ну что ж, если отечественным ученым окажется удобнее, чтобы одна из составляющих славянского этногенеза была ни германской, ни кельтской, а болталась где-то посередке, пусть себе. Лично я, собственно, ничего не имею против того, чтобы даже наша летописная чудь оказалась исходно не германской, а бастарнской. В конце концов, вспомним еще раз современника зарубинецкой культуры Тацита, эстии на Балтике тоже были чем-то средним между германцами и кельтами. Может быть как раз бастарнами? Или их недалекими сородичами? Самое главное, чтобы в языке этого затертого между предками немцев и французов народа «река, текущая вода» звучала как-то похоже на готскую ahva, например, [ова]. Ведь если бастарны ютились в некой кельто-германской промежности, то индоевропейский бастарнский язык не должен быть слишком далек от германского или кельтского.

В сознании среднестатистического россиянина, хотя он сам порой не отдает себе в этом отчета, русские ― самые рафинированные славяне и самые правильные православные в мире, при этом где-то подспудно у него живет твердое убеждение, что славяне ― самый достойный заселять нашу планету народ, а православие ― единственная истинная религия в подлунном мире. Ему невдомек, что история славян на самом деле имеет мало отношения к России. Ему как-то неуютно представлять себе, что на львиной доле нынешней территории нашей родины жили какие-то иные народы, говорившие на непонятных языках и поклонявшиеся неведомым богам. И если вынесенные со школы смутные представления об угро-финском и балтском прошлом отчизны еще отлеживаются в закоулках его сознания, какому-то кельтскому, а тем более германскому прошлому «Великой России» там места не предусмотрено. Долдоньте, сколько хотите, о готах, кельтах или бастарнах, выдвигайте любые гипотезы, приводите какие угодно примеры и доказательства ― ну, нету, не предусмотрено в черепной коробке места для таких несуразностей, и все тут! Не вмещается, пардон, и потому отскакивает, как горох от стены.

Историческая наука, отдадим ей должное, все же вырывается, хоть и с большим трудом, из того же заколдованного круга массовых представлений, которые она сама некогда выпестовала, отчасти невольно, а в значительной степени в угоду властям предержащим. Поэтому есть надежда, что в мировую историю, писанную по-русски, когда-нибудь вернутся Великая Моравия, два первых Болгарских царства и Великое княжество Литовское, как-то выпавшие из нее под эгидой всеобщего славянского первенства России. Меньше надежд на какие-либо изменения в русле православного российского главенства, где, с одной стороны, игнорируется, порой демонстративно, православное прошлое и настоящее, например, Армении и Грузии, которое в обеих странах существенно древнее российского и даже русского, а с другой стороны, кособочится собственная история. В кривом зеркале отечественного православия равноапостольным святым признан развратник и братоубийца Владимир Святославич ― признан лишь потому, что он вроде бы крестил Русь, что, по церковным понятиям, автоматом списывает любой грех; к лику святых причислен Александр Ярославич, на совести которого неоднократно приводимые на русские земли ордынские каратели и несчетное число загубленных русских (православных!) душ, ― на сей раз потому, что он, угодничавший перед татарами, стойко противостоял… христианам, но другим, «нехорошим» христианам-католикам, коих Русская православная церковь всегда почитала врагами почище татар.

В оправдание РПЦ следует признать, что принцип «ближний мой ― враг мой!», притом чем ближе, тем вражее, универсален и действует во всех централизованно управляемых человеческих сообществах, к которым относятся и авторитарные государства, и вселенские церкви. Руководствуясь этим принципом, вцепившаяся во власть после гражданской войны руководящая большевистская верхушка всех своих явных недругов, монархистов и буржуев, просто выгнала из страны; бывших соратников, эсеров и меньшевиков, упекла на каторгу; а своих единомышленников-большевиков методично нещадно расстреливала. Аналогично, РПЦ давно махнула рукой на африканских и австралийских язычников, прекрасно уживается в родной стране с исламом и буддизмом, но на дух не переносит католиков и особенно протестантов, яростно и бескомпромиссно борется против всяческих православных сект в своем отечестве, а самым главным недругом почитает другую церковь ― тоже русскую и тоже православную ― так называемую «заграничную».

Однако нечто иное происходит на бытовом уровне с массовым сознанием. Для российского обывателя, самого ортодоксального православного и самого славянского славянина, наиболее близкие народы ― это братья-славяне, а затем уже прочие православные собратья. Нет, все они, конечно же, рангом пониже великороссов и в чистоте славянства, и в непорочности веры, но все-таки украинцы и даже чехи ближе всех вместе взятых германцев, а молдаване и даже грузины роднее каких-то эстонцев. Все усугубляется исторической памятью, быть может, несколько искривленной тем же массовым сознанием. В ней мы, сколько себя помним, всегда воевали с германцами. Но ведь на самом деле, по исторической правде, с поляками воевали не меньше. Немцам Москву взять, слава богу, не удалось, а вот французы и те же поляки ее брали и жгли почище Тохтамыша. Но все же почему-то нашим главным неизбывным врагом остается германец. И этому главному врагу мы не хотим отдать ни пяди родной земли даже в давнем-давнем прошлом. Этому главному врагу мы не хотим отдать ни одного окрестного народа, включая даже не слишком любимых нами эстонцев, ― пусть уж лучше будут исконными финнами. А латыши ― исконными балтами.

В эту лубочную картинку нашего прошлого совершенно не вписываются черняховские готы и зарубинецкие бастарны. Чтобы вписать их в расширенную панораму российской истории, нужны усилия не только и не столько историков, сколько политиков, поскольку методичное восстановление исторической истины в отношении аборигенных древних германцев на территории России возможно лишь параллельно разрушению антигерманских стереотипов в массовом сознании россиян. Сегодня, похоже, к этому не готовы ни ученые, ни, самое главное, политики.

Что делать, подождем-с…

Сентябрь 2007

На главную ▬››

---

[1] Церковь в Стубле: ▬››.

[2] Поскольку в числе читателей мне хотелось бы видеть не только профессиональных лингвистов, транскрипции иностранных слов здесь и далее даны в традиционных квадратных скобках, но кириллицей, а для несвойственных русскому языку звуков используются наиболее близкие в нем по звучанию.

[3] О балтской этимологии рек Подмосковья можно посмотреть у И. Даченкова: ▬››.

[4] Строго говоря, stikls по-готски означает «кубок, бокал, чаша», но славянские языки заимствовали это слово из готского в значении материала, из которого они делались. Действительно, стекло попало к славянам при готском посредничестве в виде стеклянных бокалов и кубков.

[5] Иордан – римский чиновник VI века готского происхождения, автор единственной дошедшей до нас компилятивной истории готов, так называемой «Гетики», в которой готские легенды и мифы перемешаны с преданиями гетов.

[6] Положение Иордана как историка готского имело много общего с положением Нестора как историка русского. Оба умозрительно реконструировали события многовековой давности без серьезных оснований. Поэтому начальная «легендарная» часть «Гетики» Иордана ничуть не более достоверна, чем «Повесть временных лет». А что касается достоверности «Повести», то… см., в частности: ▬››.

[7] Существует предположение, что родственницами германской печки stubi также могут являться русские слова «ступа» и даже «изба» (предположительно первоначально «истъба»).

[8] Вик – село, деревня в Скандинавии эпохи викингов. Родственное готское слово – weihs [вихс]. В советской литературе использовался эквивалентный термин «открытое торговое поселение».

[9] М. Семенова. Валькирия. 2006.

[10] Считается, что гуси спасли Рим. На самом деле, если факт и имел место, то гусям удалось спасти только римскую твердыню – Капитолий. Остальной город несмотря на старательное гоготанье пернатых сторожей был сенонами полностью разрушен, а его жители поголовно вырезаны.

[11] В частности, см. А.Л. Никитин. Королевская сага. (В сб. «Костры на берегах»). 1986.

[12] М. Семенова. «Мы – славяне». 1997.

[13] Для лингвистов-любителей можно уточнить, что окончание женского рода «-ō» было долгим. По длительности это «-ō» соотносилось с окончанием мужского рода -a примерно так же, как и в древнецерковнославянском языке соответствующая пара «-а» и «-ъ».

[14] Сама М. Семенова, будучи кельтологом и германистом, возможно, сознательно заменяет окончание «о» на «а», превращая Веснянку-Ярило в Вешняка-Ярилу.

[15] Славянское наследие. Раздел «Археология». ▬››.

[16] Все бы ничего, да непонятно, как же быть с первой вазой. То ли у части наших славянских предков год был девятимесячным, то ли считать до двенадцати наши предки толком не умели?

[17] Ныне Площадь Независимости (Майдан Незалежности).

[18] Б. Рыбаков. Кто основал Киев?. «Наука и жизнь», №4, 1982.

[19] На авторском сайте: Читая «Повесть временных лет». ▬››.

[20] «Повесть временных лет» помещает сказку о кожемяке под 992 годом, но эта дата, как и все остальные, относящиеся к X веку, «липовая».

[21] Б. Рыбаков. Язычество Древней Руси. 1987.

[22] Michael Kulikowski. Rome’s Gothic Wars — From the Third Century to Alaric. 2007. (В тексте мой перевод – В.Е.)

[23] Patrick Amory. People and identity in Ostrogothic Italy. 1997. (В тексте мой перевод – В.Е.)

[24] М. Щукин. Феномен черняховской культуры эпохи Константина-Констанция, или что такое черняховская культура? 1999.

[25] Первоначальное значение слова «друг» в древнерусском языке – «воин» от готского driugan – «быть военным, вести воинскую жизнь», откуда и «дружина» как совокупность другов, воинское подразделение. А слово «враг» – от готского wraks – «гонитель, преследователь».

[26] По поводу слова «удел» мне возражают, что в русском языке у него есть свой источник – глаголы «делить», «уделять». То-то и оно, что глаголы! А в несущем тот же смысл существительном «доля» видим совсем другой корневой гласный, в то время как существительное с тем же гласным, «дело», имеет совсем иной смысл. Всё это заставляет допустить, что первичным для понятия деления в древнерусском был корень «дол‑», а чужой корень «дел‑» был вовлечён именно под влиянием слова «удел», заимствованного из древнескандинавского языка, в котором русское ухо «услышало» приставку «у».

[27] Заметим, все то же соответствие славянского [п] германскому [ф] (которое сохранилось и в современном английском потомке fold примерно в том же значении).

[28] А. Бычков. Киевская Русь. Страна, которой никогда не было? Легенды и мифы. 2005.

[29] См. Р.В. Терпиловский. Киевская и черняховская культуры. Проблема контактов. 2000.

[30] Это не опечатка. Православные жители княжества, составлявшие в нем большинство населения, величали себя русинами или рускими (с одним «с»), и соответственно руским звали свой язык.

[31] Г. Лебедев. Вернемся к началу. 1986.

[32] См. Щукин М.Б. Забытые бастарны. Неславянское в славянском мире. 1999.